стреляют.
И тут до меня дошло. Из Бабьего Яра неслись отчетливые,
размеренные выстрелы из пулемета: "та-та-та, та-та..."
Тихая, спокойная, размеренная стрельба, как на учениях. Наш
Бабий Яр -- по эту сторону от кладбищ. Чтобы попасть на
Лукьяновку, стоит только перейти его.
Дед выглядел озадаченным и испуганным.
-- Может, это стрельбище? -- предположил я.
-- Какое стрельбище! -- закричал дед. -- Вся Куреневка уже
говорит. Виктор Македон прибежал -- жену провожал, едва
спасся, матерь божья, царица небесная, что ж это?!
Мы пошли в дом, но сидеть там было невозможно. Стрельба,
стрельба. Дед пошел к Македону узнавать, там сидело много
народу, и этот парень (он женился перед самой войной)
рассказывал, что там смотрят паспорта и бросают их в костер, а
он закричал "Я русский", тогда от него жену оторвали и повели
в Яр, а его полицейский выгнал...
На дворе было холодно, все так же дул пронзительный ветер,
как и вчера. Я все выбегал, прислушивался. Бабка вынесла мне
пальто и шапку, слушала сама. Мне показалось, что она плачет.
Обернулся -- она крестилась, стоя лицом к Бабьему Яру,
бормоча:
-- Оченаш, жои си...
На ночь стрельба прекратилась, но утром поднялась снова. По
Куреневке говорили, что за первый день расстреляно тридцать
тысяч человек, остальные сидят и ждут очереди.
Бабка пришла от соседей с новостью. Во двор огородного
хозяйства прибежал четырнадцатилетний мальчик, сын конюха,
рассказывает ужасы: что там всех раздевают, ставят над рвами
по несколько человек в затылок, чтобы одной пулей убивать
многих; положат штабель убитых, присыпают, потом снова кладут,
а много недобитых, так что земля шевелится, и некоторые
выползают. Он вылез и прибежал.
-- Его надо спрятать! -- сказала мама. -- В "окоп".
-- Сынок, -- воскликнула бабка, -- беги скоренько, покличь
его, накормим да сховаем.
Я поспешил в огородное хозяйство.
Но было уже поздно. У ворот стояла телега, запряженная
понурым коньком, на ней сидел немецкий солдат с кнутом. Другой
солдат, с ружьем под мышкой, вел из ворот бледного мальчишку.
Собственно, он даже не вел, а они как-то вышли рядом.
Они подошли к телеге, сели на нее с двух сторон, и солдат
даже сдвинул сено, чтобы мальчишке было удобнее. Он положил
ружье в сено, а мальчишка пег боком, опершись на локоть. Его
большие глаза спокойно и безразлично скользнули по мне.
Солдат взмахнул кнутиком, чмокнул, и телега тронулась --
так просто и буднично, словно они поехали на луг косить сено.
Из самого оврага Бабьего Яра спаслись несколько человек.
Привожу рассказ, записанный лично мною со слов женщины,
матери двоих детей, актрисы Киевского театра кукол Дины
Мироновны Проничевой. Привожу так, как она рассказывала, не
добавляя ничего.
БАБИЙ ЯР
Она ходила читать приказ, быстро прочла и ушла: у листков с
приказом вообще никто долго не задерживался, и разговоров не
возникало.
Весь день и вечер повсюду шли обсуждения и предположения. У
нее были отец и мать, дряхлые уже, мать перед приходом немцев
вышла из больницы после операции, вот все думали; как же ей
ехать? Старики были уверены, что на Лукьяновке всех посадят в
поезд и повезут на советскую территорию.
Муж Дины был русским, фамилия ее русская, кроме того, и
внешность совсем не еврейская. Спорили, гадали, думали и
решили, что старики поедут, а Дина их проводит, посадит в
поезд, сама же останется с детьми -- и будь что будет.
Отец был стекольщиком, они с матерью жили на Тургеневской,
27, Дина с детьми -- на Воровского, 41.
Она пошла домой поздно, пыталась заснуть, но так и не спала
в ту ночь. По двору все время бегали, топотали: ловили одну
девушку из этого дома. Ока спасалась на чердаке, потом
спускалась по пожарной лестнице, мужские голоса кричали: "Вон
она!"
