Киоскерша закрылась от ветра куском фанеры и сидела одиноко,
как паук, над кипой "Украинского слова".
Как всегда, она обрадовалась нам, отсчитала по сотне газет
со скидкой.
-- Что там новенького? -- деловито осведомился Шурка.
-- Да Харьков взяли... Под Ленинградом успехи. Уже три
месяца эти "успехи"...
Мы побежали на базар, вопя:
-- Свежая газета! Харьков взят! Под Ленинградом сплошные
успехи! Читайте, кто грамотный!
Но базар был пустынный, редких торговок мало интересовало
печатное слово, мы едва продали штуки четыре.
Срочно мы перешли к следующему этапу -- маршу по улице.
Шурка взял левую сторону, я правую, и мы приставали ко всем
прохожим, пока не дошли до трамвайного парка напротив Бабьего
Яра, и там нам повезло: там всегда околачивалась толпа, ожидая
случайного грузового трамвая, и, когда он выезжал, люди
кидались на платформы, вожатый собирал деньги и вез на Подол
или в Пущу-Водицу, смотря куда ехал.
Люди брали у нас газеты очень по-разному: кто с довольной
улыбкой, кто непроницаемо-серьезно, а некоторые со злостью.
Один мужчина в хорошем пальто, с портфелем, сказал:
-- Ну, все! Скоро про Москву услышим, и войне конец.
Баба горько вздохнула:
-- Гадалка на Подоле гадает, сказала, война кончится, когда
картошка зацветет.
-- Ну, я думаю, раньше, -- возразил мужчина с портфелем.
На него кидали злые взгляды, но никто спорить не стал:
боялись.
Я был очень голодный, у меня часто кружилась голова, и я,
как говорится, от ветра шатался. Пачка газет была тяжела, руки
устали, ноги гудели.
Шурка все разбойничал у ворот парка, а я присел на какие-то
каменные ступеньки и задумался. Перед войной мы с мамой бывали
в Москве. Я хорошо ее помнил. Вот, значит, скоро немцы возьмут
Москву, будут ездить в метро, ходить по Охотному ряду.
Мавзолей они, пожалуй, взорвут. Повесят приказ и начнут
расстреливать евреев, цыган, заложников... Потом зацветет
картошка, и на земле окончательно наступит царство Гитлера...
Я так ярко представил себе эту картину, что во мне все
похолодело.
Газеты, понимаете, такое дело: на них не заработаешь, пока
не продашь до конца, а нужно продать именно сегодня: товар,
так сказать, скоропортящийся. Поэтому бегай и бегай, деньги
сами не придут, их надо вырывать. Однако сил у меня не было
подняться, я сидел на этих ледяных ступенях, пока не промерз
до костей, с мучительной надеждой замечал издали каждого
прохожего, который мог быть возможным покупателем.
Мы с Шуркой увидели большую-большую толпу. Она валила от
Подола, запрудив всю Кирилловскую, темная лавина, словно
какое-то стихийное шествие. В нем было что-то зловещее, но мы
это не сразу сообразили, а кинулись навстречу со своими
газетами.
Только тут заметили конвоиров. Это вели пленных. Их было
много. Они шли беспорядочной толпой, спотыкаясь, сталкиваясь,
как стадо, которое гонят на бойню. А верно, тогда так и
говорили: не "ведут", а "гонят" пленных.
Они были грязные, заросшие, с какими-то совершенно
безумными глазами. На многих из них солдатские шинели висели
клочьями, у одних ноги обмотаны тряпьем, другие босые, кое у
кого котомки. Шорох и топот стояли в воздухе, они все
топотали, тупо глядя перед собой, только редко-редко кто жадно
взглядывал на нас с Шуркой, а щеголеватые конвоиры цокали
коваными сапогами и перекликались по-немецки.
В окнах и воротах появились испуганные лица...
А через пару дней у нас укрылся один из бежавших пленных.
Он рассказывал всю ночь. Он был саратовский родом, его звали
Василием, но фамилию я не запомнил. Следующая глава построена
на основе его рассказа.
ДАРНИЦА
Окруженные части Юго-Западного фронта пытались вырваться из
Киева через Дарницу, но были перебиты или взяты в плен.
