подписями, в котором они требовали шоколада, вечерних газет и смерти пса.
Новенькие остались одни, испытывая неуверенность, но Реморино, взяв на себя
роль главного знатока, говорил, что все будет великолепно. Радиостанция
"Мир" поддерживала спортивный дух буэнос-айресцев сообщениями о волне
небывалой жары. Все рекорды побиты, можно было патриотически потеть в свое
удовольствие, и Реморино уже подобрал в углах четыре или пять сброшенных
пижам. Им с Оливейрой удалось убедить владельцев пижам надеть снова хотя бы
штаны. Прежде чем засесть за покер с Феррагуто и Тревелером, доктор Овехеро
дал разрешение Талите безо всякой боязни разнести лимонад всем, кроме номера
шестого, восемнадцатого и тридцать первого. Тридцать первый в подобном
случае всегда начинал плакать и Талите приходилось давать ему двойную порцию
лимонада. Пора было начинать действовать motu proprio214, смерть собаке.
Но можно ли было зажить этой жизнью спокойно и не удивляться на каждом
шагу? Почти без подготовки, потому что учебник психиатрии, приобретенный в
лавке Томаса Пардо, не сослужил для Талиты и Тревелера пропедевтической
службы. Без всякого опыта, без настоящего желания, вообще без ничего: и
впрямь, человек -- это животное, которое привыкает даже к тому, что не в
состоянии привыкнуть. Взять, к примеру, морг: Тревелер с Оливейрой понятия о
нем не имели, и нате вам, во вторник ночью Реморино по приказу доктора
Овехеро пришел за ними. Оказывается, на втором этаже только что умер
пятьдесят шестой номер, что, впрочем, ожидалось, и надо было, во-первых,
помочь санитару, а во-вторых, отвлечь Тридцать первого, который был
телепатом, а потому имел дурные предчувствия. Реморино объяснил им, что
прежний персонал постоянно боролся за свои права и работал строго по
распорядку с тех пор, как узнал про закон об оплате за сверхурочную работу,
но теперь они остались одни, и, нечего делать, надо вгрызаться в работу,
заодно и хорошая практика.
Как странно, что в инвентарном списке, зачитанном в день великой
покупки, не значится морг. Как-никак, че, где-то надо держать останки, пока
не явится семья или муниципалитет не пришлет фургон. Может, в том списке он
был назван камерой хранения, или транзитным залом, или холодильным
устройством -- словом, каким-нибудь эвфемизмом, а может, просто шел как один
из восьми холодильников. Что поделаешь, слово "морг" не смотрится в
официальном документе, считал Реморино. А зачем восемь холодильников? Ну как
же... Требование государственного департамента санитарии и гигиены, или
прежний администратор просто приобрел их по случаю, но, как бы то ни было,
это неплохо, бывает такой наплыв, как в тот год, когда выиграл "Сан-Лоренсо"
(какой это год был? Реморино не помнил, но это был год, когда "Сан-Лоренсо"
обыграл всех), -- вдруг сразу четверо больных отдали концы, тот еще урожай,
я вам скажу. Такое, конечно, редко бывает, Пятьдесят шестой-то давно дышал
на ладан, с ним все ясно. Здесь говорите потише, чтобы не разбудить
контингент. А ты, что ты шатаешься по коридору в такую поздноту, ну-ка, марш
в постель, живо. Он славный парень, смотрите, как он старается. Только ночью
его все время в коридор тянет, и не думайте, что тут дело в женщинах, с этим
у нас полный порядок. Тянет его потому, что он сумасшедший, вот и все, как
любой из нас, к слову сказать.
