конце плита, под потолком тусклая лампочка, дух был тяжкий,
как в берлоге. Каждому определили место, и лагерная жизнь
началась.
Позже Давыдов думал, почему немцы не включили газ или не
расстреляли сразу, но дали отсрочку, поместив в этот странный
лагерь. Зачем он вообще существовал? Объяснение, пожалуй,
одно. К своей системе Освенцимов, Бухенвальдов и Дахау немцы
приходили не сразу, они экспериментировали. Они начинали с
того, что просто расстреливали, но потом, будучи людьми
хозяйственными и педантичными, нащупывали форму этих "фабрик
смерти", где, прежде чем убить людей, из них извлекалась еще
какая-то польза.
Овраг с ежедневными расстрелами продолжал функционировать
нормально. Убивались такие враги, которых сажать в лагерь --
только беспокойство. Их привозили, гнали в овраг по тропке,
клали на землю под обрывом и строчили из автоматов. Почти все
что-то кричали, но издали нельзя было разобрать. Потом обрыв
подрывали, чтобы засыпать трупы, и так перемещались все дальше
вдоль обрыва. На раненых не тратили патронов, но просто
добивали их лопатами.
Однако некоторых вроде Давыдова, особенно тех, кто выглядел
поздоровее, а вина была сомнительной, помещали сперва в лагерь
над оврагом, который выстроили к весне 1942 года, и здесь при
экзекуциях и самом образе лагерной жизни происходил
естественный отбор. Немцы не спешили расстреливать тех, что
выживали; они знали, что это от них никогда не уйдет.
Итак, каждый день в половине шестого утра раздавались удары
по рельсу. Заключенные быстро-быстро, за каких-нибудь полторы
минуты одевались и под крики бригадиров валили из всех
землянок -- заросшие, костлявые, звероподобные, быстро
строились, пересчитывались, и следовала команда: "Шагом марш,
с песней!"
Именно так. Без песни в лагере шагу не делали. Полицаи
требовали петь народные "Распрягайте, хлопцы, коней", "Ой, ты,
Галю, Галю молодая" или, солдатскую "Соловей-пташечка,
канареечка жалобно поет", а особенно любили "Дуня -- я, Дуня
-- я, Дуня ягодка моя". Бригадир сам выкрикивал похабные
куплеты, а вся колонна подхватывала припев. Были случаи, когда
колонна, озлобившись, запевала "Катюшу", тогда начиналось
побоище.
Так с песнями выползали на центральный плац -- в очередь за
завтраком, получали по ломтику эрзац-хлеба и два стакана кофе,
вернее, какой-то остывшей мутной воды.
Я спрашивал у Давыдова: а во что получали? Нужна ведь
какая-то посуда? Он говорил: у кого был котелок, кто на
помойке достал консервную банку, и потом многие ведь умирали,
посуда переходила по наследству.
После завтрака опять с песнями разводились на работу
бригадами по двадцать человек. Что это была за работа?
Вот слушайте и вообразите.
1. Обитатели "жидовской" землянки отправлялись копать землю
в одном месте, насыпали ее на носилки и переносили в другое
место. На всем пути выстраивались в два ряда охранники с
палками, и люди несли носилки бегом по этому коридору.
На носилки полагалось накладывать столько, чтоб едва
поднять, а немцы молотили палками, вопили, ругались: "Шнель!
Шнель! Быстрее!" -- не работа, а прямо паника какая-то. Люди
выбивались из сил, падали, и этих "доходяг" тут же выводили в
овраг и пристреливали либо просто проламывали череп ломом,
поэтому они бегали из последних сил и падали, лишь теряя
сознание. Команды немцев уставали, сменялись, а ношение земли
продолжалось до ночи. Таким образом, все были заняты,
деятельность так и бурлила.
2. На отдаленном пустыре возводились непонятные сооружения,
часть заключенных отправлялась туда. Строительство велось под
большим секретом, поэтому те, кто уходил туда на работу,
обратно уже не возвращались. (Секрет раскрылся лишь потом: в
Бабьем Яре создавался экспериментальный мыловаренный завод для
выработки мыла из убитых, но достроить его немцы не успели.)
