слишком осторожно.
Постояв так, я медленно и беззвучно двинулся обратно, и,
когда шмыгнул в дом, все во мне колотилось. Что это за
человек, я понял только на следующий вечер.
Зарева то затихали, то разгорались всю ночь. Артиллеристы
не пили, не играли на губной гармошке -- устало спали. Я
просыпался, выходил на крыльцо, смотрел на красный горизонт.
Утром прибежала Ляксандра. Она рассказала, что в школе
стали немцы. Двор полон вездеходов и орудий. Весь первый этаж
забит ранеными, они там кричат, кончаются, полы залиты кровью,
врачей мало. Пришли и забрали у Ляксандры с Миколаем все
простыни и полотенца на перевязки.
Она слышала, что где-то тут, на Куреневке, много людей
спряталось в пещеру, где-то в обрыве, вот бы к ним прибиться.
Пещера -- это мне понравилось. Но где она? Мама снова дала
Ляксандре картошек, та пошла кормить мужа.
Казалось, что с минуты на минуту начнется канонада и
полетят самолеты. Мама снесла в "окоп" постели, приготовилась
сидеть долго. Но время шло, а все было тихо.
Артиллеристы понемногу приходили в себя, стали латать
пробоины в вездеходе и нерешительно говорить, что прорыв
русских остановлен, да вряд ли сами они в это верили. Однако
день прошел в мучительной тишине.
В сумерках опять стали видны зарева, послышались нечастые
орудийные раскаты, и вдруг над нашим домом завыли, зафырчали
снаряды. Взрывы ударили совсем близко. Во дворе школы
вспыхнуло яркое зарево. Снаряды попали в самое скопище
вездеходов. Машины загорелись, в их кузовах стали рваться
боеприпасы.
Я вылез на забор, с радостно колотящимся и злорадным
сердцем наблюдал, как на фоне огня метались немцы, а то вдруг
они бежали врассыпную и падали, прятались в ямки. Взрывались в
огне снаряды, подымая тучи искр, и разлетались, фырча,
осколки; грохот стоял, как при бомбежке. Ух, красота!
Когда снаряды взрывались, я камнем падал в бурьян, но потом
упрямо лез на забор и все смотрел, торжествовал. Я просто
готов был броситься на шею тому мужчине, которого видел вчера
за забором, я понял, что он был разведчиком, что это его
работа. Я и сейчас поражаюсь точности, с какой снаряды попали
во двор школы, в самую гущу машин. Снарядов было, по-моему,
всего два, и они попали без всякой пристрелки.
Немцы стали тросом вытаскивать вездеходы со школьного
двора. А в горящих кузовах все рвались снаряды, иногда летели
огненными бомбами, и от них загорелся дом ДТС напротив.
Я побежал, сообщил об этом матери, она накинула платок, и
мы кинулись спасать стариков, но встретились уже на улице.
Ляксандра и Миколай сидели в подвале, когда увидели, что
горят. Они успели выбраться. Старуха вывела старика на улицу,
сама бросилась в дом, но только смогла в коридорчике схватить
кастрюлю, кухонный нож и ложки. Она так и шла, одной рукой
ведя Миколая, а другой неся алюминиевую кастрюлю.
Дом ДТС горел, как факел, всю ночь, так что и свет зажигать
не надо. Теперь нас стало четверо: старикам ничего не
оставалось, как держаться за нас. Про нашего деда мы думали,
что он уже погиб. Он не погиб, а в это время сидел в
канализационных трубах.
5 ноября, пятница
Кот Тит растолстел. Я спал в яме под домом, он пришел
ночью, лег мне на грудь, и меня всю ночь душили кошмары, я его
шугал, но он упрямо лез на меня, плотный и тяжелый, как
поросенок.
В оставленных домах развелась пропасть крыс и мышей. Тит
охотился по сараям, а в свободное время спал, и ему
единственному, кажется, приход фронта пошел на пользу. Он был
одинок, потому что вокруг не осталось ни кошки, ни собаки,
Утром я проснулся от стрельбы. Канонада была близкая,
штурмовики опять ходили кругами. Повторялось то же, что и
третьего ноября, но была разница.
