Далеко в небе за насыпью, там, над Пущей-Водицей,
показались черные точки самолетов. Из-за грохота их не было
слышно, только ползли по небу точки, как комарики. Небо вокруг
них сразу покрылось белыми хлопьями. Они быстро прошли над
Пущей-Водицей, и едва они скрылись, как из-за Днепра
показалась вторая волна -- чуть ближе. Они прошли среди
разрывов зенитных снарядов такой же стремительной дугой, а за
ними шла третья волна -- еще ближе. Волна за волной они
бомбили Пущу-Водицу, захватывая новые и новые дуги, точно и
последовательно.
Франц, Герман и водитель оставили вездеход и в касках, с
автоматами стояли у сарая, хмуро, собранно наблюдая. Вот дуга
прошла по краю леса, вот уже в районе "Кинь грусть", еще
ближе, еще две-три таких дуги -- и придет наш черед...
Я подошел и стал рядом, прислушиваясь. Артиллеристы тихо
переговаривались, не отрывая глаз от клокочущего,
захватывающего представления в небе:
-- Ильюшин.
-- Да.
-- Там есть окоп,
-- Поставь прицел.
Рыжий Франц взял меня за плечо и очень серьезно, озабоченно
стал говорить, показывая на огород, на мать и махая рукой,
мол, бегите, прячьтесь:
-- Пиф-паф. Совет Ильюшин... "Шварцер Тод"!
("Шварцер Тод" -- "Черная смерть" -- так немцы называли
наши штурмовики "ИЛы".)
Я покивал головой, но, не знаю почему, не ушел. Во мне все
было напряжено до предела.
В этот момент загорелся один из самолетов. Он медленно,
косо пошел и пошел и скрылся за насыпью. В небе вспыхнул купол
парашюта -- это пилот выбросился, и его понесло ветром на лес.
Точечка человека висела под белым кружком парашюта, вопиюще
беззащитная среди зенитных хлопков и трасс. Не думаю, чтоб он
долетел до земли живой, а если долетел, то попал к немцам.
Артиллеристы отнюдь не радовались, глядя на него. Они так же,
как и я, хмуро смотрели, как он спускается и скрывается.
Черные, отчаянно ревущие, почти на бреющем полете
штурмовики тройками прошли за насыпью. Они и бомбили и
стреляли -- в общем, шквал огня, -- и там взлетели какие-то
обломки, доски, земля. Небо было все рябое от разрывов.
Следующая волна должна была прийтись на нас.
И она пришлась.
Они вынырнули из-за садов и домов, отчаянно низкие,
чудовищно низкие, прямо достать рукой. Они ревели так, что не
слышно было голоса, мчались тройка за тройкой, у каждого
сверкал впереди огонь, и последнее, что я запомнил, -- это
прижавшийся к сараю в неестественно распластанной позе рыжий
Франц, который направлял вверх трясущийся от стрельбы автомат,
но это было, как в немом кино: автомат трясся, а звука не
было, потому что стоял сплошной рев, и все закачалось.
Меня швырнуло, повалило, я пронзительно закричал, не слыша
себя; "Бомбы!" -- но вышло что-то вроде "Бо-а-у-ы!", стало
черно, стало светло, земля перекинулась, земля встала на
место, я обнаружил, что бегу на четвереньках, сейчас ударюсь
головой о крыльцо. И самолетов не стало.
Из-за сарая вышел, весь в песке с головы до ног, Герман с
перекошенным лицом, схватил из машины новую обойму, чтобы
перезарядить автомат, но он не успел.
Из-за садов и домов черными стрелами вырвались новые
самолеты. Герман полез под гусеницы вездехода. Я кинулся в
дом, успел только забежать, прислониться спиной к печке, прямо
влип в нее -- и дом вместе с печкой качнулся, я увидел через
окно перед собой, как у ворот в кусте сирени ослепительно
вспыхнул огонь, полетели куски ворот и забора, одновременно
стекло в окне треснуло, на меня посыпалась известка и пыль, и
шевельнулись волосы на макушке. Самолеты, как молнии, исчезли,
и слышен стал звон осыпающихся стекол.
