сарай. Он не был заперт, но едва она влезла, во дворе тявкнула
собака. Залаяли соседние собаки. Ей показалось, что лаяли
сотни собак: такой поднялся шум. Вышла сонная хозяйка,
закричала:
-- Тихо, Рябко!
Она заглянула в сарай и увидела Дину. Вид у хозяйки был
хмурый, и, когда она стала расспрашивать, кто такая Дина да
почему здесь, Дина вдруг стала врать, что идет с окопов,
заблудилась, решила в сарае переночевать. Спросила даже дорогу
к коменданту города.
-- А дэ ж ты була?
-- У Билий Церкви.
-- У Билий Церкви? Ну, ну...
Вид у Дины был, конечно, аховый: вся в засохшей крови, в
грязи и песке, туфли потеряла еще в карьере, чулки изорвались.
На шум вышли соседки, понемногу окружили Дину...
Немцы были, видно, где-то здесь рядом, потому что почти
тотчас появился офицер.
Он оглядел Дину, кивнул:
-- Ком.
И пошел по тропинке вперед. Дина за ним. Он ничего не
говорил, только поглядывал, идет ли она. Она сложила руки на
груди, сжалась, ей стало холодно, болела правая рука -- она
была в крови, болели ноги -- они были разбиты.
Вошли в одноэтажный кирпичный дом, где десятка два солдат
завтракали: пили кофе из алюминиевых кружек. Дина хотела сесть
в углу на стул, но офицер закричал -- тогда она села на пол.
Вскоре немцы стали брать винтовки и расходиться. Остался
один лишь солдат -- дневальный. Он ходил, убирал, показал Дине
на стул: садись, мол, ничего.
Она пересела на стул. Солдат посмотрел в окно и подал Дине
тряпку, показывая, чтобы она протерла стекла. Окно было
большое, чуть не во всю стену, в частых переплетах, как на
веранде. И тут сквозь окно Дина увидела, что ползала она
вокруг да около Яра и попала опять в то же место, откуда
бежала.
Солдат стал тихо говорить. Дина его понимала, но он думал
что она не понимает, и изо всех сил старался втолковать;
-- Ты пойми хоть немножко. Начальство ушло. Я даю тебе
тряпку, чтобы ты удрала. Ты вытирай и смотри в окно, куда
удрать. Да пойми же, думм-копф, дурная голова!
Он говорил сочувственно. Дина подумала, что это не похоже
на провокацию. Но тогда она была в таком состоянии, что не
верила ничему, и на всякий случай вертела головой с
непонимающим видом.
Солдат с досадой сунул ей веник и послал подметать соседний
домик, где вообще не было никого. Дина заметалась, готовая
бежать, но послышался шум и плач. Явился офицер, ведя двух
девушек лет по пятнадцати-шестнадцати.
Девчонки кричали, рыдали, бросались на землю и пытались
целовать сапоги офицера, умоляли заставить их делать все, что
угодно, только не расстреливать. Они были в одинаковых
чистеньких темных платьицах, с косичками.
-- Мы из детдома! -- кричали они. -- Мы не знаем, кто мы по
национальности. Нас принесли грудными!
Офицер смотрел, как они валяются, и отодвигал ноги. Велел
им и Дине следовать за ним.
Вышли на ту же площадь, где раздевали. Здесь по-прежнему
валялись кучи одежды, туфель. За вещами, в сторонке, сидели
тридцать или сорок стариков, старух и больных. Верно, это были
остатки, выловленные по квартирам.
Одна старуха лежала парализованная, завернутая в одеяло.
Дину и девочек посадили к ним. Девочки тихо плакали.
Они сидели под каким-то уступом, а по уступу прохаживался
туда и сюда часовой с автоматом.
Дина исподлобья следила за ним, как он то удалялся, то
приближался. Он заметил это, стал нервничать и вдруг закричал
по-немецки:
-- Что ты следишь? Не смотри на меня! Я ни-че-го не могу
тебе сделать. У меня тоже дети есть!
Она подумала, что и некоторым немцам это тоже не так легко
дается.
К ней подсела девушка в гимнастерке и шинели, увидела, что
Дина дрожит от холода, и прикрыла ее шинелью.
Они тихо разговорились. Девушку звали Любой, ей было
девятнадцать лет, она служила и попала в окружение.
