Вирова.)
Советские войска форсировали Днепр и вышли на правый берег.
Канонада поднялась с севера, из-за Пущи-Водицы и Вышгорода.
Распоряжение о выселении из боевых зон касалось половины
города, и наша хата тоже оказалась в зоне. Дед и мать
заспорили: уходить или нет?
Дед снес в погреб все вещи, какие оставались, потом мы
ведрами наносили в сарай земли, засыпали пол с люком,
утрамбовали, притрусили сеном и трухой.
Потом мы взяли старые доски и крест-накрест забили окна.
Дед взял торбу и пошел к своему другу Садовнику, а мы с
матерью раздвинули сено в углу сеновала, устроили там тайник,
сложили туда сухари, ведро с вареной картошкой, бидон с водой
и стали ждать дальнейших событий.
Величие Дегтярева
У земли очень приятный запах. Всегда я любил ее рыть. И в
"окопе" сидеть приятно: дышишь, смотришь на сырые стенки со
следами лопаты. А особенно весной, когда с граблями, с плугом,
с лопатой выходишь на отдохнувшую землю, начинаешь ее
ворошить, -- голова кружится от радости, от этого запаха...
Смело скажу, что люди, никогда не сжигавшие прошлогоднюю
ботву, не копавшие до седьмого пота под дымом костров, которым
запах земли ничего не говорит и которые в суете и заботах его
забыли, лишены многого прекрасного.
Так что когда Дегтярев попросил на прощание вырыть ему яму
под вещи, я закопался в землю так глубоко, что меня пришлось
вытаскивать за рукоятку лопаты. Помог я ему и замаскировать
эту яму черной землей и стеблями, но окончательно скрыть ее
могло только время.
Подвода, доверху нагруженная барахлом и запря женная
кобылой Машкой, из которой Дегтярев не успел сделать колбасу,
стояла во дворе. Старуха плакала, Дегтярев бодро покрикивал на
нее. Он решил уходить из Киева на запад.
По улицам тащились люди с мешками, двуколками и детскими
колясками, покидая боевую зону. Машка понуро волокла воз в
гору мимо Приорской церкви в чистое поле, куда я когда-то
ходил за елками: Дегтярев не решился ехать через центр, а
пробирался глухими, одному ему известными путями, чтобы выйти
на шоссе далеко от города.
-- Что нос повесил? -- спросил он. -- Это тебе в диковинку,
а я всю жизнь эти пертурбации смотрю. Все бывает. Скоро
увидишь красных.
-- Куда вы едете?
-- Мир большой, и колбасники в нем не пропадают!
-- Подождали бы...
-- Чего? То, что в газете пишут, -- фунт дыма. Красные уже
под Вышгородом. Мне что, я б, конечно, мог остаться,
какими-нибудь складами у них заворачивать, но лучше, когда сам
себе хозяин.
Окраины кончились, телега со скрипом ползла по полю.
Телеграфные столбы с ржавой обвисшей проволокой уходили к
горизонту.
-- Давай прощаться, -- сказал Дегтярев. -- Наверно, уже не
увидимся... Бывай. Держись.
-- А вы куда?
-- За меня ты уж не беспокойся. Смотри!.. Он распахнул на
себе обтрепанный мешковатый пиджак. Под пиджаком была широкая
рубаха, вся в узлах, как в бородавках. Сперва я ничего не
понял. Но Дегтярев тряхнул узелком, и в нем звякнули монеты.
Узлы шли неровными рядами по груди, животу, уходили под мышки
и за спину. Эта рубаха стоила миллионы, даже на те деньги
скорее всего миллиарды.
Дегтярев напряженно улыбался, любуясь произведенным
впечатлением.
-- Пощупай!
Я потрогал тяжелые, как камни, узелки. Кто-то же должен был
оценить его богатство, его труды, его величие! В этих узелках
был его пот, мой пот, его жены пот, все убитые кони. Наконец
он смог показать кому-то все свое золото, потому что я
оставался, не знал, куда он едет, и не смог бы донести, нам
вообще никогда уже не суждено было увидеться, и вот он
похвалился мне, а потом хлестнул Машку и бодро зашагал рядом с
телегой, вдоль столбов к горизонту.
