торф, а свекла. Боже ты мой, мы накинулись на нее, как
волчата, она была мерзлая, стукалась о мостовую и подпрыгивала
мячиками. Я удачно повис и бросал, бросал дольше всех, пока
надо мной не вырос тулуп проводника, и я выскользнул из самых
его рук.
Пока я бежал обратно, на мостовой поднялась драка и многие
лежали на земле. Все озверели при виде свеклы и забыли про
всякий дележ.
От обиды я заругался, потому что я-то сбросил больше всех,
я кинулся в драку, вырвал один клубень у какого-то малыша,
сунул за пазуху, но тут мне так дали, что в глазах сверкнули
молнии, и я на время перестал видеть. Я упал, сбитый
подножкой, закрывался руками, меня злобно лупили ногами в
бока, пытались перевернуть, чтоб отнять свеклу. Не знаю, чем
бы это кончилось, но показался второй трамвай -- и тоже со
свеклой.
Тут я схитрил. Я побежал вперед. И когда уже все висели, а
проводник, ругаясь, побежал по свекле сгонять, я прыгнул на
покинутую им переднюю площадку платформы.
У этих платформ противные ступеньки, всего величиной с
ладонь, а вместо рукоятки тонкий приваренный прут. Схватившись
за этот прут, став одним валенком на ступеньку, я изо всех сил
дотянулся, цап-нул одну, другую свеклу, сунул за пазуху -- ив
это мгновение валенок сорвался. Я повис, держась за прут
обеими руками, видя, как серо-стальное колесо катится по
серо-стальному рельсу на мои волочащиеся по рельсу валенки. Я
не чувствовал рук, они онемели на ледяном пруте, и у меня не
осталось ни капли силы, чтобы подтянуться. Высоко над собой я
увидел проводника, который возвращался; я тоненько и коротко
крикнул:
-- Дядя!
Он сразу понял, схватил меня за руки и втянул на площадку.
Он потащил за веревку и отсоединил дугу от провода, трамвай
пробежал немного и стал.
Тогда я прыгнул на мостовую и побежал, как не бегал еще
никогда. Вагоновожатый и проводник перекрикивались, ругались,
но я не оборачивался, бежал до самого дома, влетел в сарай,
заперся на щеколду и посидел там на ящике, приходя в себя.
Потом пошел в хату и торжественно положил перед бабкой три
свеклы... Она так и всплеснула руками.
СМЕРТЬ
Деда привезли из больницы накануне пасхи. До войны пасху
бабка отмечала "не хуже людей". Подготовка начиналась еще с
зимы: экономились деньги, загодя, подешевле доставалась мука,
изюм, краски в пакетиках, собиралась луковичная шелуха. Бабка
часами ходила по базару, торгуясь за каждую копейку. Дома
строго следила, чтобы никто не смел прикасаться к
заготовленным пасхальным продуктам. К тому же еще пост, и все
ели впроголодь. Мы с мамой, хоть и безбожники, чтобы не
обижать бабку, подчинялись ей во всем. Она сама коптила
окорок, жарила домашнюю колбасу, варила особый, праздничный
"узвар" -- компот, пекла творожную бабку и, конечно, варила
яички. Мне поручалось тереть скалкой в макотре" мак с сахаром
и за это разрешалось облизать скалку. Раскрывались пакетики, и
яички красились в яркие, веселые цвета, а часть из них,
сваренная в луковичной шелухе, получалась темно-оранжевой.
Для куличей у бабки был ряд глиняных вазонов в кладовке.
Пеклись два больших кулича, как поросята, -- для дома, и целый
выводок маленьких, размером с чашку, -- чтобы с ними в гости
ходить, и всем дарить, и нищих оделять. Куличи пеклись с
ванилью, и когда они сидели в печи, по хате такой дух, что
хоть падай.
Бабка с корзинкой уходила ко всенощной -- святить, мы же,
честно голодные, спали, и она возвращалась на рассвете
торжественная, просветленная, неземная, будила нас и
поздравляла. В хате все сияло чистотой: заново были побелены
стены, повешены чистые занавески, свежие половички прилипали к
выскобленному полу. Праздник во всем, необыкновенный праздник.
