+-----------------------------------------------------------+
| КИЕВ В РУКАХ НЕМЕЦКИХ ВОЙСК |
| ГЛАВНАЯ КВАРТИРА ФЮРЕРА |
| 20 сентября|
| Верховное командование немецких вооруженных сил|
|сообщает: |
| Наряду с операциями по окружению советских армий на|
|востоке было начато наступление на столицу Украины -- Киев.|
|После отважного прорыва сильных укреплений на западном|
|берегу Днепра наши войска вошли в город. Над цитаделью|
|Киева с сегодняшнего утра развевается немецкое военное|
|знамя. |
| Наступательные операции на восток от Днепра неудержимо|
|идут вперед. В боях за укрепления Ленинграда имеем крупные|
|успехи... |
+-----------------------------------------------------------+
(Фашистская газета "Украинское слово", 21 сентября 1941 г.)
ИТАК, МЫ В ЭТОЙ "НОВОЙ ЖИЗНИ"
Газета "Украинское слово" к моменту взятия фашистами Киева
вышла пятнадцатым номером, печатаясь сперва в Житомире. Ее
оккупанты не то продавали, не то просто раздавали на улицах.
Дед ее добыл, с торжеством принес и жадно накинулся читать. Но
так как в чтении мелкого шрифта, да еще на дрянной, словно
оберточной бумаге, он не был силен, он перепоручил это дело
мне, сам же слушал, философски осмысляя.
Привожу заголовки из этой газеты:
"КИЕВ В РУКАХ НЕМЕЦКИХ ВОЙСК".
"ПОЛТАВА ЗАНЯТА".
"ВЫДАЮЩИЕСЯ УСПЕХИ ПОД ЛЕНИНГРАДОМ".
"ЗАНЯТИЕ ДАЛЬНЕЙШИХ ТЕРРИТОРИЙ ПОД ЛЕНИНГРАДОМ".
"100 000 КГР. БОМБ СБРОШЕНО НА ПОРТ ОДЕССЫ".
"ГИГАНТСКИЕ ДОСТИЖЕНИЯ НЕМЕЦКИХ ВОЙСК В БОЯХ НА ПЛАЦДАРМЕ
НИЖНЕГО ТЕЧЕНИЯ ДНЕПРА".
"БОРЬБА УКРАИНСКОГО НАРОДА".
"ВОЗРОЖДЕНИЕ ЦЕРКВИ НА ХОЛМЩИНЕ".
"РОСТ ИСКУССТВА В ЖИТОМИРЕ".
"КИЕВУ", стихотворение Якова Нагорного.
...Здесь я должен сделать весьма традиционное отступление и
хотя бы самым беглым образом рассказать о персонажах нашей
семьи, кто мы были, какие и почему. Сам я очень не люблю
читать а книгах подобные отступления, могу пропускать их, и,
если вам мое отступление покажется неинтересным, вы тоже смело
пропускайте его, потому что главное -- не а нем. Я же все-таки
должен отдать дань традиции, потому что иначе некоторые
ситуации и речи могут показаться непонятными и вызывать
недоумение.
Семерик Федор Власович, мой дед, Советскую власть, прямо
скажу, не любил. Нет, он отнюдь не был фашистом или
монархистом, националистом или троцкистом, красным или белым,
он а этом вообще ни черта не смыслил. По происхождению он был
крестьянин-бедняк, по социальному положению -- рабочий с
большим стажем, а по сути своей -- маленький, напуганный,
жадный обыватель мира сего.
Он родился в 1870 году -- в одном году с Лениным, но на
этом общее между великим человеком и моим дедом кончалось.
Великий человек умер, и бабка говорила, когда они с дедом
ругались:
-- Хорошие люди умирают, а ты, паразит, все живешь.
Дед вырос в селе Шендеровка, Каневского уезда, в отчаянной
селянской семье с одиннадцатью детьми, жившей в каком-то
полуразрушенном курене. Юность он провел в батраках у немецких
колонистов на Херсонщине, навсегда оставив семью. Отслужив в
солдатах, пошел на заработки в Киев, слонялся в поисках
работы, был дворником у генерала, женился на прачке, пошел на
трамвай кондуктором и возмечтал о своем домике и достатке:
чтоб можно было досыта наесться и не думать о завтрашнем дне и
даже о послезавтрашнем дне, -- вот был предел его мечтаний.