Огромная территория была обнесена колючей проволокой, за
нее загнали тысяч шестьдесят пленных, постоянно пополняя
новыми партиями.
Василий был в числе первых. Их прогнали сквозь ворота и
предоставили самим себе. При входе, однако, отобрали
командиров, политруков и евреев, каких удалось выявить, и
поместили за отдельной загородкой, образовав как бы "лагерь в
лагере". Эта загородка была под усиленной охраной.
Огромные массы людей сидели, спали, бродили, чего-то
ожидая. Есть ничего не давали.
Постепенно они стали рвать траву, добывать корешки, а воду
пили из луж. Через несколько дней травы не осталось, лагерь
превратился в голый выбитый плац.
По ночам было холодно. Постепенно теряющие облик люди,
замерзая, сбивались в кучи: один клал голову на колени
другому, ему на колени клал голову следующий и так далее, пока
не получался тесный клубок. Утром, когда он начинал шевелиться
и расползаться, на месте оставалось несколько умерших за ночь.
Но вот немцы устроили котлы и стали варить свеклу -- ее
брали прямо за оградой, вокруг были большие колхозные поля с
неубранной свеклой и картошкой.
Каждому пленному полагался на день один черпак свекольной
баланды. Ослабевших от голода пленных палками и криками
заставляли становиться в очередь, и затем к котлу надо было
ползти на локтях и коленках. Это было придумано, чтоб
"контролировать подход к котлам".
Командирам, политрукам и евреям, находившимся во внутренней
загородке, не давали ничего. Они перепахали всю землю и съели
все, что можно. На пятый-шестой день они грызли свои ремни и
обувь. К восьмому-девятому дню часть их умирала, а остальные
были как полупомешанные...
-- Мы тут ходим, -- говорил Василий, -- смотрим, голодные,
озверевшие сами, а они там за проволокой сидят, ничего уже не
соображают, смотреть невозможно, и часовой с автоматом стоит,
следит, чтоб ничего им не бросили...
Слух о лагере разошелся сразу. И вот из Киева, из сел
потянулись в Дарницу женщины искать своих, Целые вереницы их
шли по дорогам, с кошелками, с узелками передач.
Вначале была путаница и непоследовательность: если женщина
находила своего мужа, иногда его отпускали, а иногда нет.
Потом вообще перестали отпускать.
Передачи принимались, но их сперва уносили в дежурку, где
отбиралось все лучшее, а то и все. Поэтому женщины старались
нести просто картошку, морковь или заплесневелый хлеб.
Пытались сами бросать через проволоку, но охрана кричала и
стреляла.
Охранники никогда не вручали передачу тому, для кого ее
принесли. Просто выходили из дежурки, кричали: "Хлеб! Хлеб!"
-- и бросали на землю. Толпа валила, накидывалась --
оголодавшие люди дрались, вырывали хлеб друг у друга, а
охранники стояли и дико хохотали. Прибыли корреспонденты и
накрутили эти сцены на пленку. (Я потом сам видел в немецких
журналах фотографии из Дарницы -- жутких, босых, заросших
людей, и подписи были такие: "Русский солдат Иван. Такими
солдатами Советы хотят отстоять свое разваливающееся
государство".)
Вскоре такое развлечение приелось охране. Они стали
разнообразить его. Выносили из дежурки корзину, кричали:
"Хлеб! Хлеб!" -- и затем объявляли, что всякий, кто без
команды притронется, будет убит. Толпа стояла, не двигаясь.
Поговорив и покурив, конвоиры поворачивались и уходили. Тут
пленные кидались на корзину, но охрана оборачивалась и
строчила из автоматов: десятки убитых оставались на земле,
толпа шарахалась назад, и так эта игра тянулась часами, пока
немцы не объявляли, что можно брать.
-- Я кидался со всеми, -- говорил Василий. -- Там ничего не
соображаешь: видишь хлеб и кидаешься, не думаешь, что убьют;
только когда видишь, что вокруг валятся, -- доходит...
Отхлынем назад, стоим, ожидаем, смотрим на этот хлебушек...