Подъехал грузовик с советскими военнопленными, у всех у них
были лопаты. Старики в ужасе заволновались: неужели будут
закапывать живьем? Но один из пленных посмотрел издали,
сказал:
-- Вам повезло.
Всех стали поднимать и загонять в кузов этого же грузовика.
Двое солдат подняли старуху в одеяле и, как бревно, сунули в
кузов, там ее подхватили на руки.
Кузов был открытый, с высокими бортами. Один немец сел в
кабину, другой в кузов, и четверо полицаев поместились по
бортам.
Куда-то повезли.
Трудно было понять в этом какую-то логическую
последовательность: одних раздевали, других нет, одних
добивали, тех везли сюда, этих отсюда...
Грузовик приехал на улицу Мельника, где было большое
автохозяйство. На просторный двор выходило много ворот гаражей
и мастерских. Открыли одни ворота -- оказалось, что там набито
людей, как селедок, они кричали, задыхались -- так и
вывалились из ворот. Это сюда загнали на ночь толпу с улицы, и
именно здесь люди сидели по нескольку дней, ожидая очереди на
расстрел.
Парализованную старуху а одеяле вынули из кузова и сунули а
гараж. С трудом, под крики и визг немцы закрыли эти ворота и
стали озабоченно говорить между собой. Дина понимала, слушала
и соображала: что же будет дальше?
Машина стала задним ходом двигаться со двора. Немец из
кузова спрыгнул, остались четыре полицая: двое у кабины, двое
у бортов, -- но они сели не у самого заднего борта, а
посредине. Дина и Люба стали сговариваться: надо прыгать.
Будут стрелять -- пусть. По крайней мере будет неожиданная
смерть, а не ждать очереди.
Поехали быстро. Люба прикрыла Дину от ветра шинелью.
Петляли по улицам. Оказались на Шулявке, где-то в районе
Брест-Литовского шоссе.
Покрытая шинелью, Дина перевалилась через задний борт и
прыгнула на большом ходу. Она упала, разбилась в кровь о
мостовую, но с машины ее не заметили.
А может, не захотели заметить?
Ее окружили прохожие. Она стала бормотать, что вот ехала,
надо было сойти у базара, а шофер не понял, она решила
спрыгнуть... Ей и верили и не верили, но вокруг она видела
человеческие глаза. Ее быстро увели во двор.
Еще через полчаса она была у жены своего брата, польки по
национальности. Всю ночь грели воду и отмачивали на ее теле
сорочку, влипшую в раны.
(Д. М. Проничева много раз еще была на краю гибели,
скрывалась в развалинах, в Дарнице, затем по селам под именем
Нади Савченко. Своих детей она нашла только в конце войны.
Затем вернулась в Киевский театр кукол. где работает поныне.
Она выступала в 1946 году свидетелем обвинения на Киевском
процессе о фашистских злодеяниях на Украине.)
ГЛАВА ВОСПОМИНАНИИ
1. Если завтра война
Нас было три друга, три мушкетера, три танкиста, а также --
Чкалов, Байдуков, Беляков. Общим было то, что всех нас бросили
отцы, мы росли при матерях.
БОЛИК КАМИНСКИЙ был самым старшим, и, когда он давал нам
подзатыльники, мы дразнили его "Болямбатым", но любили его мы
безмерно. Это был тоненький, высокий мальчишка с нежным, как у
девочки, лицом. Он смотрел "Чапаева" двадцать пять раз,
"Щорса" -- двадцать, "Если завтра война" -- семнадцать раз,
"Богдана Хмельницкого" -- десять.
Мы все бредили войной, но Болик -- больше всех. Он был
такой воинственный, что мог часами говорить про войну. Даже
игра в шахматы была у него войной: ладья -- пушка, конь --
тачанка, слон -- пулемет, ферзь -- пикирующий бомбардировщик.
В сарае на чердаке у него было оборудовано пулеметное
гнездо, как у Чапая на колокольне. Мы высовывали в слуховое
окно палки и строчили: "Ы-ы-ы-ы!.."
Болик поступил в училище фабрично-заводского обучения --
ФЗО -- и запрезирал было нас, став рабочим классом, но тут
началась подлинная война, его мобилизовали на строительство
оборонительных сооружений, "на окопы", как все говорили тогда,
и он исчез.