Нервы у гитлеровцев не выдержали. Едва слышался звук
самолета, они бросались кто куда. Штурмовики летали над самой
землей, деловито и безнаказанно работали, словно обрабатывали
ядохимикатами поля. С земли по ним не стреляли.
Опять артиллеристов поднял связной, опять они выехали за
ворота, развернулись и поехали в Пущу-Водицу. Вездеходы,
которые уцелели, двинулись от школы. По улицам проносились не
большой скорости танки, автомобили, мотоциклисты.
В полдень на огороде другие артиллеристы установили орудие
и принялись палить через насыпь. Они стреляли так часто,
словно перевыполняли план, но позорно разбегались при звуке
самолета. Я не выдавал себя, только в щель наблюдал за ними:
как они заряжают, лязгают затвором, как отлетают звонкие
золотистые гильзы. Думал: ладно, вот смоетесь, я уж эти гильзы
соберу, все мои будут.
Стрельба этого орудия, как и других, беспокоила меня уже не
больше, чем шум проезжающего по улице трамвая. Когда летали
штурмовики, было хуже, но я исправно куда-нибудь кидался,
потом вылезал, смотрел, какие новые воронки появились,
удивлялся, что хата все цела и цела.
Время от времени свистели советские снаряды -- низко,
казалось, над самой головой, с особенным визжаще-скрежещущим
звуком. Они разрывались то в сквере, то в парке культуры, то
на агростанции, иногда было видно, как летят камни и ветки,
Я обнаружил кота Тита в сарае, совершенно игнорирующего
войну, взял его, сонного, в охапку, отнес в "окоп", устроил
там на мешке, он мирно спал себе, даже ухом не ведя при
разрывах.
Мать меня не точила: мол, не вылезай да не выглядывай, и
потом она совсем растерялась. Откуда знать, где тебя шарахнет:
шарахало всюду. Я в "окоп" бегу, а она навстречу из "окопа" в
хату, смех и горе, одна надежда на удачу. Это настолько в нее
въелось, что и потом, когда я отчаянно бродил среди минных
полей, занимался разрядкой бомб и взрывами, она не ругала
меня, перестала запрещать, словно в ней что-то сломалось: она
так беспокоилась обо мне прежде, так переживала -- а поводам
для того все не было конца, -- что это перешло в
противоположность, иначе обыкновенной душе не выдержать.
Старики Ляксандра и Миколай наотрез отказались идти в
"окоп". Они остались в доме, и вот я стал связным между ними и
мамой. Старики сняли с кровати пружинный матрац, прислонили
его углом к печке, покрыли сверху ватными одеялами --
получилось что-то вроде шалаша в комнате. Они залезли туда и
сидели, прижавшись Друг к Другу. Я приходил, отворачивал
одеяло.
-- Вы тут живы?
-- Живыя, сынок! Слава богу, -- отвечала Ляксандра. -- А
мама живая?
-- Полный порядок, скоро обедать будем! Слепой Миколай,
очень чуткий, говорил:
-- От зудиць, зудиць, ляцяць два самолеты...
Я совсем ничего не слышал, но Ляксандра хватала за руку:
-- Ховайся, ховайся!
Я залезал в их "шалаш", и действительно над крышей
проносились два самолета, и бахали мелкие снарядики.
-- От пушку увозяць, -- сообщил Миколай.
Я кинулся во двор: действительно, вездеход увозил орудие. Я
обрадовался, пошел собирать гильзы, но только от досады топнул
ногой: гильзы они увезли с собой. Надо же: гибнут, а гильзы
увозят с собой!
Вдруг я увидел, как по огороду к "окопу" отчаянно спешат
Ляксандра и Миколай. Она тянула его за руку, торопилась, а
старик не поспевал, размахивал палкой,
-- Немцы там! Немцы! -- крикнула Ляксандра. В наш двор
въезжали шикарные лимузины. Уже побежали связисты, разматывая
катушки красных проводов,
По насыпи забегали фигурки немецких солдат, устанавливали
пулеметы. От Пущи-Водицы доносилась ружейная и пулеметная
стрельба. Я ждал последнюю облаву...
ГЛАВА ИЗ БУДУЩЕГО
1. Пропавшие без вести
Однажды, уже в начале декабря, мы с ребятами пошли в
Пущу-Водицу собирать гранаты и добывать взрывчатку.
