тереть, тем больше воды впитается. Опять у меня зеленело в
глазах...
Я напоролся в фарше на что-то, порезался: кусо-чек полуды.
-- Воронка в мясорубке лупится, -- озабоченно сказал
Дегтярев. -- Иди завяжи, чтоб кровь не шла.
-- Люди будут есть?..
-- Помалкивай. Вольному воля. Пусть не жрут.
Шприц, как положенное набок красное пожарное ведро, тоже
имел корбу, шестерни и длинную трубку на конце. Набив его
фаршем, Дегтярев крутил рукоятку, давил, а я надевал на трубку
кишку и, когда она наполнялась, завязывал.
Работали несколько часов, как на конвейере, оказались
заваленными сизыми кольцами. Но самой неприятной оказалась
кровяная колбаса: каша из шприца сочилась, а кровь была еще с
прошлого раза, испорченная, воняла, дышать нечем, а конца
колбасы не видно -- руки в каше и крови. Когда все это
кончилось, я шатался, вышел во двор и долго дышал воздухом.
А Дегтярев работал, как стожильный. В углу была печь с
вмурованным котлом, полным зеленой, вонючей воды от прошлых
варок. Дегтярев валил колбасы в котел, они варились, становясь
красными. Мы нанизывали их на палки и тащили в коптильню на
огороде, замаскированную под нужник.
Глухой ночью мы выгружали последние колбасы из коптильни --
горячие, вкусно пахнущие, укладывали в корзины, покрывая
"Новым украинским словом". Я уж и не помню, как Дегтярев отвел
меня спать на топчане. Я пролежал ночь, как в яме, а чуть свет
он уже тормошил:
-- На базар, на базар! Кто рано встает, тому бог подает!
На коромыслах мы перетащили корзины к стоянке, отвезли на
Подол, и в каком-то темном грязном дворе торговки приняли их.
Дегтярев вышел с отдувающимися от денег карманами. Опять пошли
на толкучку, он шушукался с разными типами, уходил, оставляя
меня у столба, вернулся с похудевшими карманами, хитро
спросил:
-- А ты золотые деньги видел?
Я не видел. Он завел меня за рундук, достал носовой платок,
завязанный узелком. В узелке были четыре червонца царской
чеканки. Дегтярев дал мне один подержать.
-- По коню! -- весело сказал он. -- Все, что мы наработали.
Я пораженно держал эту крохотную монетку, в которую
превратился старина Сивый. И еще я оценил доверие Дегтярева.
Давно уже печатались приказы о сдаче золота за обладание
которым или недонесение о нем -- расстрел.
-- При всех революциях, войнах, пертурбациях только с этим,
братец, не пропадешь. Остальное -- фунт дыма, -- сказал
Дегтярев. -- Подрастешь -- поймешь, ты меня слушай, ты не
смотри по сторонам, еще вспомнишь старого Дегтярева не раз...
А теперь пошли торговать нового скакуна.
Работал я у Дегтярева тяжко и зверски. На меня он переложил
всю доставку колбас торговкам: его с корзинами уже примечали.
Он мне выдавал деньги на извозчика, но я экономил, "эайцевал",
прыгал на трамваи. Извозчики сгоняли, лупили кнутом. С
корзинами трудно. Раз свалился с грузовика, собралась толпа.
Очень оборвался, вечно был судорожный, неприкаянный, как
беспризорный котенок.
Однажды, убирая мастерскую, решился и стянул кольцо
колбасы, запрятал в снег под окном. Весь вечер дрожал, потому
что Дегтярев пересчитывал. А я тяпнул до счета. Уходя домой,
полез в снег -- нет колбасы. Тут у меня душа ушла в пятки:
выгонит Дегтярев. Присмотрелся -- на снегу следы кошачьи...
Ах, гадюки проклятые, я у Дегтярева, они у меня! Так и не
попробовал колбасы. Дегтярев в первый день дал мне четыре
кости Сивого, и потом с каждого коня давал по кости, по две.
Но с них мело навара. Конина -- вообще жесткое и пресное мясо.
МНЕ ОЧЕНЬ ВЕЗЕТ В ЖИЗНИ, Я НЕ ЗНАЮ, КОГО УЖ ЗА ЭТО БЛАГОДАРИТЬ
Да, я считал, что мне очень повезло. Работал тяжело, но был
сыт, приносил кости. Маме было хуже: она только раз в день
получала на заводе тарелку супа. Самый ловкий шаг выкинул дед;
пошел "в приймаки" к бабе.
