анатомию. Щупал, щупал, жутко стало. "Есть, есть". Целыми
днями сосал червяк голода. "Что бы съесть?" А ночами снились
обеды, но у меня была сильная воля, и я почти ничего не ел,
кроме каштанов. Картофельные очистки (в Киеве их называют
"лушпайками") бабка мыла, перетирала на "деруны", они были
сладковато-горькие, но это была настоящая еда. В шкафчике
лежал плоский кирпичик, на который ставились кастрюли. Сто раз
я ошибался, воображая, что это хлеб, потом выкинул этот
кирпич, просто не мог видеть его в шкафчике.
Вдруг прошел слух, что Куреневская управа открывает
столовую для голодающих детей. Мама побежала добиваться, и вот
мне выдали карточку туда. В первый раз мы пошли с Лялей
Энгстрем.
Столовая помещалась в Бондарском проулке, в бывшем детсаде.
Мы стали в очередь к окошку и получили по тарелке настоящего
горячего пшенного супа. Мы отнесли тарелки на столик, уселись,
чувствуя себя, как миллионеры в ресторане, и, пока ели, были
счастливы, я смаковал каждую ложку, хотя, кроме воды и пшена,
в супе не было больше ничего. И вокруг сидели такие тихие
дети, никто не бузотерил, иные, стесняясь, лизали тарелку
языком.
Мы стали каждый день бегать за этой тарелкой, как за чудом,
и потом всю зиму я аккуратно бегал, стараясь подгадать к
закрытию, потому что к концу на дне котла суп остается гуще, и
ревниво следил, глубоко ли погружает тетка черпак.
Мама Ляли Энгстрем была мастером на консервном заводе,
дружила с моей матерью, и малышами мы с Лялей вообще не
расставались. Потом пошли в разные школы, а вот теперь эта
столовка нас опять очень сдружила. Лялина мать была членом
партии, она эвакуировалась, оставив Лялю с теткой,
учительницей немецкого языка.
Однажды после столовой мы зашли к Ляле. И вдруг я увидел на
столе буханку самого настоящего свежего хлеба, банку с
повидлом, кульки!
Я буквально остолбенел.
-- Нам выдают, -- сказала Ляля.
-- Где?
Я готов уже был бежать и кричать: "Бабка, что же ты не
знаешь, уже выдают, а мы не получаем, скорее!"
Ляля показала мне извещение. В нем говорилось, что
фольксдойчи должны в такие-то числа являться в такой-то
магазин, иметь при себе кульки, мешочки и банки.
-- Что значит фольксдойчи?
-- Это значит, немцы, живущие в других странах, почти
немцы.
-- Вы разве немцы?!
-- Нет, мы финны. А финны -- арийская нация, фольксдойчи. И
тетя сказала, что я пойду учиться в школу для фольксдойчей,
чтобы стать переводчицей, как она.
-- Вот как вы устроились, -- пробормотал я, еще не совсем
постигая эту сложность: была Ляля как Ляля, подружка, все
пополам, и вдруг она теперь арийская нация, а я чепуха...
Во мне вдруг вспыхнула яростная голодная злоба. Так это для
нас магазины не работают, так это мы жрем каштаны, а они уже
живут!
-- Так-так, -- сказал я мрачно. -- Фольксдойче. А ты еще и
в столовку для голодающих ходишь?
И я ушел, так грохнув дверью, что самому стало совестно, но
я на много лет возненавидел ее, хотя где-то в глубине и
понимал: при чем здесь Лялька?
Я ДЕЛАЮ БИЗНЕС
Уже всем было известно, что Шурка Маца сидит дома и никуда
не выходит: мать прячет его. Когда он наконец рискнул выйти и
первым делом прибежал ко мне, я даже не узнал его: тощий, как
бродячий котенок, аж синий, свирепо голодный, глаза светятся,
как лампочки. Видно, они там уже совсем доходили.
-- Идем на базар спички продавать, идем со мной, я один
боюсь! -- Он потряс торбочкой с коробками. -- Мама просила,
чтобы ты не называл меня Мацой, моя фамилия Крысан. Александр
Крысан.
-- Ладно, -- сказал я, -- будем называть тебя "Александрис
председатель дохлых крыс".
Он жалко улыбнулся, а я кинулся к бабке:
-- Дай спичек, идем на базар!
