-- Ну не всегда ему быть.
-- Наши вернутся?
Грабарев пожал плечом.
-- Если бы я знал это...
-- Вы знаете, -- вдруг сказала бабка.
-- Я знаю то же, что и все. Что, во всяком случае, Москву
не взяли, и за Москвой, Марфа Ефимовна, большая Россия...
Мы почти не обратили внимания на отдаленный грохот. Тогда
много грохотало и стреляло вокруг, Слышали только, что
грохнуло. Ушли восвояси, бабка шла задумавшись, потом сказала:
-- Нет, не так просто он остался. Храни его бог.
Мы вышли на свое любимое место, и перед нами открылась
Лавра. Она горела.
Все пролеты главной лаврской колокольни светились ярким
оранжевым светом, словно она была иллюминирована, а дыма было
немного. Успенского собора не было -- гора камней, из которой
торчали остатки стен, расписанных фресками. Горели все музеи,
весь городок, заключенный в стенах.
Бабка так и села там, где стояла. Оттуда, от Лавры, бежали
люди, и все говорили, что взорвался Успенский собор. А в нем
было сложено много старинных рукописей и книг. Горящие листы
ветер понес, и они сыпались дождем, все поджигая. А кто
взорвал, кому это понадобилось -- неизвестно.
Это было 3 ноября 1941 года, я видел, как горела Лавра.
На бабку это подействовало слишком сильно, она долго
сидела, изредка крестясь, я с трудом уговорил ее уйти. В ней
будто что-то оборвалось, сломалось.
Только дома она стала отходить, привычно зашуровала в печи,
наливала суп и сказала:
-- Ох, и насмотришься ж ты, дитя мое. Другой не увидит
столько за всю жизнь. Господь сохрани тебя.
(Документов о взрыве Успенского собора и пожаре
Киево-Печерской Лавры мало, и в этом деле еще не все ясно.
Привожу выдержку из исследования проф. К. Дубины о фашистских
злодеяниях в Киеве:
-- Как выяснилось, фашистские вандалы, заблаговременно
заминировали Успенский собор и другие корпуса, ожидая удобного
момента для взрыва. 3 ноября 1941 года Лавру посетил предатель
словацкою народа Тиссо. Это послужило подходящим моментом для
провокации. Как только Тиссо покинул территорию Лавры --
раздались взрывы. Как уже говорилось. оккупанты пытались
приписать эти злодеяния советским патриотам, которые якобы
покушались на Тиссо. Но даже такой матерый бандит, как
подсудимый Шеер, вынужден был признать, что это -- дело рук
немецко-фашистских захватчиков. О том, как оккупанты грабили
Лавру, взорвали Успенский собор и убили ученого-исследователя
Н. Н. Черногубова, рассказала также жена покойного Е. А.
Черногубова-Яковлева". К. Дубина. В годы тяжелых испытаний.
Киев. 1962, стр. 96 -- 97.)
Матросов гнали в Бабий Яр в очень холодный день, кажется,
даже порошил снег. По слухам, это были матросы Днепровской
флотилии. Руки у них были скручены проволокой, но не у всех,
потому что некоторые поднимали над головами кулаки. Они шли
молча (может, за крики в них стреляли), только иногда гак
поднимался кулак, словно человек потягивался и разминал плечи.
Многие шли босые, частью голые до пояса, а некоторые в
одних подштанниках. Особенно жутко шли передние -- плотным
рядом, глядя перед собой, выступая так, словно они были
гранитными. Кричали и дрались они уже в самом Яре, когда их
расстреливали, они кричали: "Да здравствует Сталин!", "Да
здравствует Красная" Армия", "Да здравствует коммунизм!"
Странная (без обычных фанфар и захлебывания) сводка газеты,
которую я продавал 23 ноября:
+------------------------------------------------------------+
| ДАЛЬНЕЙШИЕ УСПЕХИ В КОЛЕНЕ ДОНЦА И НА ЦЕНТРАЛЬНОМ УЧАСТКЕ|
|ВОСТОЧНОГО ФРОНТА. |
| НЕУДАЧНЫЕ ПОПЫТКИ ВРАГА ПРОРВАТЬСЯ ПОД ЛЕНИНГРАДОМ. |
| Главная квартира фюрера, 21 ноября. |
| Верховное командование вооруженных сил сообщает: |
| Во время боев в колене Донца и на центральном участке|
|Восточного фронта достигнуты дальнейшие успехи. |
| Под Ленинградом попытки врага прорваться были отбиты|
|немецкой артиллерией. |
+------------------------------------------------------------+
("Украинское слово", 23 ноября 1941 года.)