Среди охранников был фельдфебель по фамилии Бицер,
страстный охотник. Он выходил с малокалиберной винтовкой и
охотился в самом лагере. Он был отличный снайпер: стрелял в
какого-нибудь воробья, потом моментально поворачивался и
стрелял в пленного. Раз -- воробей, раз -- пленный, и он
попадал точно в обоих. Иногда этот Бицер застреливал десятка
два-три пленных в день; так что, когда он выходил на охоту,
все кидались по углам.
Василий потерял счет дням. Он признавался, что выжил
благодаря тому, что ходил на помойную яму у немецкой кухни.
Там копошилась толпа, выискивая картофельные лушпайки,
луковичную кожуру и все такое. Немцы и здесь фотографировали,
смеялись: "Рус свинья".
Потом начал создаваться какой-то режим. Стали гонять на
работу. В шесть часов утра били в рельс, толпы валили из
бараков, строились, унтер-офицеры отбирали людей в рабочие
команды и вели их засыпать рвы, чинить дороги, разбирать
развалины. Команда никогда не возвращалась целиком: падавших
от голода, плохо работавших или пытавшихся бежать
пристреливали, и бывало, что выходило сто человек, а
возвращалось десять.
Пленные писали записки, оборачивали ими камни и кидали
через ограду. Женщины, постоянно толпившиеся вокруг лагеря,
подбирали и разносили эти записки по всей Украине. Содержание
было всегда одно: "Я в Дарнице, принесите картошки, возьмите
документы, попытайтесь выручить". И адрес.
Эти записки ходили из рук в руки. Ходили по базару бабы и
выкрикивали: "Кто тут из Иванкова? Возьмите записку!" Если из
Иванкова никого не было, передавали в Демидов, оттуда в Дымер
и так далее, пока она не добиралась по адресу.
Народная эта почта действовала безотказно, и не было такой
души, которая бы выбросила или поленилась доставить записку.
Сам я много раз передавал их дальше -- замусоленные,
истертые, так что некоторые приходилось обводить чернилами.
Получив записку, родные, жены, матери, конечно, спешили в
Дарницу, но далеко не всегда заставали написавшего записку в
живых, а если и заставали, то что они могли сделать?
(Впоследствии расследованиями установлено, что в Дарницком
лагере погибло 68 тысяч человек. Подобные лагеря были в
Славуте, в самом Киеве на Керосинной и т. д. Я пытался
определить дальнейшую судьбу администрации Дарницкого лагеря,
но пока -- ничего. Ни по одному процессу никто из них, в том
числе и Бицер, не проходил.)
Василий ходил на работы, зарывал умерших у проволоки, и вот
они с одним киевлянином присмотрели удобное место, приготовили
железную полоску, выбрались ночью из барака и стали делать
подкоп.
Они обсыпали друг друга песком, чтобы быть незаметнее.
Работали в таком месте, куда прожектор слабо доставал.
Конечно, они все равно были как на ладони, особенно когда
пролезли первый ряд проволоки и оказались на взрыхленной
земле.
-- Я дрожал, как сумасшедший, -- рассказывал Василий. --
Понимаю, что надо осторожно, а сам кидаюсь. Вижу, уже могу
просунуться -- гимнастерка трещит, по спине дерет, пролез и
дал деру! Оглядываюсь -- напарника нет, соображаю, что он шире
меня в плечах, застрял, должно быть. И тут они чесанули...
В общем, я передаю все так, как рассказывал Василий.
Товарищ его погиб: видно, он не мог пролезть, стал копаться,
его и заметили. Охрана, очевидно, решила, что пытался бежать
только один, или, может, не захотела гнаться и рыскать в
темном поле. Василий слышал, как они гоготали и ругались, а
сам уходил дальше.
Наконец он добрался до картофельного поля. Земля сверху уже
подмерзла. Василий стал ногтями разрывать землю, вытаскивать
картофелины и грызть их вместе с землей. Он понимал, что надо
уходить и уходить, но сперва хотел наесться. Потом сделал
следующую глупость: поднялся во весь рост и побежал. Не
помнил, сколько бежал и брел, забился в какую-то яму и