Спичек у бабки нашлось коробок пятнадцать, и десяток из
них, она, поколебавшись, отдала. В конце концов можно держать
огонь, угли или к соседям ходить за огнем, и спичек не надо.
Было очень холодно, Шурка дрожал в легком пальтишке и
затравленно озирался, словно находился в зоопарке с раскрытыми
клетками.
Базар был почти пуст. Цена на спички известная -- десять
рублей коробка. Мы выложили свои спички красивыми стопками на
голой скамье и стали ждать. Рядом баба продавала сахарин: это
были пакетики, свернутые совсем как порошки в аптеке, и никто
еще не знал, что это такое. А баба кричала, хвалила, что это
сладкое, лучше сахара, один пакетик на четыре стакана чаю.
Черт его знает, где его брали и куда он потом девался, но ведь
всю войну я сахара не видел, только сахарин.
У меня купили коробок спичек, я получил хрустящий червонец
-- и я пропал. У меня были деньги. Деньги! Настоящие деньги,
на которые я уже мог купить сахарину на целых четыре стакана
чаю! Шурка мерз, кис, а во мне поднялся жар, я страстно ждал,
чтобы еще покупали, еще. За следующую коробку мне дали
немецкую марку, и вот, наконец, мы могли рассмотреть немецкие
деньги. Деньги ходили так: одна немецкая марка -- десять
советских рублей, Марка была маленькая, вдвое меньше рубля,
коричневая, с орлами и свастиками.
До темноты мы успели продать все спички, и у нас были
деньги. Мы стучали зубами от возбуждения, алчно смотрели на
кучки картошки по три штуки, на муку стаканами. Мы купили по
килограмму хлеба и по пакетику сахарина.
Вечером у нас дома был праздник: все пили чай с
кристалликами сахарина и ели хлеб. Я просто лопался от
скромной гордости. Я уже знал, что буду делать на следующий
день: продавать орехи.
Шурке-то продавать было больше нечего, я пошел один. Наугад
запросил по три рубля за орех -- и у меня стали брать. Редко,
но брали. Подошел мой давний товарищ, а потом враг Вовка
Бабарик, деловито выложил трешку, выбрал орех. Через минуту он
вернулся:
-- Замени. Гнилой.
-- А откуда я знаю, может, у тебя в кармане гнилой был? --
сказал я, потому что дрожал над каждым рублем.
-- Ты посмотри, твой же орех! -- тыкал он мне под нос
расколотые половинки; внутри орех заплесневел.
-- Можно есть! -- выкручивался я, дрожащими руками защищая
свою торбочку с орехами.
-- Замени, Семерик-аглоед, или три рубля отдавай!
-- Не отдам! Куплено -- продано! -- отчаянно сказал я, хотя
где-то в глубине души почувствовал себя подлюкой.
Он замахнулся. Я к этому был готов и нырнул под лавку. Он
за мной -- я кинулся между рядами, ныряя под столы, крепко
держа свою торбочку, готовый бежать хоть до Подола, но три
рубля не возвращать. Вовке надоело гоняться, он остановился,
презрительно посмотрел на меня:
-- У, Семерик тру-ту-ту, -- с ненавистью сказал он. -- Гад,
мы еще встретимся.
Нам действительно суждено было впереди еще встретиться...
Теперь по улице надо ходить с опаской, но во мне вспыхнуло
счастье, что вот три рубля мне достались, как с неба
свалились.
Когда-то мы были друзьями, хоть он и старше меня немного.
Вражда началась с того, что я выпустил его птиц. Он был
страстный птицелов, я ходил к нему, помогал, рассматривал
щеглов, чижей и синиц, а потом стал точить его: выпусти да
выпусти. Я говорил: "Ты лови, пусть они посидят, а потом
выпускай, а то они у тебя сидят взаперти, пока не подохнут,
жалко". А ему жалко было выпускать. В один прекрасный летний
день он развесил клетки на деревьях в саду. Я пришел, а он как
раз куда-то отлучился. Я пооткрывал все клетки, и потом он две
недели ловил меня по улицам, чтобы отдубасить.
Орехов оставалось уже мало, когда прибежал Шурка.
-- Бумаги достал! Хочешь половину?
У него была корзина папиросной бумаги.
-- Дядька тут один награбил, а что с ней делать, не знает.
Отдает по рублю десяток, а мы будем продавать штуку за рубль!
