тишина. Я медленно пошел в хату и вдруг увидел, что дверь в
кладовку открыта, а замок вместе с ключом лежит на лавке.
Я прошел в хату, посидел под окном, все вздрагивая от
увиденного только что зрелища, потом, как в тумане, поднялся,
отыскал ложку и полез в кладовку.
Бидон был покрыт марлей и клеенкой, я их осторожно
отвернул, стал скрести и есть мед полными ложками. Я давился,
глотал ложку за ложкой, смутно соображая, что надо кончать на
следующей... нет, на следующей... нет, на следующей... что
Гончаренко идет к Демидову и голосит, а я, чистопробная
сволочь по отношению к ней, спасающей меня... Однако мне нужно
есть мед, чтобы не было туберкулеза, -- так я пытался
оправдать свое свинство.
ЧРЕЗМЕРНЫЕ УМНИКИ - ВРАГИ
Маме велели явиться в школу, и она не отказалась, потому
что это охраняло от Германии. С 1 марта была введена
"Arbeitskarte" -- трудовая карточка, ставшая важнее паспорта.
Каждую неделю в ней ставился штамп по месту работы. На улицах
проверяли документы, и всех, у кого не было "арбайтскарте" или
был просрочен штамп, тут же забирали в Германию.
Учителя явились в школу и начали заполнять анкеты. Вперед
выступил один преподаватель, прежде очень тихий и скромный
человек, за которым не числилось никаких грехов, и
громогласно, гордо заявил:
-- Я петлюровец.
Наверно, он думал, что его назначат директором, но прислали
директором другого, у которого, вероятно, было еще больше
заслуг. Стали убирать здание после постоя немцев. Учителя
выгребали навоз, сносили разломанные парты, вставляли фанеру в
окна, потом ходили по дворам и переписывали детей школьного
возраста. До самой весны ни о каких занятиях не могло быть
речи, потому что нечем было топить. Но вот пришла директива
готовиться к началу занятий в первых четырех классах,
охватывая детей до одиннадцати лет, дети же старше
направляются работать.
+------------------------------------------------------------+
| "Число учительских сил для проведения сокращенного|
|обучения нужно ограничивать... Все учрежденные большевиками|
|органы школьного контроля и учителя старших классов|
|увольняются... Учителя, которые как-либо сотрудничали с КП,|
|увольняются. Пенсии не выплачиваются. |
| Употреблять существовавшие при большевистском режиме|
|учебные планы, учебники, ученические и преподавательские|
|библиотеки, а также политически тенденциозные учебные|
|пособия (фильмы, карты, картины и т. п.) запрещено, предметы|
|эти необходимо взять под охрану. Пока не появятся новые|
|учебные планы и учебники, вводится свободное обучение. Оно|
|ограничивается чтением, письмом, счетом, физкультурой,|
|играми, производственным и ручным трудом. Язык обучения|
|украинский или, соответственно, польский. Русский язык|
|преподавать более не следует". |
+------------------------------------------------------------+
(Из директивы рейхскомиссара Украины всем генерал- и
гебитскомиссарам об условиях открытия начальных школ от
13.1.1942 г. Цит. по сб. "Нiмецько-фашистський окупацiйний
режим на Украiнi". Киев. 196З, стр. 71.)
Далее всем учителям раздали газету, чтобы проштудировали и
осмыслили статью "Школа". Повторяю, эта газета и приказы на
заборах были важны, как никогда, надо было следить и ничего не
пропускать, чтоб не вляпаться по незнанию в беду.