Из статьи в той же газете под маловыразительным заголовком:
"Характер войны на Востоке":
"Большевистская армия в основном разбита, миллионы попали в
немецкий плен, столько же погибло, а то, что большевики
посылают еще на фронт, есть лишь пушечное мясо... Войны
выигрывают не массой, не придерживанием тактических форм, но
духовностью, ибо воюет и побеждает не материя и масса, а дух и
человек. А с этой точки зрения никто и ничто в мире не может
сравниться с Германией, и потому Германия непобедима".
Кажется, это был первый стук моего возмужания, слишком
раннего в тот день. Я сидел, несчастный и злой, под рундуком
на базаре, и ветер почему-то ухитрялся дуть одновременно со
всех сторон, мои руки и ноги заледенели, моя вакса, к черту,
застыла, но я уже не надеялся, что кто-нибудь появится чистить
сапоги, потому что темнело, расходились последние торговки и
близился комендантский час. Зарабатывал я на чистке не больше,
чем когда продавал папиросную бумагу или газеты, но не бросал
этого дела, все чего-то ожидая.
И я удивленно посмотрел вокруг, и с мира упали завесы,
пыльные и серые. Я увидел, что дед мой -- дурак. Что в мире
насилие. Кровь. Голод. Смерть. И я зачем-то сижу со своими
щетками под рундуком, среди этого черного мира, зачем, почему,
кто это сделал? Ведь ждать-то нечего! Зима. Ночь.
Уже не чувствуя рук, машинально стал собирать свои
причиндалы. Слышался стук копыт: через площадь ехала колонна
казаков, я даже не очень обратил внимание, хотя видел их
первый раз, -- усатые, краснолицые, с лампасами и богато
украшенными саблями, словно явились из ушедшей старины или со
съемок историко-революционного фильма. Комендант Эбергард
подмогу вызвал, что ли?..
Поспешил домой, потому что быстро темнело; от казачьих
коней в воздухе тяжело запахло конюшней; по дворам лаяли
собаки; в Бабьем Яре стреляли пулеметы.
* ВТОРАЯ ЧАСТЬ *
"ЧЕЛОВЕК ЕСТ, ЧТОБЫ ЖИТЬ, А ЖИВЕТ, ЧТОБЫ ЕСТЬ"
В книгах, мною прочитанных, говорилось о любви и
страданиях, о подвигах и путешествиях, о великих открытиях и
познании. Но почему-то редко говорилось, откуда каждый день
берется еда, чтобы любить, страдать, путешествовать,
познавать. Они будто питались с неба, герои большинства книг.
Вероятно, где-то как-то там ели, обедали -- и совершали
заслуживающие большего внимания дела. Но постойте, а
пообедать-то как, откуда?
Куда бы я ни посмотрел, большинство людей в жизни было
озабочено именно тем, что поесть. Во что одеться. Где жить. И
многие были отданы этим заботам целиком, без остатка, так
тяжко это им доставалось.
Один мудрец сказал: человек ест, чтобы жить. Другой ядовито
добавил: а живет, чтобы есть.
На очень, очень многих страницах книг описывались пиры
разнообразных королей и мушкетеров, безусловно, заслуживающие
внимания, и я о них читал с любопытством, примерно как сказки
о подвигах Геракла. Но, признаться, мне куда ближе был
Шолом-Алейхем, у которого люди так отчаянно бились за кусочек
хлебца, варили на продажу чернила и все такое. Я с
безграничной любовью и благодарностью читал и перечитывал
каждую строчку Тараса Шевченко, у которого матери жали чужую
пшеницу на панщине и клали своих детей на меже, суя им жвачку
с маком, чтобы не пищали. И как я понимал всю глубину и
сложность проблемы шинели у Гоголя!
