еще одна дверь в пустующую каморку. В ней была плита, а на
полу скамейка. Мы соорудили в углу постель, табуретку возвели
в ранг стола, и я пошел искать щепки для плиты.
Шли массы людей
Последнее печатное общение оккупантов с городом Киевом:
+------------------------------------------------------------+
| УКРАИНСКИЙ НАРОД! |
| МУЖЧИНЫ И ЖЕНЩИНЫ! |
| После двухлетнего восстановления на местах война снова|
|приблизилась. Германское командование желает сохранить свои|
|силы и потому не боится оставлять определенные районы. |
| Советское командование, наоборот, совершенно не жалеет|
|командиров и бойцов, легкомысленно рассчитывая на якобы|
|неисчерпаемые людские резервы. |
| Поэтому немцы со своими резервами выдержат дольше, а это|
|имеет решающее значение для окончательной победы. |
| Вы теперь понимаете, что германское командование|
|вынуждено принимать меры, иногда тяжело ущемляющие отдельных|
|лиц с их личной жизни. |
| Но это есть война!.. |
| Поэтому работайте старательно и добровольно, когда вас|
|призывают немецкие учреждения. |
| ГЕРМАНСКИЙ КОМАНДУЮЩИЙ|
+------------------------------------------------------------+
("Новое украинское слово", 30 сентября 1943 г., после чего
газета навсегда перестала существовать.)
В жизни это выглядело так.
Войска начали с дальних окраин. Прикладами, побоями, со
стрельбой в воздух выгоняли на улицы всех, кто мог и не мог
ходить, -- на сборы давалась минута, и было объявлено: город
Киев эвакуируется в Германию, города больше не будет.
(Цифры стали известны потом. До войны в Киеве было 900
тысяч населения. К концу немецкой оккупации в нем оставалось
180 тысяч, то есть меньше, чем лежало мертвых в одном только
Бабьем Яре. За время оккупации был убит каждый третий житель
Киева, но если прибавить умерших от голода, не вернувшихся из
Германии и т. п., то получится, что погиб каждый второй.)
Это было до ужаса похоже на шествие евреев в 1941 году. Шли
массы людей -- с ревущими детьми, со стариками и больными.
Перехваченные веревками узлы, обшарпанные фанерные чемоданы,
кошелки, ящики с инструментами... Какая-то бабка несла венок
лука, перекинутый через шею. Грудных детей везли по нескольку
в коляске, больных несли на закорках. Транспорта, кроме тачек
и детских колясок, не было. На Кирилловской уже было
столпотворение. Люди с узлами, двуколки, коляски -- все это
стояло, потом двигалось немного, снова стояло; был сильный гул
толпы, и было похоже на фантастическую демонстрацию нищих.
Провожающих не было: уходили все.
Мы с матерью смотрели в окошко на это шествие. Появление
трамваев было феерическим: никогда в жизни не видел такой
мрачной череды трамваев.
Оккупанты их пустили, чтобы ускорить вывоз. Они сделали
кольцо по Петропавловской площади, пустили большие
пульмановские вагоны шестнадцатой линии, ходившие до войны по
крутой улице Кирова.
Беженцы загонялись в них. Стоял вой и плач. Лезли в двери,
подавали вещи в окна, подсаживали детей. Все это прямо перед
нашим окошком. Полицай иронически говорил:
-- Хотели большевиков встретить? Давайте, давайте, лезьте!
Не ожидая, пока нас погонят собаками, мы взяли узелки и
вышли на улицу. Вовремя, потому что подгонялись последние
толпы. Метрах в ста, у школы, улицу перегораживала плечо в
плечо серо-зеленая цепь солдат, и за ней была пустота, полное
безлюдье. Мы подошли к трамваю.
-- Пойдем в следующий, -- сказала мать, -- там свободнее.
Подошли к нему.
-- Пойдем в следующий, -- сказала мать,
Цепь трамваев тронулась, продвинулась немного и
остановилась. Мы бежали от одного трамвая к другому, никак не
решаясь сесть. Немцы уже не кричали, не стреляли -- просто
терпеливо ждали.
