|на улицах только с 5 час. до 17 час. 30 мин. Комиссар|
|города. |
+------------------------------------------------------------+
("Нiмецько-фашистський окупацiиний режим на Украiнi", зб.
док. i мат. Киiв. 1963. Стр. 55.)
Объявление коменданта;
+------------------------------------------------------------+
| В Киеве злонамеренно повреждены средства связи (телефон,|
|телеграф, кабель). Потому, что вредителей далее нельзя было|
|терпеть, В ГОРОДЕ БЫЛО РАССТРЕЛЯНО 400 МУЖЧИН, что должно|
|явиться предостережением для населения. |
| Требую еще раз обо всех подозрительных случаях немедленно|
|сообщать немецким войскам или немецкой полиции, чтобы|
|преступники по заслуге были наказаны. |
| Киев, 29/ХI -- 1941. |
| ЭБЕРГАРД,|
| генерал-майор и комендант города.|
+------------------------------------------------------------+
(Там же, стр. 60.)
ПО НЕМЕЦКОМУ ВРЕМЕНИ
Сто заложников, триста заложников, четыреста заложников...
Это была уже война, объявленная целому городу.
Заложников брали по ночам, наугад оцепив любой квартал,
именно столько, сколько указано в объявлениях, в конце этого
повествования я еще расскажу, как раскапывали рвы с их телами.
Однажды брали днем на Крещатике, прямо на тротуарах.
Крещатик дымился, но пешеходное движение по нему открылось.
В самом начале Крещатика уцелел чудом небольшой квартал и
здание думы на площади Калинина, похожее на оперный театр. Вот
это здание с запозданием взорвалось и запылало. Тогда фашисты
стали хватать всех, кто подвернулся под руку на Крещатике,
сажали в машины и отправляли в Бабий Яр.
На Куреневке, над самым Бабьим Яром, есть большая
психиатрическая больница имени Павлова. Ее корпуса раскиданы в
отличной Кирилловской роще, и там стоит древняя церквушка,
всегда запертая, но мы, пацаны, проникали в нее, облазили до
самых куполов и видели позднейшие росписи Врубеля, о которых
мало кто знает.
14 октября к этой церквушке прибыл немецкий отряд во главе
с врачом, с невиданными дотоле машинами-душегубками. Больных
партиями по шестьдесят -- семьдесят человек загоняли в машины,
затем минут пятнадцать работал мотор -- и удушенных выгружали
в яму. Эта работа шла несколько дней, спокойно и методично,
без спешки, с обязательными часовыми перерывами на обед. После
Бабьего Яра уничтожение огромной больницы прошло даже как-то
буднично и незаметно. И правда, что на свете все относительно.
На цыган фашисты охотились, как на дичь. Я нигде ничего не
встречал официального на этот счет, но ведь на Украине цыгане
подлежали такому же немедленному уничтожению, как и евреи.
Паспорт имел решающее значение. Проверяли паспорта на
улицах, проверяли, прочесывая дома. Затем -- внешность. Людям
с темными волосами и глазами, с длинным носом лучше было не
показываться на улице. Цыган везли в Бабий Яр целыми таборами,
причем они, кажется, до последнего момента не понимали, что с
ними делают,
К старому дворнику нашей школы Ратуеву пришел немецкий
солдат, потребовал, чтобы старик взял лопату и шел за ним. Они
пришли в парк культуры, там другой солдат караулил
девушку-еврейку. Старику велели копать яму. Когда она была
готова, девушку спихнули в нее, но она стала кричать и
карабкаться, тогда солдат стал бить ее лопатой по голове и
засыпать землей. Но она поднималась и сидела, и он снова рубил
ее по голове. Наконец, засыпали и притоптали. Старик думал,
что и с ним будет то же, но его отпустили.
Комендантское время не было пустым звуком, Всю ночь
слышались выстрелы то там, то там. Бабка сама видела на
Бессарабке убитую молодую женщину: с остекленевшими глазами,
она лежала поперек тротуара, все ее обходили, говорили, что
ночью ее застрелил патруль и оставил лежать, чтобы все видели.
