|6 часов вечера нас повели есть. Мамочка, у нас свиньи этого|
|не едят, а нам пришлось есть. Сварили борщ из листьев|
|редиски и бросили немного картошки. Хлеба в Германии к обеду|
|не дают. Милая мама, относятся к нам, как к зверям...|
|Кажется мне, что я не вернусь, мамочка". |
+------------------------------------------------------------+
(Сборник "Листи з фашистскоi каторги". Киiв. Украiнске
видавництво полiтичноi лiтератури, 1947. Письма Нины Д-ка.
Кати Пр-н. Нины К-ко, стр. 7-8, 15-16.)
ОТ АВТОРА
Я становлюсь в тупик. Я рассказываю о том, что происходило
со мной самим, о том, что я видел своими глазами, о чем
говорят свидетели и документы, и я перед этим становлюсь в
тупик. Что это? Как это понять?
Диктатура сумеречного идиотизма, террор, Бабьи Яры,
рабовладение -- возврат, какой-то немыслимый,
фантасмагорический возврат к эпохам иродов и неронов. Причем в
размерах, каких еще не было, какие иродам и не снились.
Это было в XX веке, на шестом тысячелетии человеческой
культуры. Это было в век электричества, радио, теории
относительности, завоевания авиацией неба, открытия
телевидения. Это было на самом кануне овладения атомной
энергией и выхода человечества в космос.
Если в XX веке нашей эры ВОЗМОЖНО использование такого
чуда, как авиация, для убийства масс и масс людей, если на
создание смертоубийственных приспособлений мир употребляет
больше усилий, чем на здравоохранение, если ВОЗМОЖНЫ чистой
воды рабовладение и расизм -- а это произошло и продолжает
происходить в мире, -- то действительно с прогрессом дело
обстоит не просто тревожно, но в высшей степени тревожно.
Гитлер раздавлен, фашизм -- нет. Смутные дикарские силы
бурлят в мире, угрожая прорваться. Примитивные, дегенеративные
идеи, как заразные вирусы, живы, и продолжают существовать
четко разработанные методы и системы, как ими заражать
огромные массы. Прогресс науки и техники без прогресса
сознания приводит в таком случае лишь к тому, что рабы не
гонятся, связанные за шеи веревками, но везутся в современных
запломбированных вагонах, что фашист убивает не просто
дубиной, но с использованием совершенного автомата или циклона
"Б".
Я не собираюсь быть оригинальным, и то, что я говорю,
известно. Но я еще раз хочу напомнить о бдительности. Особенно
всем молодым, здоровым и деятельным, которым предназначена эта
книга, я хочу напомнить об ответственности за судьбу
человечества. Товарищи, друзья! Братья и сестры! Дамы и
господа! Отвлекитесь на минуту от своих дел, от своих
развлечений. В мире неблагополучно!
Неблагополучно, если в наш век какая-то кучка дегенератов
может гнать на смерть тьму людей, и эта тьма идет, и сидит, и
ждет своей очереди. Если огромные массы ввергаются в
пожизненное рабство -- и они становятся рабами, ничего не в
состоянии сделать. Если запрещаются, сжигаются и выбрасываются
на помойку книги, сосредоточившие вершины человеческого разума
за много тысяч лет. Если одном небольшом цилиндре заключается
энергия, достаточная для испепеления Нью-Йорка, Москвы, Парижа
или Берлина, и эти цилиндры накопляются, круглосуточно носятся
в воздухе, для чего? Товарищи, друзья, братья и сестры, дамы и
господа! ЦИВИЛИЗАЦИЯ В ОПАСНОСТИ!
БЛАГОСЛОВЕННОЙ ЗЕМЛИ НЕТ
На городской черте у Пущи-Водицы, напротив санатория "Кинь
грусть", стоял массивный столб, вкопанный на века, со стрелой
"DYMER". Эти столбы с немецкими надписями стояли по всей
Украине. Под ним мы положили мой узелок с бельишком и мать
оставила меня, потому что опаздывала на работу в школу.
Опять я ехал на прекрасную, любимую, благословенную землю,
но она выглядела иначе.
Дымерское шоссе, по которому некогда мы с пленным Василием
тащились, как марсиане, теперь было оживленным: ехали машины,
шли люди. У дороги выстроили домик, и у него стояли полицаи.