Раздвинутый стол уставлен едой и цветами. Но сразу на него
набрасываются только невоспитанные хамы. Сперва надо умыться в
большом тазу, на дне которого сверкают серебряные монеты,
затем одеться во все свежевыстиранное и новое. Бабка
торжественно усаживала каждого за стол на строго отведенное
ему место и страстно, проникновенно произносила. "Оченашч.
-- Христос воскрес! -- облизываясь, говорил дед радостно.
-- Воистину воскрес! -- счастливо отвечала бабка со слезами
на глазах, в последний раз осматривая стол: хоть как нелегко
далось, но, правда, не хуже, чем у людей, и она разрешала: --
Ну, с богом, будьмо счастливы!
И после этой торжественной части начиналась хорошая жизнь.
И сейчас бабка решила во что бы то ни стало на пасху печь
куличи. Всего другого можно было не иметь, но за куличи она
цеплялась так, словно иначе ей уготован ад. Мама вернулась из
дальнего похода на "обмен" с зерном и картошкой. Дед после
больницы был еще очень слаб.
Сначала зерно нужно было смолоть. У одних людей за насыпью
была мельничка, они давали на ней молоть за стакан-два муки.
Пошли мы с бабкой. Мельничка стояла в сарае и представляла
собой два кругляка от бревна, положенные один на другой.
Верхний кругляк надо было крутить рукояткой, подсыпая зерно
через дыру в центре его. В трущиеся поверхности кругляков были
вбиты железки, чтобы зерно давилось и перетиралось в муку.
Став по обе стороны, мы с бабкой ухватились за ручку и
вдвоем едва-едва проворачивали тяжелый кругляк. Бабка
подсыпала зерно самыми маленькими порциями, чуть не щепотками,
а все равно тяжело. Работали полдня, выбивались из сил,
отдыхали, стали совсем мокрыми. В сарае гулял ветер, бабка
беспокоилась, как бы я не простудился.
Домой шли -- едва волочили ноги, окоченели на пронзительном
ветре. Бабка взялась просеивать муку -- и отсеяла щепотку
острых, как бритвочки, отколовшихся от мельнички железных
осколков. Я достал магнит и обработал им всю муку, выловив
много осколков. Бабка горевала, что из нашей самодельной муки
получатся не белые куличи, а серые хлебы, но она замесила,
легла спать, а ночью у нее поднялся жар, она требовала белой
муки, изюма, масла.
На другой день мама бегала по людям, искала доктора. Пришел
старичок, ему заплатили два стакана муки, он выписал рецепты.
-- Только сам не знаю, -- сказал он, -- где вы это
достанете.
-- Как же быть? -- спросила мать.
-- А что я могу сделать? -- рассердился он -- Натопите
сначала, чтоб хоть пар изо рта не шел. Ну, поите ее горячим
молоком, питание надо, она вконец истощена.
Мать поила бабку травами, обежала весь город и все-таки
достала где-то пузырек микстуры. Но бабке становилось хуже, ей
нечем было дышать, она все время кричала:
-- Жарко! Воздуха!
Мы по очереди сидели, обмахивали ее газетами, но ей было
лучше, когда на нее просто дули изо рта. Иногда она приходила
в себя и беспокоилась за куличи. Мать испекла их, они вышли
черные, клейкие, а на зубах хрустел песок. Бабка посмотрела и
заплакала.
Пришли кума Ляксандра и ее слепой муж Миколай. Это были
удивительно добрые и безобидные старики, самые добрые, каких
только я до сих пор видел в жизни. Дед и бабка дружили с ними
с самой юности, и когда-то у них был сын, один. Бабка
рассказывала, что это был очень славный парень. Он стал одним
из первых комсомольцев на Куреневке, его послали
организовывать комсомол на селе, и там его убили. Это было в
1919 году. Вслед за этим Миколай ослеп. Бабка говорила:
"Выплакал глаза", -- хотя, конечно, он ослеп от болезни.
Ляксандра и Миколай совершенно не понимали в политике, они
только знали, что их единственный Коля был очень хорошим, и
они так никогда и не могли постичь, за что его убили, кому это
понадобилось.
Раньше Миколай и дед работали вместе, но теперь Миколай был
совсем дряхлый и беспомощный, Голова его была покрыта
жиденьким седым пушком, на носу зачем-то очки: справа синее
стекло, а левое стекло разбилось, и Микопай вставил вместо
него кружочек из тонкой фанеры.
