уже и Пушкинская, и Меринговская, поперечные улицы Прорезная,
Институтская, Карла Маркса, Фридриха Энгельса, Пассаж. Было
такое впечатление, что взрывается весь город.
До войны в Киеве начинали строить метро, и теперь поползли
слухи, что то было не метро, в закладка чудовищных мин под
всем Киевом. Бежали из домов далеко от Крещатика, потому что
никто не знал, где произойдет следующий взрыв.
Откуда-то немцы срочно доставили на самолете длинные
шланги, протянули их от самого Днепра через Пионерский парк и
стали качать воду мощными насосами. Но вода до Крещатика не
дошла: среди зарослей парка кто-то шланги перерезал.
Над чудовищным костром, каким стал центр Киева,
образовались сильные воздушные потоки, в которых, как в трубе,
неслись горящие щепки, бумаги, головни, посыпая то Бессарабку,
то Печерск. Поэтому на все крыши повылезали немцы,
полицейские, дворники, засыпали головни песком, затаптывали
угли. Погорельцы ночевали в противовоздушных щелях, на
стадионе.
Немцы не могли даже достать трупы своих погибших, они
сгорали дотла. Горело все, что немцы награбили за эти дни.
После нескольких дней борьбы с пожаром немцы прекратили
сопротивление, вышли из этого пекла и только наблюдали пожар
издали.
Крещатик продолжал гореть в полном безлюдье, только время
от времени в каком-нибудь доме с грохотом рушились перекрытия
или падала стена, и тогда в небо взлетало особенно много углей
и факелов. Город насквозь пропитался гарью; по ночам он был
залит красным светом, и это зарево, как потом говорили, было
видно за сотни километров.
Взрывы затихли только двадцать восьмого сентября. Главный
пожар продолжался две недели, и две недели стояло оцепление из
автоматчиков.
А когда оно было снято и немцы туда пошли, то улиц,
собственно, не было: падавшие с двух сторон здания образовали
завалы. Месяц шли работы по расчистке проездов. Раскаленные
развалины дымились еще долго; даже в декабре кой-где
выбивались из-под кирпича струйки дыма -- я это видел сам.
Взрыв и пожар Крещатика должны, по-моему, войти в историю
войны как одна из трагических и героических страниц. Нужно
понимать, что значил Крещатик для Киева. При соответствующем
масштабе это все равно, как если бы взорвался и сгорел центр
Москвы на Садовом кольце, Невский проспект в Ленинграде со
всем, что его окружает, или, скажем, сердце Парижа в пределах
Больших бульваров. Это была первая в истории строго
подготовленная акция такого порядка. Именно после Крещатика
возникло у немцев это правило: обследовать каждый занятый дом
и писать: "Мин нет".
Ни одна столица Европы не встретила гитлеровские войска
так, как Киев. Киев не мог больше обороняться, он был оставлен
и, казалось, распластался под врагом. Но он сжег себя сам у
врагов на глазах и унес многих из них в могилу. Они вошли, как
привыкли входить в западноевропейские столицы, готовясь
пировать, но вместо этого так получили по морде, что сама
земля загорелась у них под ногами.
В эпопее Крещатика еще много неясного. Существует много
слухов и легенд: о неизвестном герое-смертнике, который
ворвался в вестибюль "Континенталя", включил взрыватели и
погиб при этом сам; о том, что другой герой взорвал во время
сеанса кинотеатр Шанцера, когда он был набит немцами, и
прочее. Все это трудно проверить. Немцы не объявили ровно
ничего и никого не казнили публично. Хотя, по-видимому,
подпольная группа, совершившая феноменальную акцию с
Крещатиком, все же в большинстве своем погибла.
(В сборнике документов "Киевщина в годы Великой
Отечественной войны. 1941 -- 1945" (Киев, 1963г.) приводится
выдержка "Из справки КГБ при Совете Министров УССР о
диверсионно-разведывательной деятельности группы подпольщиков
г. Киева под руководством И. Д. Кудри".