Мама с Леной Гимпель читали эту статью вместе, медленно,
часто останавливаясь, а я прислушивался, набирался ума. Вот
что там говорилось. Статья открывалась эпиграфом:
+------------------------------------------------------------+
| "ТО, ЧТО НЕОБХОДИМО ДАЛЕЕ СДЕЛАТЬ, -- ЭТО ИЗМЕНИТЬ НАШЕ|
|ВОСПИТАНИЕ. СЕГОДНЯ МЫ СТРАДАЕМ ОТ ЧРЕЗМЕРНОГО ОБРАЗОВАНИЯ.|
|ЦЕНЯТ ЛИШЬ ЗНАНИЯ, НО ЧРЕЗМЕРНЫЕ УМНИКИ -- ВРАГИ ДЕЙСТВИЯ.|
|ТО, ЧТО НАМ НЕОБХОДИМО, -- это инстинкт и воля". |
| (Из речи Адольфа Гитлера 27.IV. 1923 г.) |
+------------------------------------------------------------+
В самой статье говорилось:
+------------------------------------------------------------+
| "...Беря пример со всей жизни наших освободителей и, в|
|частности, с их школы, приложим все усилия к тому, чтобы|
|воспитывать в наших детях качества, нужные для оздоровления|
|всего нашего народа, без которых невозможна будет дальнейшая|
|его поступь. Это прежде всего любовь к труду и умение|
|работать, это -- сильный характер, высокая моральность...|
|"Основы наук" -- это очень важное, но это далеко не все и не|
|главное... За дело! Свободной украинской школе, свободным|
|украинским педагогам пожелаем всяческого успеха. И залогом|
|этому будет нам пример и помощь наших немецких друзей". |
+------------------------------------------------------------+
("Новое украинские слово", 14 мая 1942 г.)
-- Вот, -- сказала Лена, -- и приехали. Двадцатому веку
нужна рабочая сила с некоторым образованием, но не чересчур.
Рабы должны уметь расписываться, читать приказы и считать. Но
чрезмерные умники всегда были врагами диктатур.
-- Я преподавать не буду, -- сказала мать.
-- Заставят, думаю.
-- Не заставят, лучше пусть берут в Германию. Где найти
работу, срочно, срочно?..
-- Это не укладывается в голове! -- воскликнула Лена,
изумленно вертя в руках газету. -- Это черным по белому и
всерьез. Какой-то чудовищный парадокс! После всех Возрождений,
философий, великих наук и литератур открыто наконец, что
чрезмерное образование -- зло. Идите, дети, работать. Во имя
оздоровления и дальнейшей поступи вперед.
-- А я? -- спросил я. -- У меня уже четыре класса...
-- Ты уже образованный, чисти сапоги и продавай сигареты.
Кстати, -- сказала Лена, -- висит приказ, что детям
запрещается торговать на улицах, иди прочти, как достаточно
образованный.
-- Ты слышал? -- сказала мать.
-- А! Я не попадусь, -- сказал я.
Узнав, что заводу "Спорт" требуется курьер-уборщица, мать
спешно уволилась из школы и перешла на завод А в мае начались
занятия первых -- четвертых классов. Дети учили немецкий язык
и разучивали немецкие песни
Я ходил под окнами и слушал, как поют про Кукушку и Осла:
Ди Ку-кук унд дер Э-эзель...
Но списки детей старше одиннадцати лет были переданы из
школ в управу (вот зачем их составляли), и мне пришла повестка
явиться для трудоустройства.
Весь наш бывший четвертый "А" класс пошел работать Жора
Гороховский попал на завод "Главпищемаш", где прежде работал
его отец Он там таскал всякое железо, кирпичи, ходил в
замасленных лохмотьях, перепачканный мазутом, маленький,
худенький, страшненький из-за этого въевшегося в лицо мазута.
А меня направили в огородную бригаду при санатории "Кинь
грусть".
Санатория, собственно, не было, он стал большим хозяйством.
Нас было около тридцати мальчиков и девочек, нам дали тяпки
и поспали на прополку.
Я вставал на рассвете, клал в авоську железную миску,
ложку, бутылку с водой и хлеб, Выходил в шесть утра, потому
что топать надо было километра три, а опоздавшим не давали
завтрака Мы сходились к половине седьмого и получали по
черпаку горячей водички с пшеном. Затем мы строились, и
старик, которого все называли Садовником, вел нас на огороды.
Каждому давалась полоса картошки или капусты в два метра
ширины. Огороды были бесконечные, солнце пекло. Я халтурил;
присыпал землей сорняки, -- хотя Садовник иногда шел по нашим
следам, разгребал землю, тогда давал по шее. Зато я часто
кончал свою полосу первым и мог передохнуть на меже.
Днем был получасовой обеденный перерыв, черпак супа. Затем
работали до восьми вечера, итого тринадцать часов. Уставал
зверски, иногда (солнца напекало) падал.
