-- Детка, -- сказал он, -- мы идем отдать богу последний
долг.
В этот момент они вступили в длинный проход между двумя
шеренгами солдат и собак. Этот коридор был узкий, метра
полтора. Солдаты стояли плечом к плечу, у них были закатаны
рукава, и у всех имелись резиновые дубинки или большие палки.
И на проходящих людей посыпались удары.
Спрятаться или уклониться было невозможно. Жесточайшие
удары, сразу разбивающие в кровь, сыпались на головы, на спины
и плечи слева и справа, Солдаты кричали "Шнель! Шнель!"
("Быстро! Быстро!" -- нем.) и весело хохотали, словно
развлекались, они исхитрялись как-нибудь покрепче ударить в
уязвимые места.
Все закричали, женщины завизжали. Словно кадр в кино, перед
Диной промелькнуло: знакомый парень с ее улицы, очень
интеллигентный, хорошо одетый, рыдает. Она увидела, что люди
падают. На них тотчас спускали собак. Человек с криком
подхватывался, но кое-кто оставался на земле, а сзади
напирали, и толпа шла прямо по телам, растаптывая их.
У Дины в голове от всего этого сделался какой-то мрак. Она
выпрямилась, высоко подняла голову и шла, как деревянная, не
сгибаясь. Ее, кажется, искалечили, но она плохо чувствовала и
соображала, у нее стучало только одно: "Не упасть, не упасть".
Обезумевшие люди вываливались на оцепленное войсками
пространство -- этакую площадь, поросшую травой. Вся трава
была усеяна бельем, обувью, одеждой.
Украинские полицаи (судя по акценту -- не местные, а явно с
Западной Украины) грубо хватали людей, лупили, кричали:
-- Раэдягаться! Быстро! Быстро!
Кто мешкал, с того сдирали одежду силой, били ногами,
кастетами, дубинками, опьяненные злобой, в каком-то садистском
раже.
Ясно, это делалось для того, чтобы толпа не могла
опомниться. Многие голые люди были все в крови.
Со стороны раздетых куда-то уводимых Дина услышала, как
мать кричит ей, машет рукой:
-- Доченька, ты не похожа! Спасайся!
Дина решительно подошла к полицаю и спросила, где
комендант. Сказала, что она провожающая, попала случайно.
Он потребовал документы. Она стала доставать из сумочки, но
он сам взял сумочку, пересмотрел ее всю: там были деньги,
трудовая книжка, профсоюзный билет, где национальность не
указывается. Фамилия "Проничева" полицая убеждала. Сумочку он
не вернул, но указал на бугорок, где сидела кучка людей;
-- Сидай о тут. Жидив перестреляют, та выпустым.
Дина подошла к бугорку и села. Все тут молчали, ошалелые.
Лишь одна бабушка в пушистом вязаном платке пожаловалась Дине,
что провожала невестку и вот попала...
Здесь все были провожающие.
Так они сидели, и прямо перед ними, как на сцене,
происходил этот кошмар: из коридора партия за партией
вываливались визжащие избитые люди, их принимали полицаи,
лупили, раздевали -- и так без конца.
Дина уверяет, что некоторые истерически хохотали, что она
своими глазами видела, как несколько человек за то время, что
раздевались и шли на расстрел, на глазах становились седыми.
Голых людей строили небольшими цепочками и вели в прорезь,
прокопанную в обрывистой песчаной стене. Что за ней -- не было
видно, но оттуда неслась стрельба.
Матери особенно копошились над детьми, поэтому время от
времени какой-нибудь немец или полицай, рассердясь, выхватывал
у матери ребенка, подходил к песчаной стене и, размахнувшись,
швырял его через гребень, как полено.
Дину словно обручами схватило, она долго-долго сидела,
втянув голову в плечи, боясь взглянуть на соседей, потому что
их все прибывало. Она уже не воспринимала ни криков, ни
стрельбы.
Стало темнеть.
Вдруг подъехала открытая машина, и в ней -- высокий,
стройный, очень элегантный офицер со стеком в руке. Было
похоже, что он здесь главный. Рядом с ним был переводчик.
-- Кто такие? -- спросил офицер через переводчика у
полицая, указывая на бугорок, где сидело уже человек
пятьдесят.