Он пока в долг дал. Я подумал, что курцов много, раскупят!
Я сейчас же взял у него половину и почувствовал себя
великим торговцем. Это очень просто: торговать! Стой себе да
кричи: "Папиросная бумага! По рублю, по рублю!"
Это были такие книжечки, по сто листиков, отрывай себе да
крути цигарки. Но проклятые куреневские курцы уже привыкли
крутить из "Украинского слова", и торговля шла вяло. Из
книжечек я выстроил целый домик, нарядными этикетками наружу.
Шла тетушка с малышом, он как увидел, так и разинул рот:
-- Мама, купи!
Она посмотрела, поколебалась. Я стоял и молился, чтобы она
купила. Малый-то думал, что и внутри книжечка такая же
красивая, его ждало разочарование, но мне плевать, мне нужен
рубль.
-- А, деньги переводить! -- сказала мать и увела малого.
Я с ненавистью смотрел ей вслед.
В первый день мы с Шуркой продали всего лишь пачек по
десять, но и на то купили по сто граммов хлеба, съели его тут
же в скверике, и я опять почувствовал гордость, что могу
зарабатывать на себя.
-- Еще можно газеты продавать, сапоги чистить! --
раскидывал умом Шурка, его глаза горели лихорадочным, голодным
блеском.
И мы занялись всем этим, пропадая на базаре с утра до
вечера. Дед был прав: для меня действительно началась новая
жизнь, именно новая.
БОЛИК ПРИШЕЛ
Под лежачий камень вода не течет. Чтоб хорошо торговать,
надо побегать. Мы поделили базар на сферы действия и, каждый в
меру своих способностей, действовали на своих половинах,
шныряя по рядам, встречая покупателей у ворот.
-- Вот дешевле грибов первосортная папиросная бумага,
навались, у кого деньги завелись! Дядя, купи бумагу! У,
ж-жадина!
Бизнес был ужасно плохой, еле наскребали на ломоть хлеба,
но я еще бегал за тарелкой супу в столовку, так что с голоду
уже не умирал.
И так я канючил однажды у ворот, когда увидел, как по улице
бредет, шатаясь, оборванная, странно знакомая фигура.
-- Шурка! -- завыл я через весь базар. -- Болик пришел!
Это действительно был Болик. Господи, он едва тащился. А
какой у него был вид: исхудавший, исцарапанный, грязный по
самые глаза.
Он возвращался из неудачной эвакуации. Ну, живучий же,
черт, как наш кот Тит: куда его ни завези, а он все домой
приходит.
Пошли мы к нему домой, тетя Нина расплакалась,
раскудахталась: как же, единственный сыночек, золотко
ненаглядное! Золотко ело картошку с размоченными сухарями, его
трясло, било, он рассказывал, как на их эшелон падали бомбы,
как все горело, потом все остановилось, потому что впереди
были немецкие танки, он бросил поезд и пошел по шпалам домой.
И спал в стогах, и кормили его добрые бабы в деревнях, и
вот -- дошел.
-- Что ж ты пулеметика не принес? -- спросил я. Болик
махнул рукой.
-- Ребята, будем искать партизан. А нет -- сами втроем
создадим отряд!
Мы засмеялись: смотри ты, телом пал, а духом как и был --
воинственный наш Болик! Тогда все хорошо, идем бродить!
Рельсы на насыпи уже покрылись оранжевой ржавчиной. Между
ними кое-где валялись стреляные гильзы. Тут мы все трое
заволновались, пошли по насыпи, внимательно глядя под ноги.
Болик нашел первый целую, непочатую обойму. В кустах мы
обнаружили две полных пулеметных ленты. Мы прямо обезумели,
метались по насыпи и собирали патроны. Это были все советские
патроны, их оставили наши, занимавшие тут оборону. Только не
было ни одной винтовки.
-- Пулемет, пулеме-ет! -- прямо молился Болик.
Пулемета мы тоже не нашли, и если бы моя бабка узнала об
этом, она бы сказала, что бог нас хранил.
Но патроны мы собрали все до единого и закопали их на южном
склоне насыпи по всем правилам, отсчитав двадцать ступней от
большого камня.
ХАРЬКОВ ВЗЯТ
Газетный киоск, прежде такой пестрый, облепленный журналами
и плакатами, теперь был разбит, загажен и без стекол.
