Анатолий Кузнецов. Бабий Яр
---------------------------------------------------------------
журнал "Юность", 1966 г.
Журнальный вариант.
OCR by Michael Seregin.
---------------------------------------------------------------
Бабий Яр. Роман-документ *
НЕОБХОДИМОЕ ОБЪЯСНЕНИЕ
Все в этой книге -- правда.
Когда я рассказывал эпизоды этой истории разным людям, все
в один голос утверждали, что я должен написать книгу. Да и сам
я чем больше живу на свете, тем больше убеждаюсь, что обязан
это сделать.
Дело в том, что сам я родился и вырос в Киеве, на
Куреневке, недалеко от большого оврага, название которого в
свое время было известно лишь местным жителям: Бабий Яр.
Как и прочие куреневские места, Бабий Яр был, как это
говорится, местом моего детства, местом наших игр и т. п.
Потом сразу, в один день, он стал очень известен.
Два с лишним года он был запретной зоной, с проволокой под
высоким напряжением, с лагерем, и на щитах было написано, что
по всякому, кто приблизится, открывается огонь.
Однажды я даже побывал там, в конторе, но, правда, не в
самом Яре, иначе бы эту книжку не писал.
Мы только слышали пулеметные очереди через равные
промежутки: та-та-та, та-та... Я это слышал два года изо дня в
день, и это стоит в моих ушах сегодня.
В конце второго года оккупации над оврагом поднялся
тяжелый, жирный дым. Он шел оттуда недели три.
Когда немецкие войска были выбиты из Киева и все кончилось,
мы с другом, хоть и боялись мин, пошли посмотреть, что же там
осталось.
Это был огромный, можно даже сказать, величественный овраг
между тремя киевскими районами: Лукьяновкой, Куреневкой и
Сырцом. По его дну всегда протекал очень симпатичный ручей.
Склоны крутые, обрывистые, иногда просто отвесные. И в Бабьем
Яре часто бывали обвалы. Но в общем он выглядел довольно
обыкновенно; там есть еще соседний Репьяхов Яр, такой же, и
другие, их много там.
С одной стороны оврага на другую перебирался оборванный дед
с торбой, и по тому, как уверенно он шел, мы поняли, что он
ходит здесь уже не первый раз.
-- Дед! -- спросил я. -- Евреев тут стреляли или дальше?
Дед резко остановился, оглядел меня с ног до головы и
сказал:
-- А сколько тут русских положено, а украинцев, а всех
наций?
И ушел.
Мы знали этот ручей как свои пять пальцев, мы в детстве
запруживали его, устраивая "гатки", и купались.
В нем был хороший крупнозернистый песок, но сейчас он был
весь почему-то усыпан белыми камешками.
Я нагнулся и поднял один, чтобы рассмотреть, Это был
обгоревший кусочек кости величиной с ноготь, с одной стороны
белый, с другой -- черный. Ручей вымывал их откуда-то и нес.
Из этого мы заключили, что евреев, русских, украинцев и людей
других наций стреляли выше.
И так мы долго шли по этим косточкам, пока не пришли к
самому началу оврага, и ручей исчез, он вытекал многими
источниками из-под песчаных пластов, отсюда-то он и вымывал
кости.
Овраг здесь стал узким, разветвлялся на несколько голов, и
в одном месте песок стал серым. Вдруг мы поняли, что идем по
человеческому пеплу.
Рядом, тут, размытый дождями, обрушился слой песка, из-под
него выглядывал гранитный тесаный выступ -- и слой угля.
Толщина этого угольного пласта была примерно четверть метра.
На склоне паслись козы, в трое мальчишек-пастушков, лет по
восьми, усердно долбили молотками уголь и размельчали его на
гранитном выступе.
Мы подошли, Уголь был зернистый, бурого оттенка, так
примерно, как если бы паровозную золу смешать со столярным
клеем.
-- Что вы делаете? -- спросил я.
-- А вот! -- Один из них достал из кармана кусочки чего-то
блестящего и грязного и подбросил на ладони.
Это были полусплавившиеся золотые кольца и еще что-то.
Они добывали золото.