3. Шла разборка обветшавших бараков, которые остались от
стоявшей на этом месте до войны советской воинской части.
Лагерное начальство решило, что они портят вид и закрывают
обозрение Между прочим, сюда, в бригаду "гвоздодеров",
поступали самые отощавшие "доходяги" из русских землянок, они,
прежде чем отдать богу душу, дергали и ровняли ржавые гвозди.
4. Чтобы территория опять же таки хорошо просматривалась,
вырубались все деревья и корчевались пни как по лагерю, так и
вокруг него; немцы чувствовали себя лучше, когда вокруг все
было голо.
5. Небольшая группа мастеровых -- столяры, сапожники,
портные, слесари -- работала в мастерских, обслуживая охрану и
делая разные работы по лагерю. Это были "блатные" работы,
попасть на которые считалось большой удачей.
6. "Выездные" бригады под сильной охраной возились на
Институтскую, 5, где строилось гестапо; иногда их же посылали
разбирать развалины.
7. Женщин использовали вместо лошадей: запрягали по
нескольку в подводу, и они возили тяжести, вывозили нечистоты.
Лагерем руководил штурмбаннфюрер Пауль фон Радомский, немец
лет пятидесяти пяти, с хриплым голосом, бритоголовый,
упитанный, но с продолговатым сухим лицом, в роговых очках.
Обычно он ездил в маленькой черной легковой машине, правя сам,
рядом сидела пепельно-темная овчарка Рекс, хорошо известная
всему лагерю, тренированная рвать мясо людей, а на заднем
сиденье -- переводчик Рейн из фольксдойчей.
У Радомского были заместители: Ридер по прозвищу "Рыжий",
законченный садист, и специалист по расстрелам "Вилли", очень
высокий и худой.
Далее шла администрация из самих заключенных: сотники и
бригадиры. Особенно выделялся чех по имени Антон, любимец и
правая рука Радомского. Было уже известно: что Антон предложит
шефу, то и будет; Антона боялись больше, чем самого шефа. У
женщин бригадиром была двадцатипятилетняя Лиза Логинова,
артистка театра русской драмы, любовница Антона, не уступавшая
ему в садизме, зверски бившая женщин.
Давыдов подробно рассказывает об этой дикой не столько
жизни, сколько полужизни, потому что каждый день можно было
запросто умереть. Умирали в основном вечером.
После работы все заключенные собирались на плацу и
выстраивались буквой "П". Начиналось самое главное: разбор
накопившихся за день провинностей. Если был побег, это
значило, что сейчас расстреляют всю бригаду. Если Радомский
прикажет, будут стрелять каждого десятого или пятого из строя.
Все смотрели на ворота: если несут пулеметы, значит,
сегодня "концерт" или "вечер самодеятельности", как
иронизировали полицаи. На середину выходил Радомский с
помощниками, и объявлялось, что вот-де сегодня будет
расстрелян каждый пятый.
У стоящих с краю в первом десятке поднималась дикая
молчаливая борьба: каждый видел, какой он по счету. Ридер
начинал отсчет, и каждый стоял, замерев, съежившись, и если
падало "Пять!", Ридер выдергивал из строя за руку, и просить,
умолять было совершенно бесполезно. Если человек продолжал
упираться, кричал; "Пан, пан, помилуйте, пан..." -- Ридер
выстреливал в него мимоходом из пистолета и продолжал счет
дальше.
Ни в коем случае не следовало смотреть ему в глаза: он мог
уставиться на кого-нибудь и выдернуть без счета просто за то,
что ты ему не понравился.
Далее отобранных подталкивали в центр плаца, велели. "На
колени!" Эсэсовцы или полицаи обходили и аккуратно укладывали
каждого выстрелом в затылок,
Заключенных заставляли запевать песню, они обходили круг по
плацу и отправлялись по землянкам.
Однажды прибыла партия заключенных из Полтавы. Забили в
рельс среди дня, собрали всех на плацу и объявили, что сейчас
будут расстреляны украинские партизаны. В центре плаца стояли
на коленях человек шестьдесят, с руками назад, за ними встали
рядами полицаи,
Вдруг один молоденький полицай закричал: "Не буду
стрелять!" Оказалось, что среди заключенных его родной брат и
немцы специально подстроили этот спектакль: чтобы брат стрелял
в брата.