Дело в том, что перед приходом немцев эта девушка говорила;
-- Они ни за что не войдут, а если войдут, я оболью дом
керосином и подожгу.
Так вот теперь жена дворника вспомнила это и, боясь, как бы
она в самом деле не подожгла, заявила немцам, и как раз в эту
ночь ее ловили.
Это была муторная, напряженная, жуткая ночь. Дину всю
трясло. Она так и не поняла, схватили эту девушку или нет.
Когда стало светать, она умылась, причесалась, взяла
документы и пошла к старикам на Тургеневскую -- это рядом. На
улицах было необычно много народу; все куда-то деловито
спешили с вещами.
У родителей она была в седьмом часу утра. Весь дом не спал.
Уезжающие прощались с соседями, обещали писать, поручали им
квартиры, вещи, ключи.
Старики много нести не могли, ценностей у них не было,
просто взяли необходимое и еду. Дина надела на спину рюкзак, и
в восьмом часу утра они вышли.
По Тургеневской шло много людей, но на улице Артема уже
было сплошное столпотворение. Люди с узлами, с колясками
разные двуколки, подводы, изредка даже грузовики -- все это
стояло, потом подвигалось немного, снова стояло.
Был сильный говор, гул толпы, и было похоже на
демонстрацию, когда улицы так же запружены народом, но не было
флагов, оркестров и торжества.
Странно с этими грузовиками: откуда их добывали? Было, что
целый дом складывался и нанимал под вещи транспорт, и так уж
они все держались по бокам своей подводы или грузовика. Среди
узлов и чемоданов лежали больные, гроздьями сидели детишки.
Грудных детей иногда везли по двое, по трое в одной коляске.
Очень много было провожающих: соседи, друзья, родственники,
русские и украинцы, помогали нести вещи, вели больных, а то
несли их на закорках.
Все это шествие двигалось очень медленно, а улица Артема
очень длинная. У одних ворот стояли немецкие солдаты,
смотрели. Они стали звать Дину, показывая, что у них нужно
мыть полы:
-- Ком вашен! ("Иди мыть!" -- нем.)
Она отмахнулась. Очень, очень долго, до одури длилось это
гудящее шествие, эта "демонстрация" с толкотней, разговорами и
детским плачем. Дина была в меховой шубке, ей стало жарко.
Лишь где-то после обеда дошли до кладбищ. Она помнит, что
направо была длинная кирпичная стена еврейского кладбища с
воротами. Здесь поперек улицы было проволочное заграждение,
противотанковые ежи с проходом посредине и стояла цепь немцев
с бляхами на груди, а также украинские полицаи в черной форме
с серыми обшлагами.
Очень рослый деятельный дядька в вышитой сорочке, с
казацкими висящими усами, очень приметный, распоряжался при
входе. Толпа валила в проход мимо него, но обратно никто не
выходил, только изредка с криками проезжали порожняком
извозчики: они уже где-то там сгрузили вещи и теперь перли
против толпы, орали, размахивали кнутами, это создавало
толкучку и ругань.
Все было очень непонятно. Дина посадила стариков у ворот
кладбища, а сама пошла посмотреть, что делается впереди.
Как и многие другие, она до сих пор думала, что там стоит
поезд. Слышалась какая-то близкая стрельба, в небе низко
кружил самолет, и вообще вокруг было тревожно-паническое
настроение.
В толпе обрывки разговоров:
-- Это война, война! Нас вывозят подальше, где спокойнее.
-- А почему только евреев?
Какая-то выжившая из ума бабушка предполагала уже
совершенную чушь:
-- Ну потому, что они родственная немцам нация, их решили
вывезти в первую очередь.
Дина с трудом проталкивалась в толпе, все больше
беспокоясь, и тут увидела, что впереди все складывают вещи.
Разные носильные вещи, узлы и чемоданы -- в кучу налево, все
продукты -- направо. А немцы направляют всех дальше по частям:
отправят группу, ждут, потом через какой-то интервал опять
пропускают, считают, считают... стоп! Как бывает, пропускают
очередь десятками. Опять разговоры в шуме и гаме:
-- Ага, вещи идут, конечно, багажом: там разберем на месте.