Мы походили вокруг, нашли много целых костей, свежий, еще
сырой череп и снова куски черной золы среди серых песков.
Я подобрал один кусок, килограмма два весом, унес с собой и
сохранил. Это зола от многих людей, в ней все перемешалось --
так сказать, интернациональная зола.
Уже тогда у меня была мысль, что надо бы об этом
рассказать, с самого начала, как это было на самом деле,
ничего не пропуская и ничего не вымышляя.
Вот это я делаю, потому что чувствую, обязан это сделать,
потому что, как говорено в "Тиле Уленшпигеле", пепел Клааса
стучит в мое сердце.
Таким образом, слово "документ", проставленное в
подзаголовке этого романа, означает, что здесь мною приводятся
только подлинные факты и документы и что ни малейшего
литературного домысла, то есть того, как это "могло быть" или
"должно было быть", здесь нет.
* ПЕРВАЯ ЧАСТЬ *
НЕМЦЫ ПРИШЛИ
+----------------------------------------------------------+
| ОТ СОВЕТСКОГО ИНФОРМБЮРО |
| ВЕЧЕРНЕЕ СООБЩЕНИЕ |
| 21 СЕНТЯБРЯ 1941 ГОДА |
| В течение 21 сентября наши войска вели бои с|
|противником на всем фронте. После многодневных,|
|ожесточенных боев наши войска оставили Киев. |
+----------------------------------------------------------+
Я увидел, как наши уходят, и понял, что это конец.
Красноармейцы -- в своей защитной, выгоревшей форме, одни со
скатками, иные без -- редко побежали через дворы, по огородам,
перепрыгивали заборы.
Стало очень тихо. Много дней шли бои, гремела канонада,
выли сирены, бомбежки были одна за другой, по ночам весь
горизонт освещался зарницами и заревами, мы спали на узлах в
окопе, земля тряслась и сыпалась нам на головы.
И вот стало тихо -- та тишина, которая кажется страшнее
всякой стрельбы. И уже было неизвестно, где мы: по эту сторону
фронта, уже по ту или посредине.
С железнодорожной насыпи четко и близко чecaнул пулемет. Со
старого вяза над окопом посыпались мелкие веточки и листья. Я
грохнул люком и обрушился в яму, где дед зашипел на меня и дал
по уху.
Наш окоп, вырытый на огороде, был типовой щелью тех времен:
в форме буквы "Т", два метра глубиной, сантиметров семьдесят
шириной; такими щелями были изрыты все дворы, скверы, улицы,
радио призывало их рыть и рассказывало, как.
Но мы с дедом работали несколько дней и улучшили схему.
Земляные стены мы обшили досками, пол выложили кусками
кирпича, а сверху сделали покрытие. У нас, конечно, не было
бревен, чтоб сделать три наката, но мы. намостили поверх окопа
полутораметровые дровяные плашки и вообще навалили сверху все
дрова, какие только нашлись в сарае.
Дед рассуждал так: если на окоп упадет бомба, она, значит,
шарахнет в эти Дрова, поленья разлетятся, как бильярдные шары,
а нас взрыв не достанет: куда ему, подлому, разрушить
поленницу!
Для прочности мы набросали на дрова земли, для маскировки
обложили дерном, так что получился довольно внушительный и
ярко приметный холм, под которым, если закрыть входной люк,
было тихо и темно, как в могиле.
Наше большое счастье, что поблизости ничего не взорвалось и
даже не попал приличный осколок; случись это, все дрова
исправно рухнули бы нам на головы... Тогда мы этого не знали,
гордились делом рук своих и были уверены, что сидим а
великолепной безопасности.
Первое время, пока у нас не было еще такого хорошего
бомбоубежища, мы с дедом и бабкой прятались от бомб под
кроватью.
Кровать была старинная, добротная, со спинками из листового
железа, на которых были нарисованы масляными красками картины:
мельницы, озера с лебедями. Мы думали так: если бомба упадет,
она пробьет потолок, подпрыгнет на пружинном матраце с
периной, разорвется, а перина да еще два ватных одеяла
осколков, естественно, не пропустят.
Чтобы не лежать на голом полу, бабка постелила и под
кроватью одеяло, положила подушки, так что вышло очень уютно.