-- Це наши люды, -- ответил полицай. -- Не эналы, треба их
выпустыть.
Тут офицер как закричал:
-- Немедленно расстрелять! Если хоть один отсюда выйдет и
расскажет по городу, завтра ни один жид не придет.
Переводчик добросовестно перевел это полицаю, а люди на
бугорке сидели и слушали.
-- А ну, пишлы! Ходимо! Поднимайсь! -- закричали полицаи,
Люди, как пьяные, поднялись. Время уже было позднее, может,
потому эту партию не стали раздевать, а так и повели одетыми в
прорезь.
Дина шла примерно во втором десятке. Миновали коридор
прокопа, и открылся песчаный карьер с почти отвесными стенами.
Было уже полутемно. Дина плохо разглядела этот карьер. Всех
гуськом, быстро, торопя, послали влево -- по очень узкому
выступу.
Слева была стена, справа яма, а выступ, очевидно, был
вырезан специально для расстрела, и был он такой узкий, что,
идя по нему, люди инстинктивно жались к песчаной стенке; чтобы
не свалиться,
Дина глянула вниз, и у нее закружилась голова -- так ей
показалось высоко. Внизу было море окровавленных тел. На
противоположной стороне карьера она успела разглядеть
установленные ручные пулеметы, и там было несколько немецких
солдат. Они жгли костер, на котором, кажется, что-то варили.
Когда всю цепочку загнали на выступ, один из немцев
отделился от костра, взялся за пулемет и начал стрелять.
Дина не столько увидела, сколько почувствовала, как с
выступа повалились тела и как трасса пуль приближается к ней.
У нее мелькнуло: "Сейчас я... Сейчас..." Не дожидаясь, она
бросилась вниз, сжав кулаки.
Ей показалось, что она летела целую вечность, вероятно,
было действительно высоко. При падении она не почувствовала ни
удара, ни боли. Сначала ее обдало теплой кровью, и по лицу
потекла кровь, так, словно она упала в ванну с кровью. Она
лежала, раскинув руки, закрыв глаза.
Слышала какие-то утробные звуки, стоны, икоту, плач вокруг
и из-под себя: было много недобитых. Вся эта масса тел чуть
заметно пошевеливалась, оседая, уплотнялась от движения
заваленных живых.
Солдаты вошли на выступ и стали присвечивать вниз
фонариками, постреливая из пистолетов в тех, кто казался им
живым. Но недалеко от Дины кто-то по-прежнему сильно стонал.
Она услышала, как ходят рядом, уже по трупам. Это немцы
спустились, нагибались, что-то снимали с убитых, время от
времени стреляя в шевелящихся.
Тут же ходил и полицай, который смотрел ее документы и
забрал сумочку: она узнала его по голосу.
Один эсэсовец наткнулся на Дину, и она показалась ему
подозрительной. Он посветил фонариком, приподнял ее и стал
бить. Но она висела мешком и не подавала признаков жизни. Он
ткнул ее сапогом в грудь, наступил на правую руку так, что она
хрустнула, но не выстрелил и пошел дальше.
Через несколько минут она услышала голос наверху:
-- Эй, давай прикидай!
Зазвякали лопаты, послышались глухие удары песка о тела,
все ближе, и наконец груды песка стали падать на Дину.
Ее заваливало, но она не шевелилась, пока не засыпало рот.
Она лежала лицом вверх, вдохнула в себя песок, подавилась и
тут, почти ничего не соображая, забарахталась в диком ужасе,
готовая уж лучше быть расстрелянной, чем заживо закопанной.
Левой, здоровой рукой она стала сгребать с себя песок,
захлебывалась, вот-вот могла закашляться и из последних сил
давила в себе этот кашель Ей стало легче. Наконец она
выбралась из-под земли.
Они там наверху кончили: видно, только слегка забросали и
ушли. Глаза Дины были полны песку. Кромешная тьма, тяжелый
дух...
Дина определила ближайшую песчаную стену, долго, долго,
осторожно подбиралась к ней, потом встала и принялась левой
рукой делать ямки. Так, прижимаясь к этой стене, она делала
ямки, поднималась пядь за пядью, каждую секунду рискуя
сорваться.