Он долго и галантно сватался на базаре к приезжим
колхозницам, напирая на то, что он домовладелец и хозяин, но у
одиноких старух были на селе свои хаты, переселяться в
голодный город они не хотели даже ради такого блестящего
жениха.
Дед это скоро понял и сообразил, что если гора не идет к
Магомету, то Магомет идет к горе. Он срочно полюбил одну
старую одинокую колхозницу из Литвиновки по имени баба
Наталка, запер свою комнату и отправился "в приймаки" в село.
Дед дипломатично рассчитывал, что баба Наталка будет
готовить борщи и пампушки, подавать ему на печку и добавлять
по субботам самогоночку, но он не учел того, что контракт был
двусторонний. Баба Наталка была такая же хитрая, как и он, и
рассчитывала, что дед будет пахать, сеять, жать, молотить
вместо нее. Пребывание деда Семерика в Литвиновке превратилось
в одно сплошное недоразумение и непрерывный скандал.
Длилось это несколько месяцев, потому что дед все-таки
отчаянно цеплялся за возможность каждый день есть борщ и кашу,
но в свои семьдесят два года пахать он все-таки не мог, и
оскорбленная баба Наталка с треском изгнала его. Он утешился
тем, что перезнакомился со всей Литвиновкой, и теперь
колхозники все чаще останавливались у него на ночлег, платили
кто кучку картошки, кто стакан гороху, и этим он стал жить.
Снова позавидовал мне, просился к Дегтяреву вторым работником,
но из этого ничего не вышло -- какой опять-таки из него
работник?
И вдруг Дегтярев исчез.
Я пришел, как всегда, рано утром. Озабоченная старуха
велела идти домой: Дегтярев уехал по делам, будет завтра. Но
его не было завтра и послезавтра. Потом он сам зашел за мной,
взволнованный, с большой корзиной:
-- Скорее, пошли работать!
В корзине была свежая рыба, которую он подрядился коптить.
Он нацарапал несколько записок, послал меня с ними к торговкам
на Подол. Когда я вернулся, рыба уже была готова, кучей лежала
на столе в мастерской -- бронзово сверкающая,
головокружительно пахнущая. Дегтярев задумчиво сидел перед
ней, какой-то осунувшийся, усталый, впервые безвольно положив
на стол свои прежде такие деятельные руки. Я ничего не
понимал, но у меня сжалось сердце.
Торговки передали ему деньги в свертках, но он -- тоже
впервые -- не стал пересчитывать, равнодушно сунул в карман.
-- А ничего рыба получилась! -- сказал я.
-- Вот именно, что ничего. Запорол, -- сказал Дегтярев, --
Я ее давно коптил, все напутал. Стыдно нести.
Он стал осторожно укладывать рыбу в корзину, выстеленную
газетами. Я не видел, что он там запорол.
-- Вот что. Ты отнесешь, -- сказал он. -- Скажешь: Дегтярев
плохо себя чувствует, не смог. Упаси тебя бог отковырнуть: они
по счету. Пойдешь по Сирецкой, на консервный завод, за
кирпичные заводы, дорога свернет влево, в гору; иди по ней
долго, придешь к военному лагерю с вышками, в воротах скажешь;
"Это пану официру Радомскому". Объяснишь ему, что я не мог
прийти. С корзиной отдавай, обратно ее не неси.
-- Корзина новая...
-- Ничего. И не говори, что я испортил, он, может, еще и не
поймет. Отдал -- и ходу домой. Понял?
А чего тут понимать? Я взвалил тяжеленную корзину на плечо
(вечно болит, натертое до крови коромыслами) и потопал. Уже
выбился из сил, едва дойдя до Сирецкой. Но я знаю это: вроде
сил уже нет, а тащишься и тащишься, и все они откуда-то есть.
Садился отдыхать с наветренной стороны, чтоб не слышать
этого проклятого запаха копченой рыбы. И миновал консервный и
миновал кирпичные, и дорога шла налево в гору.
Уж так я был рад, такой был довольный, когда увидел наконец
слева от дороги военный лагерь. А здоровый он был, собака, я
все шел и шел, а ворот не видно. Щиты: "ЗАПРЕТНАЯ ЗОНА.