К полицаю подбежал немец, достал пистолет. Тогда
молоденький полицай выстрелил, но ему тут же стало плохо, и
его увели. Ему было лет девятнадцать, убитому брату -- лет
двадцать пять. Всех остальных стреляли зачем-то разрывными
пулями, так что мозги летели прямо в лица стоявших в строю.
За мелкие провинности назначалась порка. Выносили сделанный
в столярке стол с углублением для тела, человека клали туда,
прижимали сверху доской, накрывавшей плечи и голову, и два
здоровых лба из лагерных прихлебал добросовестно молотили
палками, которые шутя звали "автоматами". Получить двести
"автоматов" означало верную смерть.
В одной бригаде при вечерней поверке не хватило человека.
Его быстро нашла собака в уборной висящим под стульчаками. Он
хотел дождаться ночи, чтоб бежать. Сотники били его на станке
палками до тех пор, пока мясо не стало отваливаться кусками,
били мертвого, расшлепав в тесто.
Парнишка лет семнадцати пошел на помойку поискать еду. Это
заметил сам Радомский, он осторожно, на цыпочках, стал
подкрадываться, доставая на ходу револьвер, -- выстрелил в
упор, спрятал револьвер и ушел, удовлетворенный, словно
бродячую собаку убил.
Стреляли за то, что второй раз становился в очередь за
едой; сыпали "автоматы" за то, что не снял шапку; когда в
"больничной" землянке скоплялось много больных, их выгоняли,
клали на землю и строчили из автоматов. А "зарядки" даже за
наказание не считались, это было сплошь и рядом: "вставай",
"ложись", "рыбьим шагом"...
Все это Давыдов видел своими глазами, был бит, пел песни,
стоял в строю под отсчетом Ридера, но роковая цифра на него
все не выпадала.
Радомский изобрел чисто свой, уникальный способ наказания.
Заключенным велели влезть на дерево и привязать к верхушке
веревку. Другим заключенным велели дерево пилить. Потом тянули
за веревку, дерево рушилось, сидящие на нем убивались.
Радомский всегда лично выходил посмотреть и, говорят, очень
смеялся. Которые не убивались, тех Антон добивал лопатой.
Быстрее всех гибли евреи или полуевреи из "жидовской"
землянки, которых немцы со свойственным им "юмором" называли
"зимль-команда" -- "небесная команда". Но другие изо всех сип
цеплялись за жизнь, боролись за еду. одежду.
Одежду не выдавали. С прибывающих снимали что получше --
сапоги, пальто, пиджак, и полицаи меня-ли это в городе на
самогон. Поэтому каждый старался добыть одежду с трупов.
С едой было сложнее. Кроме утреннего кофе -- темной бурды и
хлеба, давали днем еще баланду. При тяжелой, изнурительной
работе на такой еде, конечно, нельзя было протянуть, но иногда
поступали передачи. Женщины бродили вокруг лагеря,
высматривали своих и бросали через проволоку хлеб. Если же
давали полицаю у ворот литр-другой самогону, то он иной раз
передавал заключенному мешочек с пшеном или картошку.
По утрам выделялись дежурные, которые под конвоем обходили
проволочные заграждения под напряжением в 2 200 вольт и
длинными палками доставали погибших за ночь собак, кошек,
ворон, иногда попадались даже зайцы.
Все это они приносили в "зону", и начиналась "барахолка":
кусок кошки менялся на горсть пшена и т. п. С помойки можно
было стащить картофельных лушпаек. Складывались и сообща
варили на плите свой суп, благодаря которому Давыдову и таким,
как он, и удавалось тянуть.
Никто, и он в том числе, не загадывал, надолго ли
оттягивается конец. Тяга к жизни существует в нас, пока мы
дышим. Одни прибывали, другие умирали -- сами ли, на плацу ли,
в овраге ли. Машина буднично работала.
ДЕД -- АНТИФАШИСТ