Наверху оказался куст, она его нащупала, отчаянно уцепилась
и, когда переваливалась через край, услышала тихий голос, от
которого чуть не кинулась обратно:
-- Тетя! Не бойтесь, я тоже живой.
Это был мальчик, в майке и трусиках; он вылез, как и она.
Мальчик дрожал.
-- Молчи! -- шикнула она на него. -- Ползи за мной.
И они поползли куда-то, молча, без звука.
Они ползли чрезвычайно долго, медленно, натыкаясь на
обрывы, сворачивая, и ползли, очевидно, всю ночь, потому что
начало светать. Тогда они нашли кусты и залезли в них.
Они были на краю большого оврага. Недалеко увидели немцев,
которые пришли и стали сортировать вещи, складывать их. У них
там вертелись и собаки на поводках. Иногда приезжали грузовики
за вещами,, но чаще просто конные площадки.
Когда рассвело, они. увидели бежавшую старуху, за ней
мальчика лет шести, который кричал: "Бабушка, я боюсь!" Но
старуха от него отмахивалась. Их догнали два немецких солдата
и застрелили: сначала старуху, потом малыша.
Немцы все время проходили то внизу, то поверху, о чем-то
громко разговаривая. Все время где-то тут, рядом, шла
стрельба. Столько стрельбы, что Дине стало даже казаться, что
она вообще никогда не прекращалась, что она была и ночью.
Они с мальчиком лежали, забывались, просыпались. Мальчик
сказал, что его зовут Мотя, что у него никого не осталось, что
он упал вместе с отцом, когда стреляли. Дина смотрела на его
испуганное лицо и как-то невольно подумала, что, если ей
удастся спастись, она усыновит его.
К вечеру у нее начались галлюцинации; пришли к ней отец,
мать, сестра. Они были в длинных белых халатах, все смеялись и
кувыркались. Когда Дина очнулась, над ней сидел Мотя и плакал:
-- Тетя, не умирайте, не оставляйте меня.
Она с большим трудом сообразила, где находится. Поскольку
уже было темно, они выбрались из кустов и поползли дальше.
Днем Дина наметила путь: по большому лугу к роще, видневшейся
вдали. Иногда она забывалась, приподнималась, тогда Мотя
цеплялся за нее и прижимал к земле.
Кажется, она теряла сознание, потому что однажды свалилась
в овраг. Они не ели и не пили больше суток, но мысль об этом
как-то не приходила.
Так они ползли еще ночь, пока не стало светать, Впереди
были кусты, и Мотя пополз разведать; они так делали много раз,
и, если там все благополучно, Мотя должен был шевельнуть
кустом. Но он пронзительно закричал:
-- Тетя, не ползите, тут немцы!
И раздались выстрелы. Его так на месте и убили.
На ее счастье, немцы не поняли, что кричал Мотя. Она
отползла по песку назад. Потом как-то машинально сделала ямку,
аккуратно засыпала ее холмиком, воображая, что хоронит Мотю,
своего спутника, и заплакала. Она была уже как помешанная.
Светало, и Дина обнаружила, что сидит, покачиваясь, прямо
на дороге, что слева заборы, что-то похожее на проулок. Она
бросилась ползком туда. Там оказалась мусорная свалка. Она
зарылась в мусор, набросала на себя всяких тряпок, бумаг,
надела на голову драную корзину-"верейку", чтобы под ней
дышать.
Лежала так, затаившись. Однажды прошли мимо немцы,
остановились, покурили.
Прямо перед собой, на краю огорода, она увидела два зеленых
помидора. Чтобы достать их, надо было подползти. Вот только
тут ей захотелось пить, и начались муки. Она старалась думать
о чем угодно, закрывала глаза, убеждала себя, приказывала не
думать, а ее, как магнитом, поворачивало в сторону помидоров.
Она не вылезла и пролежала дотемна.
Лишь в сплошной темноте выбралась, нащупала помидоры, съела
и опять поползла на животе. Она уже столько наползалась, что,
кажется, разучилась ходить на ногах.
Ползла долго, провалилась в окоп с колючей проволокой. Под
утро увидела домик, за ним сарай и решила забраться в этот