Попадаюсь -- не попадаюсь
Идя, задумавшись, обратно, я разглядел, что вляпался, но
было уже поздно: улица была оцеплена немецкими солдатами --
выводили из дворов мальчишек и стариков.
Я немедленно применил свой коронный номер: сжался,
скукожился, надвинул картуз и пошел прямо на солдат. Наверное,
это выглядело забавно, потому что они приняли меня с
удовольствием, будто только этого и ждали, даже засмеялись. У
забора стояла группа мужчин, меня присоединили к ним. Я сразу
стал соображать насчет побега.
Солдаты, продвигаясь по улице, подгоняли нашу толпу вместе
с собой. Трое с винтовками стерегли, остальные прочесывали
улицу, ходили по домам. Все мы молчали, и так нормально, тихо
прошли дворов пять или шесть, когда в очередном доме грохнуло,
по-моему, полетела мебель, ударил выстрел. Наши конвоиры
занервничали, беспокойно заглянули во двор.
Я взял с места так, словно собрался поставить мировой
рекорд. Пока бежал до поворота, так и слышал ушами назначенный
мне выстрел... Молниеносно обернулся -- увидел, что вся толпа
разбегается кто куда.
Выстрелы поднялись, когда я уже был за поворотом, и не
знаю, чем там все кончилось, потому что чесал добрых километра
два, прибежал к Гороховским, ворвался к ним и забился за шкаф.
Дома был один Колька. Он деловито выслушал мой рассказ,
сообщил, что мать и бабка понесли вещи в церковь и там
собрались старухи со всей Приорки, собираются сидеть и
молиться, пока не придут наши. Жорку бабка отвела в погреб
священникова дома, его не выпускают на улицу, чтоб не
схватили. А ему, Кольке, четырнадцати нет, гуляет себе,
гранаты вот добыл...
-- Где?
-- У немцев наворовал. Осторожно, заряженные! Лимонки.
Я так и вцепился в гранаты. Немецкая лимонка --
действительно как лимон, только побольше, с голубой шляпкой.
Если шляпку отвинтить, она повиснет на шнурке, теперь дергай
шнурок и кидай.
-- Дай мне пару! -- попросил я.
-- Бери, только пошли еще наворуем.
Я подумал. Еще от облавы страх не прошел, но и очень уж
нужно оружие. А, была не была, ноги у меня на мази.
-- Ну, стань рядом, -- сказал я.
Колька стал. Мы были одинакового роста, он лишь чуть
тоньше.
-- Ну разве видно, что мне четырнадцать?
-- Ни черта не видно, -- утешил Колька.
Мы нагло перелезли забор училища ПВХО, опять битком
набитого солдатами, и пошли по его двору, как по своему
собственному.
Солдаты выглядывали в окна, скучали, пиликали на губных
гармошках, чистили оружие, и никому до нас не было дела. Один
компот -- когда они на облаве, другой -- когда отдыхают.
У черного хода стояла под стеной винтовка, мы на нее
посмотрели.
За углом дымила полевая кухня, и толстый, краснолицый
повар, не выпуская сигары изо рта, колдовал в котле. Сигара
докурилась и ядовито дымила ему в нос, но ему это не мешало.
Мы постояли у кухни и посмотрели, но повар обратил на нас
внимания не больше, чем если бы перед кухней сидели,
облизываясь, дворняжки.
Мы обошли дом по второму кругу, и винтовка все еще стояла
под стеной. Мы подошли, цопнули ее и кубарем кинулись в
подвал. Там была кочегарка, разрушенная, заваленная кирпичом,
соломой, бу магами. Один из нас стоял начеку, другой торопливо
заворачивал винтовку в солому и бумаги. Когда получился
странный, непонятный сверток, мы взяли его за концы,
перекинули через забор и перелезли сами.
Колька достал из своих складов патроны, мы перешли через
дорогу на пустырь, где до войны строились дома, но теперь были
лишь траншеи да остатки фундаментов, с которых растащили
кирпичи. Мы развернули винтовку и принялись своим умом
доходить, что да как а ней работает, а когда решили, что знаем
уже достаточно, поставили кирпич и принялись палить.
Выстрелы неслись отовсюду, поэтому мы даже не очень
остерегались. Винтовка отдавала в плечо как добрый удар
увесистым кулаком, я даже обижался.