Мать схватила меня за руку и потащила обратно к халупе, мы
вскочили во двор. Все двери распахнуты, ни души. Мы кинулись в
каморку, закрылись на крючок. Мать села на пол, глядя ив меня
страшными глазами с огромными черными зрачками. Мы сидели, не
двигаясь, пока не отчалил последний пульмановский вагон.
За окном темнело, изредка стучали сапоги. Петропавловская
площадь была абсолютно пуста, усыпана бумажками и тряпьем.
Метрах в пяти от окна стоял на тротуаре немец-часовой с
автоматом, я мог видеть его, только глядя наискось, прижавшись
к стенке; я замирал, как звереныш, и переставал дышать, когда
он поворачивался.
На следующий день прогоняли группки выловленных людей,
прочесывали, а часовые, сменяясь, все стояли возле нашего
окна, и именно это нас спасло; так спасаются утки, которые
иногда безопасно живут под самым гнездом ястреба.
Мы понятия не имели, что будет дальше и что теперь с нашим
дедом, живой ли он вообще. Но план я выработал такой. Если нас
найдут, то, пожалуй, в комнате стрелять не будут, а выведут во
двор; там мы должны прыгать в разные стороны и бежать, только
не на улицу, а в глубь двора, дальше по огородам к насыпи; она
длинная, поросшая кустами, без собаки искать трудно, но,
поскольку собаки будут, надо бежать дальше -- на луг, быстро
бежать и петлять, на лугу же кидаться в болото, в камыши и
сидеть там в воде, в случае чего нырять и дышать через
камышину, я читал, что так делали на Руси, спасаясь от татар.
Тогда будет полная, прекрасная безопасность.
Я шепотом рассказал матери все это и предложил гранату. От
гранаты она отмахнулась, насчет болота задумалась. Мы не
говорили, не шевелились. Вокруг была полнейшая тишина.
(Немцы посадили население Киева в товарные поезда и повезли
на Запад, но основные массы расползлись и разбежались в
Западной Украине и Польше, многие в этом пути погибли, часть
оказалась в Германии, некоторые попали даже во Францию.)
"ВОИНА МИРОВ"
Когда у нас кончилась вода и не стало еды, а часового сняли
и город стал абсолютно пуст и мертв, мы вылезли, раздвинули
колючую проволоку под самой табличкой "За пребывание --
расстрел" и пошли домой через сквер. Соображали: в этой зоне
меньше шансов на прочесывание.
В сквере прежде всего были клумбы и детская площадка с
качелями, и можно ли было подумать, что придется красться тут,
отвечая жизнью! Мы перебегали, пригибаясь, зорко озирались,
готовые в любой момент упасть на землю, но площадь была пуста,
и нигде ни звука.
Мама только руками всплеснула, когда увидела нашу хату.
Ворота раскрыты, двери разбиты и сорваны с петель, окно
выбито, повсюду валялись книжки, битая посуда, разные мои
фотопринадлежности, Немцы были в доме на постое: а комнатах
полно соломы, журналы, консервные банки, из шкафа вырваны
дверцы, прострелено цинковое корыто.
Под стенкой сарая валялась икона, которую, я точно помнил,
дед прятал в погреб. Мы кинулись в сарай. Они не нашли люка, а
просто отгребли землю и ломами продолбили дыру в погреб, в ней
повисли разные лоскутки материи, лежала старая облезлая лисья
горжетка с оторванным хвостом. Мама заломила руки и
заголосила.
Я полез в дыру, пошарил, нашел пустой чемодан и лом,
которым долбили. Иконы валялись по сараю.
Тут за хламом раздался отчаянный кошачий вой. Когда мы
пришли, Тит, видимо, затаился -- и лишь теперь узнал. Он
вылез, изо всех сил протискиваясь, с вытаращенными глазами,
голося жалобным басом, рассказывая, как ему тут было плохо,
одиноко, как он боялся и прятался. Он прыгнул мне на грудь,
уцепился когтями, лез мордой в рот, стукался лбом -- словом,
всячески изливал свою радость.
Я сам очень обрадовался, что он такой сообразительный, что
все время, пока стояли немцы, он ни разу не попался им в руки.