В этом документе рассказывается о ряде подвигов группы
чекистов, которую возглавлял Иван Данилович Кудря, по кличке
"Максим", в которую входили Д. Соболев, А. Печенев, Р.
Окипная, Е. Бремер и другие, и в частности там говорится
следующее: "В городе ... не прекращались пожары и взрывы
принявшие особенный размах в период с 24 по 28 сентября 1941
года, в числе других был взорван склад с принятыми от
населения радиоприемниками, немецкая военная комендатура,
кинотеатр для немцев и др. И хотя утвердительно никто не может
сказать. кто конкретно осуществлял подобные взрывы, уносившие
в могилу сотни "завоевателей", нет сомнения, что к этому
приложили руку лица, имевшие отношение к группе "Максима".
Главное же состояло в том, что заносчивым фашистским
"завоевателям" эти взрывы давали понять, что хозяином
оккупированной земли являются не они".
Известно, что Д. Соболев погиб при одной из своих
многочисленных и дерзких операций; А. Печенов застрелился в
постели, раненный, когда его хватали гестаповцы; "Максим". Р.
Окипная и Е. Бремер были схвачены в Киеве, в июле 1942 года.
но где они умерли, достоверно не известно. В 1965 году И. Д.
Кудре -- "Максиму" посмертно присвоено звание Героя Советского
Союза.)
ПРИКАЗ
Утром 28 сентября к нам вдруг зашел Иван Свинченко из села
Литвиновки. Он шел домой из окружения.
Это был очень добрый, простодушный и малограмотный дядька,
отец большой семьи и великий труженик. Приезжая в город на
базар, он обычно ночевал у деда с бабкой, не забывал для меня
какой-нибудь немудрящий гостинец из села, только я его
дичился, может, потому, что у него был дефект речи: в
разговоре он захлебывался, и иногда слышалось одно
"бала-бала".
Он явился оборванный, грязный, где-то уже, сменив
солдатскую форму на штатское тряпье. Вот что с ним произошло.
Вместе со своей частью он перешел из Киева на левый берег
Днепра, в Дарницу, там они кружили по проселкам и лесам, их
бомбили, косили пулеметами с воздуха, трепали, потом часть
потеряла управление, и все стали кричать, что надо идти по
домам.
В глухом лесу наткнулись на партизан. Партизаны были хорошо
экипированы, с возами, продовольствием, имели много оружия,
они пугали немцами и звали к себе. Иван затосковал.
-- То я подождав, баба-бала, ночи и утик! -- объяснил он.
Несколько дней он шел полями и лесами, и повсюду брели
такие же.
Бабка кормила Ивана, сердобольно ахала. Дед пошел было на
улицу, но почти тотчас затопотал обратно по крыльцу и ввалился
в комнату:
-- Поздравляю вас! Ну!.. Завтра в Киеве ни одного еврея
больше не будет. Пусть уезжают. Вывозят их. Приказ висит.
Мы побежали на улицу. На заборе была наклеена серая афишка
на плохой оберточной бумаге, без заглавия и без подписи:
+------------------------------------------------------------+
| Все жиды города Киева и его окрестностей должны явиться в|
|понедельник 29 сентября 1941 года к 8 часам утра на угол|
|Мельниковской и Дохтуровской (возле кладбищ). Взять с собой|
|документы, деньги, ценные вещи, а также теплую одежду, белье|
|и проч. |
| Кто из жидов не выполнит этого распоряжения и будет|
|найден в другом месте, будет расстрелян. |
| Кто из граждан проникнет в оставленные жидами квартиры и|
|присвоит себе вещи, будет расстрелян. |
+------------------------------------------------------------+
(Центральный государственный архив Октябрьской революции.
Фонд 7021, опись 65, ед. хр. 5.)
Ниже следовал этот же текст на украинском языке, еще ниже,
петитом, на немецком, так что афишка получилась трехэтажная. Я
перечитал ее два раза, и почему-то холодок прошел у меня по
коже. Да еще день был холодный, ветреный, на улице пустынно. Я
не пошел в дом, а, взволнованный, побрел к базару.