Всех подходивших крестьян и обменщиков они останавливали.
-- Ой, что же вы забираете! -- отчаянно закричала тетка,
кидаясь от полицая к полицаю. -- Я ж сорок километров несла,
на свои вещи наменяла! Людоньки!
Один понес ее мешок в дежурку, другие уже останавливали
старого деревенского дядьку. Он нес два мешка, спереди
поменьше, сзади побольше, ему велели снять их на землю. Он
молча снял.
-- До побачення, -- иронически сказал полицейский.
Дядька повернулся и так же размеренно, как пришел, не
сказав ни слова, потопал по шоссе обратно.
Это действовал приказ, который строжайше запрещал проносить
по дорогам продуктов больше, чем "необходимо для дневного
пропитания". У стрелы остановился грузовик, на него полезли
люди, я тоже, и вот мы помчались по шоссе через лес, но у меня
не было и намека на то ощущение радости и мира, которое я
когда-то пережил здесь,
Бор продолжали рубить, он зиял большими прогалинами;
навстречу проносились грузовики с прицепами, везя длинные и
ровные, как стрелы, бревна. В селе Петривцы стояли фашисты,
ездили на лошадях. На полях работали люди. Лес у Ирпеня тоже
рубили, и вдоль шоссе лежали штабеля готовых к отправке
бревен.
На речке у Демидова пленные строили мост. Они были
вывалянные в грязи, с обмотанными тряпьем ногами, а честь
босая; одни долбили еще не отогревшуюся землю, таскали
носилки, другие подавали балки, стоя по грудь в ледяной воде.
На обоих берегах на вышках сидели пулеметчики и стояли патрули
с собаками.
В Дымере машина остановилась, все сошли. Немец-шофер собрал
по пятьдесят рублей, деловито пересчитал и поехал куда-то
дальше, а я направился в поле.
Оно было не убрано с прошлого года, тянулись ряды бугорков
невыкопанной и погибшей картошки, полегли и сгнили хлеба. А в
городе в это время был такой голод!..
Все перепуталось на земле.
Мать долго наблюдала, как я худею и паршивею. В поликлинике
наладили рентгеноаппарат, которым проверяли едущих в Германию.
Мать повела меня, добилась, чтобы посмотрели, и у меня
обнаружили признаки начинающегося туберкулеза.
Тогда мать кинулась на базар и стала просить знакомых
колхозников, чтобы взяли меня в село на поправку. За кое-какое
барахло меня согласилась взять одна добрая женщина по фамилии
Гончаренко из деревни Рыкунь, что между Дымером и Литвиновкой.
И так я снова поехал в село.
Я сам очень перепугался. Туберкулез при фашизме -- это уже
смерть. Мне совершенно не хотелось умирать. Мне хотелось все
это пережить и жить долго, до глубокой старости.
Гончаренко приняла меня хорошо, выставила кувшин молока,
блюдце меду, теплый хлеб из печи, и я наелся так, что уже не
лезло, а ощущение жадного голода во рту и в горле не
проходило.
Она задумчиво смотрела, подперев щеку рукой, как я хватаю
куски, и рассказывала, что в селе дело плохо, установили
неслыханные налоги, грозятся повальной реквизицией. Велели
согнать на плац всех коней и коров для ветеринарного осмотра,
а когда согнали -- половину, самых лучших, реквизировали.
Такой осмотр.
-- Ой, шо було, шо було! -- поморщилась она. -- Бабы на
землю падалы, за коров чеплялысь...
Ее корову не взяли, но выдали книжку сдачи молока, и каждый
день она носит большую бутыль в "молочарню", там делают в
книжке отметку. Немец-управляющий разъезжает с полицаем в
пролетке, ни с кем не разговаривает, кроме старосты. В
сельсовете разместилась полиция, Всех молодых переписали для
Германии, и ее дочку Шуру, восемнадцати лет, тоже, а сын Вася
еще мал, четырнадцати нет.
Конечно, с Васей мы сразу нашли общий язык, он показал
гнездо аиста -- прямо у них на сарае, хвостики мин и куски
взрывчатки -- тола.
-- То нема чого байдыкувать, -- сказала его мать, -- берить
торбы на щавель до борщу.