Просадили полсотни патронов, и плечи у нас распухли, а рука
не поднималась, но мы были счастливы, что вооружены, теперь мы
уже были бойцы, мы спрятали винтовку среди фундаментов,
постановив, что возьмет ее тот, кому первому она станет нужна
для дела.
Страшная ночь
Еще не дойдя до дома, я понял, что дело плохо. Бежали
плачущие женщины с узлами и детьми; солдаты с винтовками
стояли у наших ворот; высунув языки, на поводках вертелись
собаки; мать во дворе, растрепанная, что-то доказывала
плачущим голосом. Увидев меня, бросилась:
-- Вот он! Сейчас уйдем, сейчас!
Солдаты поверили, пошли выгонять дальше, а мы шмыгнули на
сеновал и завалились сеном. Мать тихо ругала меня в темноте. Я
ничего не сказал ни про облаву, ни про винтовку, ни тем более
про гранаты в моих карманах. Что ее волновать, она и так от
всего этого стала сама не своя, постарела, ссутулилась,
худющая, только нос торчит, так что, когда она, в фуфайке и
черном платке, ходила по улице, бывшие ученики ее не узнавали,
а узнав, поражались: "Мария Федоровна, что с вами сделалось?!"
Я отковырял несколько щепок, и получилась амбразура, через
которую мог видеть колхозный огород. Уже темнело. Вдруг совсем
близко раздалась стрельба -- и отчаянный визг или крик, не
похожий на человеческий. Мать так и затрепыхалась.
По огороду побежал немец с винтовкой, приложился и
выстрелил. И со второго раза тоже попал: раздался хрип,
тявканье, и я увидел, что он охотился за собакой.
Стало тихо, пришла ночь. Мы только пили воду, но не ели. Я
заснул, а когда проснулся, увидел в сене слабый холодный свет.
Просунул руку и достал кусок гнилой коры, светившийся
таинственно и прекрасно. Полночи я развлекался гнилушкой, но
от пальцев она стала меркнуть и погасла.
Потом послышался легкий шорох: кто-то лез на сеновал; я
похолодел, но подумал, что это, может быть, дед прибежал от
Садовника. Послышалось тихое тоскливое "мя-у", я разворошил
сено, бросился к Титу, прижал к себе, и стало веселее.
Кошки -- ведь они удивительные животные! Они живут среди
нас, зависят от нас, но высоко держат свою самостоятельность,
и у них есть своя особая, сложная жизнь, которая только чуть
соприкасается с нашей. У них свои календари, свои особые
дороги, ходы и узловые места на земной территории, редко
совпадающие с нашими. Я всегда уважал личную жизнь Тита, но в
эту ночь был безмерно рад, что она соприкоснулась с моей.
Так мы провели на сеновале сутки, не выходя. А потом я
проснулся утром и увидел, что ни матери, ни Тита нет.
Судорожно раскидал сено. Кто-то шел по улице с мешком. В доме
Бабариков напротив ходила и закрывала ставни Вовкина мать. Мне
стало легче. Мать увидела меня, деловито позвала со двора:
-- Подавай вещи, уходим. За трамвайной линией есть пустая
комната. Здесь обносят проволокой.
Я долго искал Тита, звал, кискал, но он как сквозь землю
провалился. Пошли без него. По площади, перебегая от столба к
столбу, фашист целился в кого-то. Мы сначала так и влипли в
забор, а потом увидели, что он стреляет по кошке. И повсюду
валялись убитые собаки и кошки. Я мысленно распрощался с
Титом, который тоже оказался неугоден оккупационным войскам
Гитлера.
Вдоль трамвайной линии пленные долбили ямы, вкапывали
столбы и тянули колючую проволоку. У газетного киоска
объявление:
+------------------------------------------------------------+
| ЗАПРЕТНАЯ ЗОНА. ЗА ПРЕБЫВАНИЕ БЕЗ ОСОБОГО РАЗРЕШЕНИЯ -- |
| РАССТРЕЛ |
+------------------------------------------------------------+
Как раз напротив этой доски была длинная низкая хата с
крохотными оконцами, покрытая разной дрянью, годная разве на
снос, в нее со двора вели пятеро дверей с тамбурчиками, и все
комнаты были заняты беженцами, но оказалось, что за углом есть