Я как-то автоматически-деловито стал чиститься, потряс
головой, чтобы с нее осыпалась штукатурка, взглянул на печку и
остолбенел: в ней, ровно на один палец выше моей макушки,
зияла идеально круглая дырка. Я не поверил, прислонился к
печке спиной, щупал у себя над головой, и палец мой просунулся
в дырку. Я обошел печку и посмотрел с другой стороны.
Противоположная стена была цела, осколок застрял внутри печки.
Тут я наконец понял, что нужно спасаться в "окопе". Я
понятия не имел, куда девалась мать. Вышел, оглядываясь,
подумал: "Может, она уже там". -- и в этот момент из-за садов
и домов показались самолеты.
Я был в шоке, потому что, как заяц, побежал по ровному и
открытому огороду к "окопу", в то же время отлично понимая,
что я прекрасная цель и что я не добегу.
Краем сознания отметил, что самолеты уже передо мной, что в
огороде рядом с хатой -- огромнейшая яма, и все вокруг усыпано
слоем пушистого песка, по которому я мягко топотал, оставляя
цепочку следов.
Самолеты были уже -- вот я увидел головы летчиков и на
крыльях красные звезды, тем же краем сознания машинально
отметил, что вокруг меня взлетают песчаные столбики, и мне
стало очень обидно, что они меня, такого дурака, принимают за
немца. Это была больше обида на себя и судьбу, потому что на
такой скорости, конечно, некогда разглядеть, что я не немец, и
потом они знали, что населения в городе нет.
Песчаных столбиков было довольно много, но опять в меня
ничто не попало. Самолетов уже и след простыл, а я все бежал к
"окопу". Ввалился в него, кинулся в самый темный и дальний
угол, сильно ударив мать. Радость! Она была там и была жива...
Но снова зарокотало.
Из-за садов и домов вырвались самолеты, затряслась земля,
словно какой-то разъяренный великан барабанил по ней, ходуном
заходили балки перекрытия, посыпались струи земли, мать грубо
затолкнула меня в глубину, упала сверху, накрывая меня собой,
а когда грохот стих, она выглянула, бормоча, словно молилась:
-- Голубчики, так их!
Она схватила меня, обезумевшая, раскачивалась и говорила не
столько мне, сколько "им":
-- Пусть и мы погибнем, но сколько можно -- бросайте! Бейте
их! Так их! Пусть нас, но чтобы и их!
Боюсь, что вы этого не поймете или не поверите. У меня
внутри скопились истерические рыдания. Я любил эти самолеты,
этих НАШИХ, которые в них сидели и знали, что здесь только
немцы, и чесали, что надо. Вот, значит, как их гонят,
мерзавцев.
-- Чешите, голубчики, чешите!
Так это началось.
Приспособляемость человека удивительна. К обеду я уже по
звуку определял, куда, где, как летят самолеты, велика ли
опасность. Стал привыкать к такой жизни. В интервалах бежал в
дом.
Он выглядел живописно: стены побиты осколками, все до
единого стекла вылетели, на крыше -- словно кто лопатой
набросал кучи песка, валяются обгорелые кирпичи, хотя труба
цела. Яма от бомбы рядом с хатой была таких размеров, что в
нее свободно вошли бы два грузовика. Повсюду много мелких
воронок.
Артиллеристы сидели в щели за сараем, прижавшись друг к
другу, обсыпанные землей, они уже не строчили, а, видно,
думали лишь об одном: как бы спастись. Автоматы валялись по
двору.
Франц замахал мне рукой:
-- Уходить! Уходить, малчик!
Я отмахнулся, про себя посмеиваясь. Смотрел вокруг и думал:
"Жаль, эта бомба не долетела метров десять, а шла точно на
вездеход с пушкой".
Через проломанный забор пришел озабоченный солдат, позвал
наших артиллеристов, они вылезли, но тут показался самолет,
они, как кролики, кинулись обратно в щель. Я подумал: "Ага,
теперь вам уже и одиночного самолета достаточно".
Переждав, они все-таки вылезли и побежали за солдатом. Я за
ними, посмотреть, в чем дело. Третьего от нас дома
Корженевских не было. Вместо него зияла яма, частью заваленная
досками и забрызганная кровью,
Рядом стоял, весь ободранный осколками, тополь, и дверь
дома висела высоко на его макушке, зацепившись за ветки. Вот
откуда к нам на крышу прилетели кирпичи.