ШУРКА КРЫСАН был моим одногодком -- щупленький, юркий,
предприимчивый, невероятно компанейский, за компанию готовый в
огонь и воду. В уличных боевых операциях, которые у нас
регулярно шли между нашим кутком и соседними "кожевниками",
Шурка проявлял чудеса героизма, но и получал же он больше
всех.
Из всех фильмов самым любимым у него был "Если завтра
война", из всех песен -- песня, начинавшаяся этими словами.
Его называли "Шурка Маца", и я прилежно называл его так
тоже, потому что надо же человека как-то называть, но по своей
наивности я понятия не имел, что маца -- это праздничное
еврейское кушанье, я простодушно полагал, что Шурку дразнят
так за то, что он быстро говорит, словно цокает: ца-ца-ца...
И если было что-то на свете, что тогда нас меньше всего
интересовало, то это вопросы нашего происхождения и
национальности. Мы все учились в украинской школе, нашим
родным языком был украинский. Только потом я разобрался, кто
есть кто и что мы гибриды: полуполяк, полуеврей и
полуукраинец. Мы все дружили с соседской девочкой, тоже
безотцовщиной, ее звали Ляля Энгстрем, особенно я ее любил,
только она никак не хотела играть в войну.
Справедливости ради должен сказать, что и меня дразнили,
хотя, правда, и очень редко, но зато оскорбляли до глубины
души. Меня обзывали: "Семерик тру-ту-ту".
2. Листовка
В один прекрасный летний день мы с Шуркой Мацой пошли на
луг купаться. Там было озерцо, называвшееся "Ковбанькой", что
в переводе с куреневского наречия звучит как "Лягушатничек".
По лугу ездили машины, бегали красноармейцы, стояли
накрытые Зелеными ветками зенитки и надувались аэростаты. На
нашей Ковбаньке загорали два красноармейца.
-- А ну, шкеты, уходите, тут опасно, -- сказали они. Мы
обиделись, набычились, но не ушли. Поплыли на другую сторону и
обратно, форся. На обратном пути я устал. Хватал ртом воздух,
бессильно молотил уставшими руками, в глазах стало зеленеть, и
я увидел, как красноармеец на берегу с любопытством смотрит на
меня. Тут я нащупал ногой дно, пошатываясь, вышел на берег,
оглянулся -- Шуркиной головы не было на поверхности.
Красноармеец, как был, в галифе, кинулся в воду, только
волны пошли, вынырнул, волоча позеленевшего Шурку, вынес его,
как котенка, на берег, потряс, чтобы из пуза у Шурки вылилась
вода.
-- Вот же народ, -- сказал он. -- Теперь чешите домой, а то
в милицию отведу.
Тут уж мы чесанули так, что камыши зашумели. Забились в
ямку и стали делиться впечатлениями.
-- Да, -- сказал Шурка, -- он мне помешал, я ведь нырнул и
по дну к берегу шел.
В небе показались самолеты, штук тридцать. Зенитки так и
взвились в небо. От первых выстрелов мы оглохли, и с каждым
выстрелом нас почему-то било мордой о землю. Прятаться на лугу
было решительно некуда. Мы прижались в своей ямке друг к
другу, слыша, как рядом шлепаются не то осколки, не то пули:
"Шпок, шпок, шпок!"
Лежа, как на ладони, под голубым небом, которое резали
ревущие самолеты с черными крестами, я впервые физически
ощутил свою уязвимость, беспомощность жиденького тела, в
которое, как в сгусток киселя, достаточно попасть этому самому
"шпок" -- и...
И самолеты прошли. Ни в них зенитчики не попали, ни они ни
во что не попали. В воздухе замельтешили тысячи белых
листиков. Ветер явно не доносил их до города, они садились
прямо к нам на луг. Мы вскочили и кинулись ловить. Они все
были одинаковы. На них было напечатано большими буквами: "БЕЙ
ЖИДА-ПОЛИТРУКА, ПРОСИТ МОРДА КИРПИЧА".
Маленькими буквами объяснялось, что это пароль для сдачи в
плен. При виде немецкого солдата нужно произнести эти слова
четко и внятно.
"Красноармейцы! -- призывала листовка. -- Красная Армия
разбита, власть жидовско-большевистских комиссаров в России