Нам стало веселее, и мы взялись за уборку.
Под водосточной трубой стояла бочка, полная воды, -- уже от
жажды не пропадем. Порылись в огороде, выкопали несколько
забытых картошек. По огородам прыгали одичавшие кролики,
быстрые, как зайцы, но их никак не поймать. Топить мать не
решилась: виден дым из трубы. Она поставила рядом два кирпича
на земле и развела огонь между ними.
Соседние дома были распотрошены, окна побиты, двери
открыты, там на улице лежала табуретка, там книга, ведра,
мусор. Я решил обследовать окрестности и направился в дом
Энгстремов.
Вошел, натыкаясь на катающиеся по полу банки и кастрюли,
тщательно осмотрел полки буфета, шкафчика, заглядывал под
кровати -- и не ошибся, нашел завалявшийся сухарь.
Это меня вдохновило, я перескочил забор и пошел дальше. В
соседнем доме был такой же погром, даже кто-то нагадил на
полу. Я обследовал погреб. Спичек у меня не было, я шарил в
темноте, натыкался на скользкие доски и нашел то, что искал:
там была кучка старой, порченой картошки, а также несколько
морковок. Это уже было грандиозно!
Возвращаясь со своей добычей домой, я по дороге зашел в
хату нашей соседки Мишуры, помня, что и у нее был погреб. К
сожалению, ее погреб уже был обчищен, только на дне бочки
оставалось несколько сплюснутых старых огурцов. Я стал
доставать их в укропе и плесени, вытирал о штаны и грыз. Сидел
себе в темном сыром углу погреба, хрупал огурцами и думал, что
вот стало как в "Войне миров" Уэллса, когда на землю пришли
марсиане, потом сами стали вымирать; все разорено, все пусто,
и людей нет.
ПРОФЕССИЯ -- ПОДЖИГАТЕЛИ
Мы жили в полном одиночестве и безмолвии. Раз или два по
Кирилловской проходили немецкие войска, громыхали танки, но
мимо нашего дома они не шли. Случалось, со стороны Вышгорода
постукивали пушки, но, в общем, все притихло, словно никакого
фронта не было.
Я изучил все окрестные дома; для удобства, чтобы не
показываться на улице, проделал дыры в заборах. Мои трассы,
как у кота Тита, проходили по крышам сараев, через лазы и
окна: я все искал еду.
И вдруг улица наполнилась шумом, грохотом колес. Мы
испуганно притаились: пришла немецкая часть. Во двор быстро
вошли офицеры, протопали по крыльцу, распахнули дверь -- и
испугались. Передний выхватил пистолет, наставил на мать:
-- Матка, малчик! Почему? Эвакуир, эвакуир!
Мать стала что-то объяснять. Офицер, не слушая, сказал:
-- Паф! Паф!
Мы стояли ни живые ни мертвые. Но они быстро осмотрели
квартиру, показали нам жестами: вон.
Солдаты уже распахивали ворота, и во двор въехала роскошная
легковая машина с каким-то большим начальством. На нас уже
никто не обращал внимания, мы поскорее вышли в сарай.
Развернулась бешеная деятельность: в дом тащили телефонную
станцию, радиоприемник; побежали связисты, разматывая катушки
проводов; денщики шустро тащили из соседних домов
никелированную кровать, диван, горшки с цветами; у ворот то и
дело останавливались связные верхом на конях.
У начальства была прорва вещей: женские шубы, валенки,
отрезы, даже детская коляска, -- видимо, собирался отправлять
в Германию, В доме загремело радио, повар сворачивал гусям
головы и потрошил.
Пришел солдат и позвал мать на кухню чистить овощи и рубить
мясо, она пошла и возилась там до вечера. Прибежала на
минутку, принесла мне богатого генеральского супу.
Я решил не лазить и не маячить на глазах, засел на
сеновале, забрал с собой всего Пушкина, читал "Евгения
Онегина". Раньше принимался пару раз, но что-то он мне не шел
в голову, больше нравилось про Пугачева, повести Белкина. А
тут вдруг раскрыл -- и не мог больше оторваться, забыл про