Боже мой, но ведь это же нужно каждый день, каждый день
есть, чтобы жить! Я экономил, не зав тракал, рассуждая, что
вот, если не позавтракаю, значит, больше будет на обед; а если
и не пообедаю, значит, будет на завтрашний день.
Но тут бабка заметила, что у меня начинают опухать руки и
ноги, они с матерью сами почти не ели, отдавая куски мне.
Я должен был добывать пропитание! У меня каждый день
стучала в голове мысль: как достать поесть, что сегодня есть,
что съедобное еще можно проглотить? Ходил,
внимательно-испытующе осматривая кладовку, сарай, погреб,
двор.
Умер от голода старый математик нашей школы Балатюк, он
последние дни пытался работать дворником. Открывались заводы,
и рабочим платили зарплату 200 рублей в месяц. Буханка хлеба
на базаре стоила 120 рублей, стакан пшена -- 20 рублей,
десяток картофелин -- 35 рублей, фунт сала -- 700 рублей.
Уходя на войну (чтобы никогда не вернуться), отец Жорки
Гороховского, слесарь с "Главпищемаша", оставил все свои
инструменты. Отцовская мастерская в сарайчике стала Жоркиной.
Сарайчик от пола до потолка был завален железной рухлядью, все
это были вещи полезнейшие и незаменимые: сломанные часовые
механизмы, велосипедные спицы, части от пушек, конская сбруя,
магниты, матрацные пружины, целые ящики мелких железок, шайб,
гаек и не разбери-пойми чего еще, потому что у Жорки было
правило жизни: какую бы железку он ни видел на земле, он ее
сейчас же подбирал и нес к себе -- болт, кусок проволоки,
подкову -- и определял им место в своей сокровищнице.
Мы с ним четыре года просидели на одной парте, я его очень
любил, потому что он был серьезный парень и считал, что не
хлебом единым сыт человек: ему еще нужно железо. Вот Жорка был
молодчина; приспособился делать зажигалки из медных трубочек и
стреляных патронных гильз. Мы с его младшим братом Колькой
только сидели и, разинув рты, с уважением смотрели, как он
священнодействует паяльником.
Колька, тот был прямой противоположностью старшему брату:
беззаботный лентяй, бродяжка и бузотер. Еще он любил
уничтожать: если находил электрическую лампочку, значит, ей
судьбой предопределено быть хлопнутой о мостовую; огнетушитель
следовало приводить в действие тотчас по обнаружении.
Материала для этого было достаточно: сразу за сарайчиком
стоял большой дом училища ПВХО, которое заняли фашисты и
откуда они, как положено, два часа выбрасывали в окна приборы,
книги и пособия, чтоб не засоряли им жизнь.
Первое антифашистское выступление связано у меня именно с
этим домом и Колькой. Обычная уборная-ров была выкопана во
дворе училища так, что немцы со своими газетами сидели на
жердочках к нам спиной. Поэтому мы взяли хорошую рогатку,
выбрали у Жорки в ящике корявеньких гаек с заусеницами,
подобрались к забору и, определив самый широкий зад, открыли
огонь. Потом Жорка рассказывал, что в "читальне" поднялся
сильный шум, немец не поленился перелезть через забор и ходил,
отыскивая нас, чтобы поделиться впечатлениями.
Затем воинская часть ушла, и в доме училища открылась
столовая для стариков. Сотни стариков поползли с клюками, с
кастрюльками и ложками. Управа выдавала карточки сюда самым
умирающим, опухающим и одиноким, и они, трясясь и ссорясь,
толпились у раздаточного окна, получали по черпаку супа, тут
же за столиками хлебали, смаковали, чмокали, давились, обливая
бороды.
Мы с Колькой уныло ходили между столиками, почти ненавидя
стариков, глядя на миски, которые они ревниво прикрывали
руками.
Вдруг кухарка позвала нас:
-- Воду носить до бака будете, хлопчики? Супу дадим.
Эх, мы чуть не завыли от счастья, схватили за две ручки
самую большую кастрюлю, чесанули к колонке. Носили до самого
закрытия, подлизывались, заглядывали кухаркам в глаза, и нам
налили до краев по тарелке супу, который мы, гордые,
счастливые, ели долго, растягивая удовольствие, молясь, чтобы
вода была нужна завтра, послезавтра, запослезавтра.