Через пару домов от нас -- двор огородного хозяйства. Там
одна к одной лепились мазанки, сарайчики, коровники, и там
жило и работало много евреев. Я заглянул -- у них во дворе
стояла тихая паника, они метались из халупки в халупку,
таскали вещи...
Афишки висели и в других местах, я останавливался,
перечитывал, все равно чего-то не понимая. Во-первых,
Мельниковской и Дохтуровской улиц в Киеве нет. Есть улица
Мельника и Дегтяревская. Сочиняли явно сами немцы -- и с
плохими переводчиками. Эти улицы действительно возле русского
и еврейского кладбищ на Лукьяновке. И там еще есть товарная
станция Лукьяновка.
Значит, их повезут? Куда?
И Шурка Маца поедет? Но мать его русская. Значит, ехать ему
одному? Мне стало жалко его, жалко с ним расставаться.
В Куреневском отделении милиции, где когда-то служил мой
батя, теперь была полиция. В окне выставили портрет Гитлера.
Гитлер смотрел строго, почти зловеще, он был в разукрашенном
картузе. И картуз этот был надвинут на самые глаза.
Конечно, я не мог пропустить вывоз евреев из Киева. Я
выбежал на улицу.
Они выходили еще затемно, чтобы оказаться пораньше у поезда
и занять места. С ревущими детьми, со стариками и больными,
плача и переругиваясь, выползло на улицу еврейское население
огородного хозяйства. Перехваченные веревками узлы, ободранные
фанерные чемоданы, заплатанные кошелки, ящички с плотницкими
инструментами... Старухи несли, перекинув через шею, венки
лука (запас провизии на дорогу).
Понимаете, когда все нормально, разные калеки, больные,
старики сидят в домах, и их не видно. Но здесь должны были
выйти все -- и они вышли. Меня потрясло, как на свете много
больных и несчастных людей.
Кроме того, еще одно обстоятельство. Здоровых мужчин
мобилизовали в армию. Все, кто мог эвакуироваться, у кого были
деньги, кто мог уехать с предприятием, те непременно уехали. А
осталась самая настоящая шолом-алейхемовская беднота, и вот
она выползла на улицы.
"Да зачем же это? -- подумал я. -- Нет, это жестоко,
несправедливо, и очень жалко Шурку Мацу: зачем это вдруг его
выгоняют, как собаку?!"
В судорожном возбуждении я шнырял от кучки к кучке,
прислушивался к разговорам, и чем ближе к Подолу, тем больше
людей становилось на улице. В воротах и подъездах стояли
жители, смотрели, вздыхали...
По Глубочице поднималась на Лукьяновку сплошная толпа, море
голов, шел еврейский Подол!.. О, этот Подол! Сплошь разговоры:
куда повезут, как повезут? В одной кучке только и слышалось:
"Гетто, гетто!" Подошла взволнованная немолодая женщина,
вмешалась: "Люди добрые, это смерть!" Старухи заплакали, как
запели. Разнесся слух, что где-то тут прошли караимы (я первый
раз слышал это слово, понял только, что это что-то вроде
секты) -- древние старики в хламидах до пят, они всю ночь
провели в своей караимской синагоге, вышли и проповедовали;
"Дети, мы идем на смерть, приготовьтесь. Примем ее
мужественно, как принимал Христос".
Кто-то возмущался: как можно так сеять панику! Но уже было
известно, что какая-то женщина отравила своих детей и
отравилась сама, чтобы не идти, У Оперного театра из окна
выбросилась девушка, лежит, накрытая простыней.
Вдруг все вокруг заволновались, заговорили, что впереди, на
улице Мельника, стоит оцепление, туда впускают, а обратно нет.
Тут я испугался. Я устал, у меня гудела голова от всего
этого, и я испугался, что не выберусь обратно и меня увезут.
Стал проталкиваться против толпы, выбрался, потом долго шел
домой по опустевшим улицам -- по ним почти бегом спешили
редкие опоздавшие.
Придя домой, увидел деда, он стоял на середине двора,
напряженно прислушиваясь к какой-то стрельбе, поднял палец.
-- А ты знаешь, -- сказал он потрясенно, -- ведь их