Оливейра с Тревелером решили, что Реморино -- просто чудо. Очень
развитый, сразу видно. Они помогли санитару, который был -- когда не
выполнял санитарских обязанностей -- просто Седьмым номером (хорошо
поддается лечению, так что его можно привлекать к нетяжелой работе). Каталку
спустили на грузовом лифте, в кабине было тесно, и все ощутили совсем близко
недвижно горбившегося под простыней Пятьдесят шестого. Семья приедет за ним
в понедельник, они из Трелева, бедные люди. А Двадцать второго до сих пор не
забрали, это уж -- дальше некуда. Денежные люди, полагал Реморино, все
такие: хуже не бывает, чистые стервятники, никаких чувств. И муниципалитет
позволяет, чтобы Двадцать второй...? Да, был тут судебный эксперт, ходил. А
дни-то идут, две недели пролетело, вот и видите сами: хорошо, что много
холодильников. Этот да тот, вот их уже и три, потому что там еще и Второй
номер, эта из основательниц. У Второго нет семьи, но похоронная контора
обещала прислать фургон в течение сорока восьми часов. Реморино посчитал и
засмеялся -- прошло с тех пор уже триста шесть часов, почти Триста семь. А
основательницей он назвал ее потому, что старушка появилась тут
давным-давно, еще до доктора, который продал ее дону Феррагуто. А дон
Феррагуто, кажется, ужасно симпатичный, а? Подумать только, у него был цирк,
потрясающе.
Седьмой открыл лифт, выкатил каталку и ринулся по коридору; это было ни
к чему, Реморино осадил его и пошел впереди с ключом -- открывать
металлическую дверь, а Тревелер с Оливейрой между тем одновременно вытащили
сигареты, ох уж эти рефлексы... Им бы лучше захватить с собой пальто, потому
что о волне небывалой жары в морг не сообщили, в остальном же он походил на
склад напитков: длинный стол у одной стены, а у другой -- холодильник до
самого потолка.
-- Достань-ка, пиво, -- приказал Реморино. -- Да, вы ведь не знаете.
Иногда режим здесь чересчур... Лучше не говорить про это дону Феррагуто,
словом, мы здесь, случается, выпьем пивка, только и всего.
Седьмой подошел к одной из дверей холодильника и достал бутылку. Пока
Реморино открывал ее специальным приспособлением на перочинном ноже,
Тревелер взглянул на Оливейру, но первым заговорил Седьмой.
-- Может, лучше его сначала положить?
-- Ты... -- начал Реморино и остановился с раскрытым перочинным ножом в
руках. -- Ты прав, парень. Давай. Вот эта свободна.
-- Нет, -- сказал Седьмой.
-- Ты мне будешь говорить?
-- Простите меня и извините, -- сказал Седьмой. -- Свободна вон та.
Реморино уставился на него, но Седьмой улыбнулся ему и, сделав как бы
приветственный жест рукой, подошел к дверце, о которой шла речь, и открыл
ее. Из камеры хлынул яркий свет, словно от северного сияния или другого
холодного светила; посреди сияния вырисовывались довольно крупные ступни
ног.
-- Двадцать второй, -- сказал Седьмой. -- Что я говорил? Я их всех по
ногам узнаю. А вот здесь Вторая. На что спорим? Смотрите, если не верите.
Убедились?
Ну вот, значит, этого мы заложим сюда, она свободна. Помогите мне,
осторожней, сперва заносим голову.
-- Он у нас чемпион в этих делах, -- сказал Реморино тихонько
Тревелеру. -- По правде говоря, я не знаю, почему Овехеро держит его тут.
Стаканов нет, че, так что пососем из горлышка.
Прежде чем взяться за бутылку, Тревелер глотнул дым, глубоко, до самых
колен. Бутылка пошла по кругу, и первый сальный анекдотец рассказал
Реморино.