И когда начиналась стрельба и стекла зудели от воя
бомбардировщиков, дед кидался под кровать первым и прижимался
к стенке. За ним вкатывался кубарем я и ложился посредине. А
бабка, вечно замешкавшись у печи, прихватывала кота Тита,
ложилась с краю, закрывая всех нас собой, и так мы спасались.
Дед шептал молитвы и ругался в мой адрес:
-- От гомон, чего ты крутишься, будто червяк в тебе сидит?
Закончив строительство нашего мощного "окопа", мы стали
бегать в него в той же последовательности, только бабка всегда
бежала с подушками и одеялом (она их в "окопе" не оставляла,
чтобы не сырели). Кот Тит привык к войне, при первых же
выстрелах, задрав хвост, огромными прыжками несся прямо к люку
в "окоп" и с мукой в глазах мяукал, чтобы его спустили, потому
что по отвесной лестнице мог только вылезать, а спускаться не
научился.
До сих пор не знаю, что это за слово -- гомон. Дед умер, я
забыл у него спросить. А червяк любознательности мучил меня
всегда. Я высовывался, чтобы посчитать самолеты и увидеть на
них жуткие кресты, пытался разглядеть, как рвутся бомбы. Но
вот, когда побежали красноармейцы и стало ясно, что это конец,
я бы не очень хотел видеть это, и мне стало по-настоящему
страшно.
В "окопе" горела керосиновая лампа, пахло чадом. Мать (до
этого она днями и ночами дежурила в своей школе) сидела на
табуретке с ужасом в глазах. Дед ел, он всегда у нас ел, когда
волновался, его седая борода на два клинышка резко двигалась,
потому что из-за вставных челюстей он не жевал, а "жамкал",
как говорила бабка, и крошки сыпались ему на бороду. Бабка
едва слышно молилась, редко крестясь перед иконой божьей
матери, которую принесла сюда; я сам забивал гвоздь, чтобы
повесить; эта икона мне нравилась, из всех бабкиных икон она
была у меня самая любимая.
А в стенах за досками тихо шуршало, возилось: там жили
своей личной жизнью, безразличной к войне, деятельные муравьи,
жуки и черви. Земля наконец перестала вздрагивать и сыпаться с
потолка. И в этой жуткой тишине казалось, что сейчас
произойдет что-то ужаснейшее, какой-то немыслимый взрыв.
Я сидел, едва дыша, ожидая этого взрыва...
Вдруг раздался топот, люк поднялся, и соседка Елена
Павловна, возбужденная, на себя не похожая, закричала:
-- Что вы сидите? Немцы пришли!
Мне было двенадцать лет. Многое для меня в жизни
происходило впервые. Немцы приходили тоже впервые. Я прежде
всех вылетел из "окопа", зажмурился от яркого света и отметил,
что мир стал какой-то иной, хотя как будто все оставалось
по-прежнему.
Елена Павловна, захлебываясь, взмахивая руками, говорила:
-- ...молоденький, такой молоденький стоит!.. Мои же окна
на улицу. Машина ушла, а он, молоденький, стоит!..
Я немедленно рванул через двор, взлетел на забор.
У сквера на нашей Петропавловской площади стояла низенькая,
хищная, длинноносая пушка на толстых надутых шинах. Возле нее
-- действительно очень молоденький, белокурый, розовощекий
немецкий солдатик в необычно чистой и ладно сидящей на нем
серо-зеленой форме. Он держал винтовку на весу, заметил, что я
смотрю на него, и загордился. Очень мило загордился так,
зафасонил.
Был у меня друг жизни, старше меня года на три, Болик
Каминский, я еще о нем расскажу. Его эвакуировали с училищем
ФЗО. Так вот этот парнишка был очень похож на Болика.
Понимаете, я ожидал всего: что фашисты -- страшные гиганты,
что ли, все сплошь на танках, в противогазных масках и рогатых
касках, и меня потрясло, что этот парнишка такой обыкновенный,
прозаический, совсем как наш Болик.
Зафасонил, ага, я б тоже зафасонил, имей эту пушку.
В этот момент раздался тот самый невероятный взрыв,