ПРИБЛИЖАТЬСЯ БОЛЕЕ ЧЕМ НА 15 МЕТРОВ ЗАПРЕЩАЕТСЯ. ОГОНЬ
ОТКРЫВАЕТСЯ БЕЗ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЯ".
Поэтому я инстинктивно жался к правой обочине и косился на
часовых на вышках. Проволока была в три ряда, и средний ряд на
чашечках, явно под током, значит, лагерь был очень важный,
может, даже секретный.
Доплелся наконец до угла, где были ворота. Решил, что тут
пятнадцатиметровая зона недействительна, подошел к часовому,
который скучал, опершись о столб ворот.
-- Пану официру Радомскому, -- сказал я, показывая на
корзину.
Он кивнул на длинное приземистое строение тут же у ворот,
что-то сказал, я понял только одно слово "вахтштубе" --
караулка. Я поднялся по ступенькам на крыльцо, вошел и
очутился в длинном коридоре. Никого не было, только слышался
стук пишущей машинки, и я пошел на него.
Дверь в комнату была приоткрыта, несколько девушек болтали
-- наши, местные, секретарши, что ли. Как в какой-нибудь
конторе -- забрызганные чернилами столы, счеты, расчерченные
ведомости со столбиками цифр. Девушки были по-куреневски
красивые: розовощекие, полненькие, в кудряшках; они уставились
на меня.
-- Это пану официру Радомскому, -- сказал я свою фразу.
-- А-а! Ставь сюда. -- Одна из девушек помогла мне
водрузить корзину на стол и сразу полезла под бумагу,
переломила рыбу. -- Ого, ничего... м-м... а вкусно!
Они окружили корзину и своими полненькими пальцами в
чернилах стали рвать рыбу и класть в рот, простые такие,
озорные куреневские девчонки. Я забеспокоился, но раз они так
храбро уцепились за эту рыбу, значит, они имели право, так я
подумал -- и обрадовался, что она им понравилась. Жрите на
здоровье.
-- Это от Дегтярева, он не мог прийти, -- сказал я,
завершая свою миссию.
-- Ага... м-м... передадим. Спасибо!
Я и ушел, правда, немного беспокоясь, что не отдал лично
"пану официру", они же могут половину сожрать. А потом я
пожалел, что не съел сам хоть самую малую; никто и не
собирался их пересчитывать. Точно, я мог бы съесть одну, даже
две...
Дегтярев необычайно обрадовался, когда я вернулся и
подробно рассказал, как и кому вручил рыбу. Ему не
понравилось, что я отдал не самому "пану официру", но когда я
описал, как секретарши ели и хвалили, он вскочил, заходил по
комнате.
-- Это хорошо, может, даже лучше! Они, дуры, не поймут. И
пальчики облизывали? Слава богу, может, эта пертурбация
сойдет. Больше не возьмусь, ну ее к дьяволу! Фу, слава богу!
Чеши домой, больше работы нет.
Я ушел, недоумевая, почему все это так его встревожило. Ну,
даже если и испортил рыбу, подумаешь, велика беда. Понимаю,
конечно, что ему, как мастеру, стыдно перед
немцем-заказчиком...
И вдруг я подумал: постой, где ж это я был?
Я прислонился к забору, не в силах ступить шагу.
Ведь это был тот лагерь на Сырце, у Бабьего Яра, о котором
говорят ужасы. Но у меня, уставшего и обалдевшего от этой
корзины, не увязалось, что я подхожу к нему с тыла. Возили-то
в него из центра города, через Лукьяновку, а я пришел отсюда,
с тыла.
Значит, Дегтярев там был -- и вышел? За что, как? За
золото, за корзину рыбы? И мое счастье было именно в том, что
"пана официра" не оказалось; а ну рассердись он, что Дегтярев
не пришел, ведь он мог бы оставить меня! Ах ты ж..., ах ты ж
гадина подлая, послал меня вместо себя! Как на минное поле.
Я стал вспоминать эту проволоку под током, вспомнил, что
видел во дворе унылых военнопленных, но не присматривался: где
их теперь нет? И слышал выстрелы за бараками, но не
прислушивался: где теперь не стреляют? Я, как воробей,
прилетел в клетку и улетел, и мне повезло.
И во всяком случае, мне вообще до сих пор здорово везет, я
не знаю, кого уж за это благодарить, бога нет, судьба -- фунт
дыма. Мне просто везет. Совершенно случайно я не оказался в
этой жизни ни евреем, ни цыганом, не подхожу еще в Германию по