Дикий щавель пробивался уже на полях пышными кустиками. Мы
щипали его яркие, сочные листья, и я не удерживался, клал в
рот, и было вкусно, кисло, так что холодок шел по спине.
Повсюду на поле валялись желтые, как голландский сыр, куски
тола, который разлетелся после взрыва склада боеприпасов.
Щавель для борща мы клали в торбы, а тол для души -- за
пазухи.
Набрав количество, достаточное, по нашему мнению, для
некоторых изменений в этом мире, мы развели костер, набили
толом консервную банку, вставили динамитный запал от гранаты и
швырнули банку в костер. Она там полежала, потом шарахнул
такой взрыв, что заложило уши, а от костра осталась серая
ямка. Мы детально осмотрели произведенные разрушения и
удалились с чувством выполненного долга.
Голопузые дети по-прежнему ползали по Галкиной хате, и
древняя баба, сложенная, как треугольник, толкла что-то в
ступе, а дед хрипел и харкал на печке, Я пошел через поле в
Литвиновку, чтобы их проведать, но лучше бы не ходил.
Галка плакала. Руки ее распухли, все кости ломило от
работы, я подумал, что такими вот, наверно, и были крепостные
при Тарасе Шевченко -- последняя грань нищеты и отчаяния.
"Счастье" Литвиновки было призрачным и быстротечным. Немцы
быстро организовали сельские власти и начали поборы Все, что
молотили и собирали, думая, что для себя, сдавали. На каждый
двор налог баснословный. Галка только за голову хваталась:
надо пахать, нужна лошадь (а где взять?), нужен плуг, борона,
зерно, да засеять столько, что и двум мужикам не под силу.
-- Та я ж у колгоспи ничого того не знала, -- причитала
Галка. -- Я у колгоспи ругалась, мы думалы, шо то горе, а то
ще не горе було. Оцэ -- горе! Погибель наша прийшла, матинко
ридна, дэ ж наши колгоспы?..
-- То вже прийшов Страшный суд, -- бормотала баба, крестясь
над ступой. -- Господи милосердный...
Я подумал, что если бы действительно на свете был бог, то
не молиться ему, а морду побить следовало бы за все, что он
устроил на земле. Только нет бога. Устраивают все люди.
Гончаренко уже с самого утра голосила и причитала над
Шурой, как над покойницей. Она сидела на кровати, покачиваясь,
в черном платке, опухшая, и пела низким, странно
неестественным голосом:
-- Ой, мо-я рид-на-я ды-ты-ноч-ка.,. Ой, я бильше те-бе не
по-ба-чу-у...
Голосили во всех дворах. У сельсовета собрались
полицейские, оркестр пробовал трубы. Мы с Васей шатались как
неприкаянные по -этому рыдающему, вопящему, поющему селу.
Я уже окреп, обветрился. Мы с Васей, как мужчины, возили в
поле навоз, затем пахали, бороновали. Я научился запрягать,
ловко спутывать, быстро ездить верхом. Пиджачок и штаны
выгорели, обтрепались, и я уже ничем не отличался от Васи,
кроме разве одного. Гончаренко кормила нас одинаково, Вася
наедался, я же нет. Жадность к еде постоянно сидела во рту и
горле, просить добавки я стеснялся, и особенно вожделенным
казался мне мед, который Гончаренко хранила в кладовке под
замком и давала не часто.
По хатам пошли полицейские, выгоняя отъезжающих. Это
подстегнуло крики, как масла в огонь подлили. Шура перекинула
через плечо связанные чемодан и кошелку, пошла на площадь, и
мать побежала за ней. Боже мой, что тут творилось! Толклось
все село, выстроили колонну, полицейские закричали: "Рушай!"
-- и грянул оркестр, составленный из инвалидов Женщины
побежали рядом с колонной, визжа, рыдая, кидаясь на шеи своим
дочкам, полицаи отталкивали их, бабы падали на землю; сзади
шли немцы и посмеивались. А оркестр лупил и лупил развеселый
марш, аж волосы у меня дыбом поднялись...
Процессия потащилась через поле на Демидов, и все село
побежало за ней. Я остался.
Оркестр постепенно затих вдали, и вдруг наступила мертвая