Довольно много людей было отправлено в Бабий Яр за голубей.
Дело в том, что приказ вступил в силу буквально на следующий
день, не все успели даже прочесть его в газете. Сначала
приказы печатались на трех языках: русском, украинском и
немецком: затем на двух: крупно -- по-украински и мелко --
по-немецки: затем все стало наоборот: крупно -- по-немецки и
меленько -- по-украински... В этих приказах и объявлениях
сосредоточивалось самое важное на каждый день, от них зависела
жизнь и смерть, и после трагедии с голубятниками только и
вопросов было: какой новый приказ? Газету покупали из-за
приказов.
Начались аресты коммунистов, активистов, причем
арестовывали по первому доносу, без всякой проверки, а на
заборах висели объявления такого содержания: всякий, кто
укажет немецким властям скрывающихся евреев, партизан, важных
большевистских работников, а также не явившихся на регистрацию
коммунистов, получит 10 тысяч рублей деньгами, продуктами или
корову.
Стала самой популярной поговорка: "Юдам капут, цыганам
тоже, а вам, украинцы, позже". Бабка услышала ее на базаре,
пришла, сказала, мрачно улыбаясь, деду. Дед молчал, только
моргал глазами: действительно, было похоже, что к тому идет.
ГОРЕЛИ КНИГИ
-- А ну, давай свои грамоты, -- сказал дед. -- Все
портреты, все советские книжки! Маруся, за дело. Если хотите
жить.
На моих похвальных грамотах слева был портрет Ленина,
справа Сталина. Дед, никогда не интересовавшийся раньше
книгами, теперь взялся отправлять их в печку целыми пачками.
Мама сначала противилась, потом махнула рукой.
На этот раз было холодно, и книгами хорошо натопили печь. У
нас осталось, кажется, только одно собрание сочинений --
Пушкина. Насчет него дед не был уверен: Пушкин хоть и
"москаль", но жил давно и не большевик, немцы его не ругали.
Книги дали много золы, и поддувало засорилось. Мать
принесла совок, чистила его, выгребала золу тупо и
сосредоточенно Я сказал:
-- Да ладно, когда-нибудь у нас снова будет много книг.
-- Никогда, -- сказала она, -- никогда еще идиоты не щадили
книг. Горела Александрийская библиоте ка, горели
инквизиторские костры, сжигали Радищева, жег книги на площадях
Гитлер... Тебе жить, запомни: когда книги начинают гореть, --
значит, дело плохо, значит, вокруг насилие, невежество и
страх. Что же это делается? Когда банда дегенератов сжигает
книги на площадях, это страшно, но это еще полбеды. Но когда
каждый человек, в каждом доме начинает, трясясь от страха,
жечь книги...
Эту ее речь я запомнил на всю жизнь. Может, она была
сказана и несколько иными словами, но содержание я передаю
точно -- и про Александрийскую библиотеку и про инквизицию, о
которых я таким образом узнавал конкретно, ибо от них
прокладывался прямой мост к нашей печке.
Заняв школу, военная часть несколько часов выбрасывала в
окна парты, приборы, глобусы и библиотеку. Из нашей районной
библиотеки книги выбросили прямо на огород. Книги также
валялись по улицам, растоптанные, как мусор,
Когда часть снялась и ушла из школы, я пошел посмотреть.
Оказывается, весь первый этаж они отводили под конюшню, В
нашем классе лежал слой соломы и навоза, в котором утопала
нога, а в стены были вбиты железные крючья, чтобы привязывать
коней. В классах на верхних этажах стояли нары с соломой,
валялись обрывки журналов с голыми женщинами, бинты. На
спортплощадке во дворе был выкопан длинный ров, над ним
проложены жерди: это была их уборная, открытая, у всех на
виду.
Гора выброшенных из библиотеки книг была уже сильно
подпорчена дождем: верхние раскисли, страницы в них
послипались. Я вылез на эту кучу и стал рыться. Внутри книги
были мокрые, склизкие и теплые: прели.