(-66)
54
Из окна своей комнаты на втором этаже Оливейра видел дворик с фонтаном,
струйку воды, начерченные на земле классики, по которым прыгал Восьмой
номер, три дерева, отбрасывающие тень на клумбу с мальвами и живую изгородь,
и высокий-высокий забор, скрывавший все, что происходило на улице. Восьмой
прыгал по клеточкам почти целый день и оставался непобедимым, Четвертый с
Девятнадцатым хотели отбить у него Небо, но тщетно, нога у Восьмого была как
снайперское орудие, огонь по клетке! -- и камешек всегда ложился наилучшим
образом, просто необыкновенно. Ночами клетки чуть светились, и Оливейре
нравилось смотреть на них из окна. Восьмой, у себя в постели, поддавшись
действию кубического сантиметра снотворного, спит теперь, наверное, как
цапля, мысленно поджав одну ногу, а другой подбивая камешек скупым и
безошибочным движением в борьбе за Небо, которое скорее всего разочарует,
едва он его захватит. "Ты невыносимый романтик, -- думал про себя Оливейра,
потягивая мате. -- А розовая пижама на что?" На столе лежало письмецо от
безутешной Хекрептен: что же это такое, выпускают тебя только по субботам,
это не жизнь, дорогой, я не согласна так долго оставаться одна, видел бы ты
нашу комнатку. Поставив мате на подоконник, Оливейра достал из кармана ручку
и взялся писать ответ. Во-первых, есть телефон (далее следовал номер);
во-вторых, они очень заняты, но реорганизация продлится не более двух
недель, и тогда они смогут видеться по средам, субботам и воскресеньям. И
в-третьих, у него кончается трава. "Пишу как из заключения", -- подумал он,
ставя подпись. Было почти одиннадцать, скоро ему сменять Тревелера, который
дежурит на третьем этаже. Заварив свежий мате, он перечитал письмо и заклеил
конверт. Он предпочитал писать, телефон в руках у Хекрептен становился
ненадежным инструментом, сколько не объясняй, она все равно не понимала.
В левом крыле погасло окно аптеки. Талита вышла во двор, заперла дверь
на ключ (она прекрасно была видна под усыпанными звездами горячим небом) и
нерешительно подошла к фонтану. Оливейра тихонько свистнул ей, но Талита
продолжала смотреть на фонтан и даже поднесла палец к, струе, попробовала
воду. Потом прошла через двор, прямо по клеточкам классиков и исчезла под
окном у Оливейры. Все это немного походило на картины Леоноры Каррингтон:
ночь, а в ней Талита, ступает по клеткам, не замечая их, струйка воды в
фонтане. Когда фигура в розовом выступила откуда-то и медленно приблизилась
к клеточкам, не решаясь наступить на них, Оливейра понял, что все приходит в
порядок: вот сейчас фигура в розовом непременно выберет из множества
камешков, сложенных Восьмым у клумбы, один плоский и Мага, потому что это
была Мага, подожмет левую ногу и носком туфли направит камешек в первую
клетку. Сверху он видел волосы Маги, покат ее плеч и как она, чуть вскидывая
руки, чтобы удержать равновесие, мелкими шажками входила в первую клетку и
подталкивала камешек ко второй (Оливейра даже почувствовал дрожь оттого, что
камешек чуть было не выскочил за клетку, но неровность плит удержала его
точно у черты), потом она легко впрыгнула во вторую клетку и застыла на
секунду, как розовый фламинго, в полутьме, прежде чем тихонько приблизить
носок к камешку, прикидывая расстояние до третьей клетки.
Талита подняла голову и увидела Оливейру в окне. Она не сразу узнала
его и стояла, балансируя, на одной ноге, так что казалось, будто она
держится руками за воздух. Разочарованно и насмешливо оглядев ее, Оливейра
понял свою ошибку, увидел, что розовое вовсе не розовое, что на Талите
блузка пепельного цвета, а юбка скорее всего белая. Все сразу разъяснилось;
Талита вошла в дом, а потом опять вышла, привлеченная клеточками классиков,
и этого секундного разрыва между ее уходом и новым появлением оказалось
достаточно, чтобы он ошибся, как и той давней ночью, на носу корабля, и,
может статься, таких ночей было немало. Он еле ответил на приветственный
жест Талиты, которая снова опустила голову и сосредоточилась, примериваясь;
камешек вылетел из второй клетки, влетел в третью, встал на ребро, покатился
и выскочил за черту, на одну или две плитки в сторону от классиков.
-- Тебе надо потренироваться, -- сказал Оливейра, -- если хочешь
выиграть у Восьмого.
-- Что ты тут делаешь?
-- Жарко. В половине двенадцатого мне на дежурство. Письмо писал.
-- А, -- сказала Талита. -- Какая ночь.
-- Волшебная, -- сказал Оливейра, а Талита коротко засмеялась и исчезла
за дверью. Оливейра слышал, как она шла по лестнице, потом мимо его двери (а
может быть, она поднималась на лифте), добралась до третьего этажа. "Надо
признать, они здорово похожи, -- подумал он. -- Это, да и я полный идиот --