-- Какое там разберем, столько вещей, их просто поровну
поделят.
Дине стало жутко. Ничего похожего на вокзал железной
дороги. Она еще не знала, что это, но всей душой
почувствовала, что это не вывоз. Все, что угодно, только не
вывоз.
Особенно странными были эти близкие пулеметные очереди. Она
все еще не могла и мысли допустить, что это расстрел.
Во-первых, такие огромные массы людей! Такого не бывает. И
потом -- зачем?!
Можно уверенно предположить, что большинство чувствовало то
же, что и Дина, чувствовало неладное, но продолжало цепляться
за это "нас вывозят" вот еще по какой причине. Перед этим
старики много рассказывали, как немцы были на Украине в 1918
году, и тогда они евреев не трогали, относились к ним неплохо,
потому что -- похожий язык и все такое...
Старики говорили:
-- Немцы есть разные, но, в общем, это культурные и
порядочные люди, весьма порядочные.
Или такой -- совсем свежий -- факт. Два дня назад какие-то
люди на улице Воровского захватили квартиру эвакуированной
еврейской семьи. Оставшиеся родственники пошли в штаб
ближайшей немецкой части и пожаловались. Явился офицер, строго
приказал освободить квартиру и любезно поклонился евреям:
"Пожалуйста, все в порядке!" Это было буквально позавчера, все
видели, и об этом сразу разнеслись слухи. А немцы ведь очень
последовательны и логичны.
Но если это не вывоз, то что же тут делается?
Дина говорит, что в этот момент она чувствовала только
какой-то животный ужас и туман -- состояние, ни с чем не
сравнимое.
С людей снимали теплые вещи. Солдат подошел к Дине, быстро
и без слов ловко снял с нее шубку.
Тут она кинулась назад. Отыскала стариков у ворот,
рассказала, что видела.
Отец сказал:
-- Доченька, ты нам уже не нужна. Уходи.
Она пошла к заграждению. Тут довольно много людей
добивались, чтобы их выпустили назад. Толпа валом валила
навстречу. Усач в вышитой сорочке все так же кричал,
распоряжался. Дина протолкалась к нему и стала объяснять, что
вот провожала, что у нее остались в городе дети, чтобы ее
выпустили.
Он потребовал паспорт. Она достала. Он посмотрел графу
"национальность" и воскликнул:
-- Э, жидивка! Назад!
Тут Дина окончательно поняла: это расстреливают.
Судорожно она стала рвать паспорт на мелкие кусочки. Она
бросала их под ноги, налево, направо. Пошла обратно к
старикам, но ничего им не сказала, чтобы не волновать
преждевременно.
Хотя она была уже без шубки, ей стало очень душно. Вокруг
было слишком много народу, плотная толпа, испарения: ревут
потерявшиеся дети; некоторые, сидя на узлах, обедают. Она еще
подумала: "Как они могут есть? Неужели до сих пор не
понимают?"
Тут стали командовать, кричать, подняли всех сидевших,
подвинули дальше, и задние напирали -- получалась какая-то
немыслимая очередь. Сюда кладут одни вещи, туда -- другие
вещи, толкаются, выстраиваются. В этом хаосе Дина потеряла
своих стариков, высматривала, увидела, что их отправили в
группе дальше, а перед Диной очередь остановилась.
Стояли. Ждали. Она вытягивала шею, чтобы понять, куда
повели отца и мать. Вдруг подошел огромнейший немец и сказал:
-- Иди со мной спать. Я тебя выпущу.
Она посмотрела на него, как на психа, он отошел. Наконец
стали пропускать ее группу.
Говор затих, все умолкли, словно оцепенели, и довольно
долго молча шли, а по сторонам стояли шеренгами фашисты.
Впереди показались цепи солдат с собаками на поводках. Позади
себя Дина услышала:
-- Дети мои, помогите пройти, я слепой.
Она обхватила старика за пояс и пошла вместе с ним.
-- Дедушка, куда нас ведут? -- спросила она.