Съежившись от ветра, я сидел на куче, перебирал, обнаружил
"Бюг-Жаргаля" Гюго и зачитался. Я не мог оторваться и взял его
с собой, когда стемнело.
На другой день я прихватил мешок и пошел собирать книги.
Отбирал самые сохранившиеся, у которых обложки попрочнее.
Приносил и сваливал в сарае, в дальний угол за поленницу. Я
придумал и сказал деду вот что: "Дров у нас мало, а эти книги
подсохнут, будем топить". Он задумался. С одной стороны, это
все-таки были книги, но с другой стороны, не наши, собраны для
топки. "Ладно, молодец", -- похвалил он.
Керосин кончился. Электрические лампочки безжизненно висели
под потолком. Поэтому я нащепал лучинок, вставлял их в
расщепленный конец палки, поджигал, и оказывалось, что это не
такое уж плохое дело: она себе горит, а ты читаешь, одной
рукой изредка поправляешь, сбиваешь нагоревший уголек, потом
зажигаешь следующую, и приятно пахнет, и даже тепло идет. Я
устроился на печке, почти холодной, потому что бабка стала
очень экономить дрова. Ко мне приходил кот Тит, мы грелись
друг о друга, и я читал. Сколько я тогда прочел!.. Но
прочитанные книжки дед аккуратно забирал на растопку.
Я зачитывался до глубокой ночи, пока не кончалась связка
лучин. Выходила, хрустя пальцами, мать, странно смотрела на
меня.
-- Чего ты не спишь? -- сердился я.
-- Машина на улице гудит, не могу заснуть, -- отвечала она,
ГОЛОД
И вот наступило странное положение. Магазины стояли все
такие же разбитые, ничто нигде не продавалось, кроме как на
базаре, но если бы даже и магазины открылись, то на что
покупать?
Перед войной хлеб стоил в магазине девяносто копеек
килограмм. Теперь на базаре иногда продавали домашний
самодельный хлеб по девяносто рублей килограмм.
Столько денег раньше мать получала за целый месяц работы. А
сейчас денег у нас не осталось вообще.
Дед с бабкой решили, что надо продать какие-нибудь вещи.
Рылись, перебирали, что же продать, -- все старье. Бабка
понесла на базар какое-то барахло, простояла два дня подряд --
куда там, никто не покупает, все только продают.
Бабка с мамой подскребли все запасы, все горсти крупы и
сухие корки, какие только нашли, и все мудрили, рассчитывали,
сколько мы должны есть в день, придумывали какие-то
картофельные "деруны", гороховые лепешки. Пекли на сухих
сковородках.
И началась экономия. Слово было для меня новое, и оно мне
понравилось. У себя на печи я втайне завел коробку, в которой
открыл свою собственную экономию. То, что давала бабка, я не
съедал до конца, особенно сухарь -- я его припрятывал,
предвидя то время, когда совсем уж ничего не останется, и я
всех обрадую своим запасом.
Возле дома у нас рос старый развесистый орех.
Каждую осень бабка собирала торбу орехов и хранила к
рождеству. Теперь эта торба стала нашим "НЗ" и надеждой.
А мы с дедом перелезли забор и принялись перекапывать землю
огородного хозяйства: там изредка попадались невыкопанные
картошки. Я просто взвизгивал от восторга, когда находил
картошку.
На площади мы прочесали сквер и собрали полмешка каштанов.
Дикие каштаны терпкие и горькие, но если их высушить и
поджарить -- ничего, на голодные зубы даже вкусно, все дело в
привычке. Я в это время читал "Тихий Дон" Шолохова, читал и
грыз каштаны, сушившиеся на печи, и у меня на всю жизнь с
"Тихим Доном" связался вкус каштанов. И лет-то сколько прошло,
и перечитывал, и фильм смотрел, и экзамены по этой книге
сдавал, а вкус каштанов не выветрился!..
Утром, умываясь, мама заметила:
-- Что за наваждение: весь череп чувствую. Я пощупал свое
лицо; тонкая кожа обтягивала кости так, что можно было изучать