Он голодал, холодал, копил, угробил бабкину молодость, но
купил наконец кусочек болота на Куреневке, осушил его,
выстроил хату -- и тут грянула революция.
Особых изменений она ему не принесла, не дала ничего
съедобного, зато отняла мечту разбогатеть.
Много лет дед работал слесарем-канализатором на четвертой
обувной фабрике и все годы не переставал критиковать "власть
этих босяков" и "нет, не хозяев",
На деда никакого впечатления не производили
коллективизация, индустриализация, завоевание полюса там или
неба -- ведь их на стол не поставишь и с кашей не съешь. Зато
когда он завел корову, ее трудно было кормить. Очереди за
комбикормом были, как туча. Рядом за насыпью огромный луг, а
пасти нельзя. Как уж он только не изворачивался, кому только
не совал, чтобы достать сена! Рыскал с мешком и серпом по
Бабьему и Репьяхову ярам. Сам не пил молока -- посылал бабку
на базар продавать. В общем, он был великий комбинатор, И
завистлив был невероятно, завидовал половине Куреневки,
особенно тем, у кого были хорошие огороды и кто таскал
корзинами на базар редиску да помидоры. Куреневка испокон
веков занималась этим, а также поросятами и коровами, глухая
ко всяким наукам, искусствам или политике, вернее, требуя в
политике одного: чтобы разрешали продавать редиску.
Но деду не дотянуться было до подлинных куреневских
"куркулей": огород его можно было измерить ладонями, то, что
вокруг хаты и сарайчика. За нашим забором были грядки
коллективного огородного хозяйства. Однажды ночью дед выкопал
новые ямки и перенес забор на полметра, украв у огородников
метров пять квадратных земли, и они не заметили! Дед целую
неделю был в отличном настроении и торжествовал, строя планы,
как через несколько лет он снова подвинет забор на полметра.
Вообще он был страшно вздорный, тайком обрывал соседские
груши, свешивавшиеся через забор на "его землю", убивал палкой
соседских кур, если они забредали к нам, и потому он
перессорился со всей улицей. Когда он, брызжа слюной, ругался,
слышно было до самого базара: "У-ту-ту-ту!" -- и его прозвали
"Семерик-тру-ту-ту".
Водки дед не пил от скупости, не курил, в кино не ходил, на
трамвае старался проехать зайцем, штаны и пиджаки донашивал до
того, что они сопревали и расползались на нем. Если по улице
ехал воз с сеном и терял клок, дед первым оказывался на
мостовой, старательно сгребал палочкой клок и с торжеством нес
домой.
Корова не оправдывала себя, пришлось продать. Дед на пробу
завел уток, мы с ним ходили на пруд, бултыхались там с драной
корзиной, собирая "ряску", чтоб их кормить, да на "ряске" утки
выросли костлявые, мослатые. Дед переключился на кур: те, мол,
ходят, гребутся и сами добывают себе пропитание. Куры с голоду
щипали рассаду на грядке, а нестись не хотели. Заводил
поросят, чтобы не пропадали объедки и помои. Поросята у деда
росли длинноногие, мускулистые, поджарые, как гончие псы, и
как раз перед приходом немцев оба поросенка заболели чумкой и
сдохли. Пришлось закопать. Ужасно энергичным был дед, воевал и
толкся целый день с рассвета до темна, но разбогатеть не мог,
И он обвинил во всем власть.
Когда приходил гость, у деда была одна тема для разговора,
как в старину было хорошо, как люди богатели и как
большевики-босяки все погубили. Но когда в 1937 году его
дружка, старика Жука, арестовали ночью за рассказанный в
очереди глупый анекдот, дед страшно испугался, и у него
осталось только полтемы, то есть как в старину было хорошо.
Он почему-то не вспоминал курень своего отца, арендовавшего
клок чужой земли, но вспоминал, как славно жил генерал, какие
были при царе цены: как булка стоила пять копеек, а селедка --
две копейки. Про свою же ненависть к большевикам он теперь
рассказывал только богу: знал, что тот не продаст.
И вот вскоре после начала войны на нашу крышу упала
немецкая листовка и с утренней росой прилипла там у трубы. Дед
увидел, приставил лестницу и поспал меня достать. С трудом я
снял раскисший листок, и мы стали читать.