Кума Ляксандра вместе с бабкой крестила меня. Она была
дворничихой. Рано утром она выходила на площадь и выводила с
собой Миколая. Она мела метлой, а мужу давала грабельки, и он
очень аккуратно, последовательно проводил вслепую грабельками
по земле, ни бумажки, ни соринки не пропуская.
Так они работали по многу часов, потому что площадь была
большая, зато после них она выглядела нарядно, вся в следах от
грабель, как свежезасеянные весенние грядки.
Они были белорусы, но прожили почти всю жизнь в Киеве так и
не научившись ни русскому, ни украинскому языку.
-- Адна бяда не ходзиць, а другую за сабою водзиць, --
вздыхала Ляксандра, сидя у бабкиной постели. -- Бодрись,
Марфушка, ты яще маладая, добраго у житти не успела
пабачиць.,.
-- Пабачиць, як яще пабачиць, -- ласково утешал Миколай; он
сидел и исправно обмахивал газетой бабку.
Трудно было понять, слышит ли бабка, она дышала с хрипом,
желтая, как воск, лицо ее блестело. Вдруг раздался тихий, но
четкий звук лопнувшего стекла: пузырек с микстурой, стоявший
на табуретке у кровати, лопнул чуть повыше середины, словно
перерезанный ножом по линейке. Ляксандра открыла рот, в глазах
ее появился ужас. Бабка повернула голову и задумчивым,
странным взглядом посмотрела на пузырек.
-- Надо же! -- пробормотал я с досадой, кидаясь к пузырьку.
-- Ничего не вылилось, сейчас я перелью.
Слышал я об этой примете: что когда без причины лопается
стекло, значит, кто-то умирает. И надо же было, чтобы эта
проклятая дрянная бутылочка лопнула именно сейчас! Я поскорее
унес пузырек на кухню, Там сидели мама, ее подруга Лена
Гимпель и дед и говорили о том же, о чем говорил весь город.
Немцы вывозили людей на работу в Германию.
-- Это правильно, -- говорил дед, тыча пальцем в газету. --
Тут голод, а там отъедятся и деньги заработают! Смотри!
В газете убедительно разъяснялось: при Советской власти
дети старались только учиться, быть инженерами и профессорами,
но ведь главное воспитание -- в труде. Уезжая в Германию,
молодые люди научатся работать и побывают за границей. Ехать в
Германию надо во имя счастливого будущего.
-- "Всегда бывает так, -- прочел дед торжественно, -- что
одно поколение должно приносить великие жертвы, чтобы потомкам
-- детям и внукам -- даровать лучшую жизнь". Слышишь: детям и
внукам лучшую жизнь!
-- О господи, -- сказала Лена Гимпель. -- Знаем мы эту
"лучшую жизнь".
Муж Лены, рентгенотехник, как и все, ушел на войну, она
осталась с ребенком, отчаянно голодала и была зла, как тысяча
чертей. Кажется, она злила деда даже с каким-то удовольствием.
-- Ты дурная, ты ничего не понимаешь! -- закричал дед. --
Трясця их матери с их будущим, в я знаю то, что теперешнюю
молодежь надо учить работать. Разумные чересчур стали, только
книжки читают, а работать кому? Немцы верно говорят;
воспитание в труде!
-- Просто им нужна рабочая сипа, навербовать побольше, --
заметила мама. -- Так бы и говорили.
-- Так нельзя, -- сказала Лена. -- Так никто не поедет, а
нужно возвеличить. Тьфу, чтоб вы передохли... гиены.
-- Дура, что ты говоришь! -- испуганно замахал руками дед.
-- В Бабий Яр захотела, да?
-- Правда, смотри ты, осторожнее с такими разговорами, --
понизила голос мама.
-- Проклятое время, Дантов ад, -- вся клокоча ненавистью,
сказала Лена. -- Говорят, "принесли свободу", а ты не имеешь
права говорить, думай над каждым словом, бойся своей тени,
никому не верь, каждый -- возможный стукач и провокатор. По
ночам мне хочется кричать. У меня уже нервы не выдерживают.
Иногда думаешь: пусть тянут в Бабий Яр, все опроклятело, все!
Сменяя друг друга, мы всю ночь дежурили у бабки, она
задыхалась, обливалась потом, забывалась. Пришло утро,