Солдат и артиллеристы принялись растаскивать доски в яме.
Много раз я наблюдал, что при сильной непрерывной канонаде
погода портится. Может, это случайно, но под грохот из
Пущи-Водицы небо, утром такое чистое, к обеду стало
затягиваться тучами, и они, низкие и седые, сделали день
унылым, нехорошим. Штурмовикам они не мешали. "Ильюшины"
летали почти над землей.
Артиллеристы отмывали руки от крови, окружив бочку, когда
по улице проскакал на коне связной, что-то резко, гортанно
прокричал. Они бросились в вездеход. Зарычал, заплевался дымом
мотор, машина выехала из ворот, круто вырулила, только пушка
мотнулась, и где-то еще зарычали вездеходы, помчались, лязгая
по мостовой, на север, к Пуще-Водице. В пекло.
4 ноября, четверг
Мы думали, что больше никогда не увидим их, но они
вернулись. Ночью дрожание земли и канонада утихли. Вдруг окна
засветились под фарами, вездеход въехал во двор и остановился
под кустом сирени. Я подумал: "Вот так, съездили в бой, как на
работу, а вечером вернулись на ночлег".
Они не сразу пошли в дом, но в темноте принялись ломать
кусты и покрывать машину. Я вышел, они не обращали на меня
внимания. Пушку они отцепили, выкатили на улицу и направили
стволом на насыпь.
Брезент вездехода висел клочьями. А когда они вошли в
комнату и зажгли карбидку, оказалось, что вид у них
неописуемый; обгоревшие, в копоти, перевязанные руки дрожат.
Особенно потрясенным выглядел юный Герман. Он бесцельно
тыкался по углам, и казалось, вот-вот расплачется. Франц
протянул мне котелок, попросил принести воды.
-- Большой огонь? -- спросил я.
-- О! -- сказал Франц, и вдруг все они заговорили,
объясняя, рассказывая: им надо было выговориться,
пожаловаться, и они изо всех сил объясняли жестами и словами
всех наций Европы, как там было страшно, так страшно, что
невозможно описать, град, огонь, ад... Герман вытащил из сумки
словарик, судорожно рылся в нем, пока не нашел нужное слово и
несколько раз повторил его с отчаянным выражением в глазах:
-- Ужис! Ужис! Понимаешь? У-жис!
Из всего потока слов я уловил общий смысл: что Франция или
Африка -- курорт по сравнению с сегодняшним боем. Русские бьют
"катюшами". Грохот и землетрясение с утра -- это были в
основном "катюши". Русские наступали от деревни Петривцы и
вошли в Пущу-Водицу. Немецкие части смяты, разгромлены, лес
горит, земля горит. Им самим непонятно, как они остались живы.
-- О малчик! Майн малчик! -- Рыжий Франц руками обхватил
голову, покачал ею и так застыл, упершись локтями в стол. Все
это было неожиданно, они ведь приехали такие бодрые,
мужественные, а теперь вели себя, как перепуганные женщины. Я
не знал, что сказать.
-- У Франца есть дети? -- тихо спросил я у Германа.
-- Йа, -- ответил тот. -- Есть три дети. Драй. Три.
Я вышел. Горизонт в нескольких местах светился малиновыми
заревами. Изредка доносились орудийные раскаты.
У школы гудели машины, слышались команды, какие-то
истерические выкрики. Словно бес толкал меня. Я вышел на
улицу, темный в темноте, прижимаясь к заборам, стал
подкрадываться к школе, чтобы рассмотреть, что там, а если
плохо лежит автомат, то стащить.
Я был у дома Энгстремов, когда меня остановил внезапный
страх. Я прижался к забору и крутил головой, пытаясь
разобраться, что мне угрожает, и вдруг, при очень слабом свете
зарев, прямо напротив себя за решетчатым забором увидел
человека.
Это был мужчина с сумкой или ящиком на боку. Он стоял не
двигаясь, глядя прямо на меня. Я замер, как
загипнотизированный. Я все еще воображал, что он меня не
видит, а он надеялся, что я не вижу его. Так мы простояли
минуту. Вокруг не было, я это точно знал, ни одного местного
мужчины, и это не был немец -- явно в штатском, вел себя