В листовке писалось, что Германия призвана уничтожить
большевиков и устанавливает новый, справедливый порядок, когда
"каждый, кто честно трудится, получает по заслугам". Что жизнь
на освобожденной земле прекрасна: масло стоит десять копеек
фунт, хлеб -- семь копеек, селедка -- три.
У деда полезли глаза на лоб. Это было послание лично ему.
Он выучил листовку наизусть, только после этого порвал. Ему
шел семьдесят второй год, и вот его мечта возвращалась.
Долгорукова Марфа Ефимовна, моя бабушка, родилась и выросла
в селе Деремеэна, Обуховского уезда, в проклятущей халупе,
где, как и в дедовой семье, некуда было плюнуть из-за детей.
Их там было так много, в Деремезне, и в Перегоновке, и в Киеве
"по наймах", что я так никогда и не разобрался, сколько их,
кто кем мне приходится: Гапка и Конон, Ганна и Нина, Фома и
юродивая Катька... Они иногда приезжали, бабка их кормила,
дарила кому старую юбку, кому стоптанные калоши.
Двенадцати лет бабка пошла в люди, была прислугой, нянчила
детей, потом стала прачкой. Как я ни спрашивал, она никогда не
хотела вспоминать ни молодость свою, ни любовь, может, потому,
что вспоминалась одна муть.
Она была совершенно неграмотна. Не знала даже цифр.
Бумажные деньги она различала по рисунку и цвету, монеты -- по
величине.
Поскольку мать моя, учительница, работала в школе по две
смены да еще оставалась после уроков, я полностью вырос при
бабке. Она меня будила, умывала, кормила, лупила, забавляла
"казочками", и все она топала, варила, мешала, толкла, делала
пойло поросенку, гоняла кота, гнулась на грядках, колола
дрова, и у нее постоянно болела поясница. Она была мягкая,
рыхлая, с грубым деревенским лицом, всегда в сером платке или
косынке в горошек.
Как и деда, ее не восхищали ни самолеты, ни дирижабли,
которые тогда летали, наоборот, они ее пугали. Укладывая меня
на печи спать, она рассказывала:
-- Так, когда я маленькой была, забьемся мы на печку, один
к одному лепимся, голенькие, босенькие, голоднючие, как черва,
а бабуся наша покойная пугает: вы сидите тихо, еще хорошо, а
придет время, страшное время, когда всю землю опутают
проволоками и по земле пойдет враг, а в небе будут летать
железные птицы и клювами своими железными будут клевать людей,
и то уже будет перед концом света... А мы стучим зубенятами от
страха и молимся: не приведи, господи, дожить до того... Не
внял господь, дожили мы, все так вышло, как предсказывала
бабуся: и проволоки, и птицы железные, и скоро, видно, конец
света...
Вероятно, в ожидании его бабка совершенно не заботилась о
"добре", а очень много раздавала ради спасения души. Может, мы
и жили бы лучше, но бабка могла сама не съесть, а другому
отдать. Несла она копеечки на церковь, нищим, то вдруг
готовила какие-то передачи в больницы, знакомым, соседям,
родне. Дед выходил из себя, вопил: "Злыдни! Кого ты кормишь,
мы сами голодные!" Но бабка только рукой махала. Пряталась от
него, и "злыдни" прятались, когда дед с работы являлся. Чтобы
не впадать в грех и не ругаться, бабка становилась на колени и
молилась.
У нее было много икон, целый иконостас в углу с таинственно
теплящейся лампадкой, пучками трав, двумя деревянными
крестиками -- для деда и для нее, чтобы вставить в руки в
гробу, -- и книжечками- "грамотками", куда я под ее диктовку
приписывал многочисленные имена родственников "во здравие" и
"за упокой".
Отец мой был коммунист, мама -- учительница, и поэтому,
когда я родился, о крещении не могло быть и речи. Однажды,
когда родители пошли на службу, бабка замотала меня в платок,
отнесла в церковь Петра и Павла, и там меня бултыхнули в
купель. Бабка не могла допустить, чтобы я остался без рая
после смерти. Тайну эту она открыла, лишь когда мне минуло
десять лет, и вспоминала, что я сильно кричал и вцепился попу
