земле везде, жечь все, а деревья устоят. А если заметят, так
уж сверху удобно кидаться гранатами, как камнями, и пока
шпокнут, я уж посчитаюсь. Крики от насыпи стали громче,
кричало много людей:
-- ...а-а-а... щи... ит...а-a!..
Я дикой кошкой прыгнул на дерево, обдирая ногти, взлетел на
первую развилку, затаил дыхание, прислушиваясь.
С насыпи вопили на великолепнейшем московско-русском языке:
-- То-ва-рищи! Выходите! Советская власть пришла!
Елки-палки, у меня все поплыло перед глазами!
Что-то бессвязно забормотал, закричал, свалился с дерева и
кинулся на улицу. По этой красной улице под красным небом я
затопотал к красной насыпи, увидел, что еще судорожно держу в
руках по гранате, приостановился, положил их рядышком на землю
и дальше побежал.
Завал моста вблизи был страшен и зловещ. Какие-то живые
существа, не то люди, не то звери, лезли на четвереньках на
крутую насыпь. Я моментально понял, что это такие же
прятавшиеся, как и мы, кинулся вверх, обгоняя их, но я уже не
был первым. Там, наверху, на рельсах, обнимались, плакали,
истерически визжали женщины, оборванные старухи кидались на
шеи советским солдатам.
Солдаты деловито спрашивали:
-- Немцы есть?
-- Нет! Нет! -- рыдая, кричали им.
Солдат было немного, несколько человек, очевидно, разведка,
Они перемолвились, и тогда один из них выстрелил в небо
зеленой ракетой. Запыхавшись, с той стороны взобрался еще
один, белобрысый, добродушный, с какой-то вязанкой а руках.
-- Чего? Намучились? -- весело спросил он.
-- Намучились! -- завыли бабы в один голос.
-- Нате, вешайте на домах. Праздник. Вязанка, которую он
принес, оказалась связкой красных флажков. Они были немногим
больше тех, какие держат дети на демонстрации. Бабы накинулись
на флажки. Я тоже полез, солдат закричал:
-- Не все, не все! Еще на Подол надо.
Солдат с ракетницей дал вторую зеленую ракету, и они
побежали с насыпи на эту сторону. А я не побежал -- я полетел
к дому, ворвался в "окоп", закричал во все горло:
-- Наши пришли!!!
Не насладясь эффектом, выскочил обратно. Полез на чердак,
шарил в темноте, нашел сверток. В сарае я сломал грабли, чтобы
иметь древко, прибивал флаг в полутьме гвоздями, бил себя по
пальцам. Мир был красный, и флаг в этом красном свете выглядел
белесым.
Освобождение Киева продолжалось всю ночь. Кое-где были
уличные бои. Взрывались и горели дома -- университет, школы,
склады, огромные жилые дома напротив Софийского собора, но сам
Софийский собор, к счастью для русской истории, остался цел.
Через Куреневку в город входили главные части наступавшей
армии. Взорванные мосты перегородили улицы, поэтому дорогу
проложили через парк культуры и железнодорожный переезд на
Белецкой улице, откуда валили танки, невиданные еще
"студебеккеры", артиллерия, обозы. Пехота шла змейками прямо
через завалы.
Были они запачканные, закопченные, уставшие, потрясающе
родные, знакомые, потрясающе те же самые, что уходили в 1941
году. Шли они не в ногу, мешковатые, с прозаически звякающими
котелками. Некоторые, очевидно, вдребезги разбив ноги, шли
босиком, неся ботинки перекинутыми через плечо и тяжко ступая
красными ногами по земле, уже застывшей от ноябрьских
заморозков.
О великие русские солдаты!
ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ, СОВРЕМЕННАЯ
И снова я приезжаю в Киев, на Куреневку, где в том же доме
по-прежнему живет моя постаревшая мать. Проработав почти сорок
лет в школе, она на пенсии.
На главной улице Куреневки теперь стоят девятиэтажные дома,
белые и модерные, как океанские лайнеры.
Андреевская церковь все так же парит над Подолом, в
Софийский собор ходят экскурсии школьников, а Лавра угнетает
туристов своими развалинами.
Крещатик, как и весь центр Киева, совершенно новый. На углу
Крещатика и Прорезной теперь известный книжный магазин
"Дружба", где можно купить книги на многих языках из разных
стран мира.
Бабьего Яра нет. Он засыпан, через него проходит новое
шоссе, а вокруг идет строительство, но до сих пор при рытье
котлованов находят кости, иногда скрученные проволокой. Пепел
давно развеялся, частью остался глубоко под землей, от
погибших остались лишь цифры и воспоминания.
Каждый из погибших был живым человеком, личностью с
мыслями, радостями, горестями и талантами. Сколько их было --
точно никогда не узнать. Цифры условны.
До последнего времени в кладбищенском доме над оврагом жила
сторожиха М. С. Луценко -- тетя Маша, которую немцы совершенно
упустили из виду и не подозревали, что она подкрадывалась в
зарослях и видела все, что они делают. И мы ходили с ней, она
еще и еще раз рассказывала, где начиналось, где подрывали
склоны и как "вон там и там их клали на землю. А они ж
крича-ат!.. О матерь божья... Они их лопатами бьют, бьют",
Я думаю о том, что ни одно общественное преступление не
остается тайным. Всегда найдется какая-нибудь тетя Маша,
которая видит, или спасутся четырнадцать, два, один, которые
свидетельствуют, а если не остается живых, -- свидетельствуют
мертвые. Но историю обмануть нельзя, и что-нибудь навсегда
скрыть от нее невозможно,
Этот роман я начинал писать в Киеве. Но не смог продолжать
и уехал: не мог спать. По ночам во сне я слышал крик: то я
ложился, и меня расстреливали в лицо, в грудь, в затылок, то
стоял сбоку с тетрадкой в руках и ждал начала, а немцы не
стреляли, показывали мне вместо этого фотографии своих
матерей, жен, детей, смеялись, мешкали, у них был обеденный
перерыв, они варили кофе на костре, и я ждал, когда же это
начнется, чтоб я мог добросовестно и точно записать все для
истории. Этот кошмар преследовал меня, я просыпался, слыша в
ушах крик тысяч людей.
Мы не смеем забывать этот крик. И потому, что это вообще
незабываемо, и потому, что над современным человечеством, как
мутная туча, не сняты проблемы Бабьих Яров. Несущественно, в
каких технических формах они могут проявиться и под какими
именами новых Бухенвальдов, Хиросим или другими, скрытыми еще
в небытии и ожидании своего часа.
Я еще раз подчеркиваю, что рассказал не о чем-то
исключительном, а об обыкновенном, бывшем СИСТЕМОЙ,
происходившем исторически вчера, когда люди были такими же,
как и сегодня.
Глядя на наше вчера, мы думаем о будущем. Самое дорогое у
нас -- жизнь. Ее нужно беречь.
Фашизм, насилие и войны должны уйти, оставшись лишь в
книгах о прошлом.
Заканчивая одну из них, желаю вам мира.