Но было и счастье -- когда ставили на помидоры.
Они были еще зеленые, маленькие и твердые, но мы
накидывались на них, как саранча. Вокруг были роскошные
фруктовые сады, но нас водили только строем, ни шагу в
сторону, и мы на яблоки только смотрели. Фрукты для немцев.
Шеф-немец, руководивший хозяйством, затеял строительство
крольчатника, и на него пригнали из Дарницы десяток
военнопленных. Трава на территории санатория была высокая,
густая, с ромашками, и они упали в нее на коленки, выбирая
самые вкусные стебли, они упивались, блаженствовали в этой
траве.
Мы таскали им окурки и сами, сев в кружок, учились курить.
Мне это понравилось, я стал курить, как заправский рабочий,
потому что какой же рабочий не курит?
Я рассказал деду про Садовника, и он закричал: "Так я же
его знаю, это ж мой друг, скажу, чтоб он тебя не бил!" На
следующий день, построив нас, Садовник спросил; "Кто тут
Анатолий Кузнецов?" Я шагнул вперед, "Подойдите еще двое, вы
переводитесь на более легкую работу".
Нас послали собирать липовый цвет. Нашего брата хлебом не
корми, а пошли лазить по деревьям. Липы в парке "Кинь грусть"
огромнейшие, двухсотлетние, может быть, они видели саму
императрицу Екатерину Вторую, которая, по преданию, заезжала в
этот парк с Потемкиным, который почему-то хандрил, и сказала
ему: "Посмотри, как хорошо! Кинь грусть!"
Самые богатые соцветия у лип на верхушках, на самых концах
веток У каждого из нас была норма. Садовник принимал по весу,
и если не хватало, не давали супу, так что мы старались, и я
забирался на такие верхотуры, что хоть вниз не смотри, И вот
однажды обломился я вместе с верхушкой и полетел с высоты
шестиэтажного дома. Почему я жив? Потому что по пути
встретились густые ветки, принявшие меня, как гамак, я было
совсем прошел сквозь них, но успел ухватиться руками.
Так в двенадцать с половиной лет началась моя официальная
трудовая деятельность, чтобы я не рос в этом мире чрезмерным
умником, чтобы не доставлял беспокойства тем, кто за меня все
продумал и строго определил мое место в жизни до скончания
веков.
ЗАЦВЕЛА КАРТОШКА
Трамвай № 12 прежде ходил в Пущу-Водицу около часа в один
конец и почти все лесом. А едет он быстро, этаким экспрессом
несясь по бесконечному зеленому туннелю соснового бора, и
ветки орешника хлещут по окнам.
Чтобы пройти этот путь пешком по шпалам, нам с дедом
понадобился почти целый день. Рельсы были ржавые, между
шпалами буйно росла трава, качались головки ромашек и
васильков. Иногда навстречу попадались расстроенные люди и
говорили:
-- Не ходите, у детского санатория все отбирают.
И правда, у детского туберкулезного санатория сидели под
сосной трое полицаев; возле них высилась куча узелков,
бидончиков, мешков. И здесь установили пост. Все дороги на
Киев были перекрыты, и грабеж был вполне законный,
Давным-давно когда-то дед поработал и на мельнице в
Пуще-Водице, тут проходила его молодость, тут они с бабкой
жили первый год после женитьбы, и дед хорошо знал окрестности.
-- Вот холеры проклятые, -- сказал он озабоченно, -- но я
знаю тропинки, мы их лесом обойдем.
А ноги у нас здорово гудели, когда мы к вечеру добрались до
четырнадцатой линии. Там есть пруд с плотиной, и у плотины
торчали почерневшие сваи, на которых некогда стояла мельница;
дед постоял и задумчиво посмотрел на них. В мешках за плечами
мы несли на обмен бабкины вещи: юбки, кофты, высокие ботинки
со шнурками.
За прудом, в селе Горенка, мы ночевали в пустом сарае у
старого лесника, еще помнившего деда. Вышли на рассвете по
росе и опять топали целый день глухими лесными дорогами и
совсем свалились с ног от усталости и голода, когда показалась