Лес был искалечен, повален. Всюду под соснами, в кустах
стояли разбитые пушки, сгоревшие вездеходы, танки без башен,
штабелями лежали невыстреленные снаряды и мины. Но самое
главное -- вокруг были массы трупов. Кто-то ими уже занимался,
частью они были раздеты и свалены в кучи высотой до трех
метров -- пирамиды убитых голых немцев серо-голубого цвета,
разлагавшиеся, несмотря на морозец- Думаю, в Германии много
семей до сих пор не знает, где и как погибли их мужчины.
Так вот, если эти строчки попадутся на глаза детям
пропавшего без вести, скажем, Франца из Гамбурга, пожилого
артиллериста, участвовавшего в захвате Польши, Норвегии,
бравшего Париж и воевавшего в войсках Роммеля в Африке, то вы,
дети, знайте, что ваш отец умер в России вместе с тысячами
других отцов именно так -- и лежал, серо-голубой, в куче
трупов всю зиму 1944 года, а потом их сгребали в канавы и рвы
и засыпали землей.
Леса снова разрослись, и теперь не найти уже этих мест.
В России много лесов.
2. Необходимая щепка истории
Отступая, немцы все-таки словили Болика и взяли в обоз. Он
бежал оттуда и пришел на третий день после освобождения Киева.
Родных никого не было, дом распотрошен, он жил у нас, у
соседки, потом его мобилизовали в армию, и пошел наш Болик
наконец воевать на фронт по-настоящему. Я думал, что уж там-то
он дорвался до пулеметика.
В следующий раз он пришел только где-то осенью 1944 года.
Был он все такой же лобастенький, долговязый, но еще больше
вытянулся и возмужал. У него было даже звание -- младший
сержант, семь месяцев он провел на финском фронте, как-то упал
в воду, простыл, долго лежал в деревне больной, и вот у него
что-то стало нехорошее с легкими и сердцем, его отправили в
Киев на излечение. Был он худой, бледный, про таких говорят:
от ветра шатается.
-- Как? Что? Где ты был? -- накинулся я. -- Как ты воевал?
Он грустно махнул рукой:
-- Да... в санслужбе, в обозе был.
-- А пулеметик?
-- Не вышло. Только по самолетам из винтовок стрелял.
Впустую патроны переводить...
Не узнавал я Болика -- задумчивый, рассеянный, был на
войне, а рассказать не хочет.
-- Мне медаль дали, -- безразлично сказал он,
-- Покажи!
-- Дома.
Мы стояли у нас во дворе, и был холодный, серый день. С
улицы пришел дед (он тоже выжил), удивился Болику:
-- Значит, пришел?
-- Пришел...
-- Ну, смотри, как тебе досталось! Это б и Толику такая
судьба, если б он чуть старше.
Дед пристально посмотрел на Болика.
Через несколько дней Болика увезли в какой-то санаторий в
Пуще-Водице. Я за него порадовался, потому что в Пуще-Водице
очень хорошие санатории и в них всегда трудно было попасть.
Тогда я вовсю занимался в школе, очень увлекался
математикой, ночи просиживал над теоремами, а про Болика
вспоминал не часто. Поэтому для меня было неожиданностью,
когда вбежала в комнату мать и жалобно закричала:
-- Иди, проводи Болика, его хоронят!
По улице двигались похороны. Впереди шел дядя Болика и на
подушечке нес одинокую медаль. Потом два или три венка,
грузовик с гробом, за ним десятка два людей.
Мой Болик лежал желтый, с неприятно сложенными на груди
руками, в отглаженном костюме. Рядом сидела на машине тетя
Нина, его мать, очень маленькая, скрюченная, такая же желтая,
как и он, и, не отрываясь, смотрела на сына.
Напротив наших ворот -- выбоины, грузовик закачался, и мать
качалась, цепко держась за доски гроба. Я подумал, что,
наверное, она не может идти, потому ее посадили на грузовик,
Что-то со мной было неясное, не могу объяснить. Пока
грузовик проезжал мимо ворот, у меня пролетело множество
мыслей -- смутно и какими-то общими партиями. Почему в таких
хороших санаториях его не вылечили, и почему никто мне не
сказал, что он умер, и почему никто меня не позвал, пока он
