времен и наменяет тебе чистым золотом. Вот ты, Орасио, говорил о гармонии...
-- В конце концов, -- сказал Оливейра, -- если ты хочешь, чтобы я
вывернул карманы на стол со всем мусором, что в них накопился...
-- Не надо выворачивать карманы. Но сдается мне, что ты совершенно
спокойно смотришь, как всех нас начинает корчить против воли. Ты ищешь то,
что называется гармонией, но ищешь там, где, как только что сказал сам, ее
нет, а именно: среди друзей, в семье, в городе. Почему ты ищешь ее внутри
социальных ячеек?
-- Не знаю, че. Да я и не ищу ее. Все это происходит со мной как бы
само собою.
-- Почему с тобой должно происходить такое, чтв все остальные не спят
по твоей милости?
-- Я тоже плохо сплю.
-- Зачем, скажи, пожалуйста, к примеру, сошелся ты с Хекрептен? Зачем
приходишь ко мне? Разве не Хекрептен, разве не мы разрушаем тебе гармонию?
-- Она хочет выпить мандрагору! -- завопил изумленный дон Креспо.
-- Выпить что? -- сказала сеньора Гутуззо.
-- Мандрагору! Велит рабыне подать ей мандрагору. Говорит, что хочет
уснуть. Да она с ума сошла.
-- Надо было бромурал принять, -- сказала сеньора Гутуззо. -- Ну
конечно, в те времена...
-- Ты прав, как никогда, старичок, -- сказал Оливейра, наливая канью в
стаканы. -- С одной поправкой: Хекрептен ты придаешь больше значения, чем
она имеет.
-- А мы?
-- Возможно, как раз и есть то склеивающее начало, о котором мы только
что говорили. Мне все время кажется, что наши взаимоотношения подобны
химической реакции: они как бы вне нас и от нас не зависят. Рисунок, который
вырисовывается сам по себе. Ты пришел меня встречать, не забывай.
-- А почему не встретить? Я не думал, что ты вернешься таким и так там
переменился, что и мне захочется стать другим... Да нет, не в этом дело.
Словом, ты и сам не живешь, и другим жить не даешь.
Гитара между тем наигрывала сьелито.
-- Тебе достаточно щелкнуть пальцами вот так, -- сказал Оливейра совсем
тихо, -- и меня вы больше не увидите. Несправедливо, если по моей вине вы с
Талитой...
-- Талиту вынеси за скобки.
-- Нет, -- сказал Оливейра. -- И не подумаю выносить ее за скобки. Мы
-- это Талита, ты и я, в общем, трисмегистов треугольник. И повторяю: только
мигни -- и я сам отрублюсь. Не думай, будто я не понимаю, что ты
беспокоишься.
-- Не настолько, чтобы сразу тебе уходить, у тебя еще тут много дел.
-- Можно и сразу. Вам ведь я не нужен позарез. Тревелер заиграл
вступление к "Злым козням", остановился. Ночь уже настала, и дон Креспо
зажег во дворе свет, чтобы можно было читать.
-- Знаешь, -- сказал Тревелер тихо. -- Когда-нибудь ты все равно решишь
уехать, так что нет нужды тебе мигать. Ну, не сплю по ночам, Талита,
наверное, тебе рассказала, но, в общем-то, я не жалею, что ты приехал.
Может, тебя мне как раз и не хватало.
-- Как знаешь, старик. Коли все так складывается, лучше, наверное, не
суетиться. Мне и так неплохо.
-- Разговор двух дураков, -- сказал Тревелер.
-- Двух монголоидов, -- сказал Оливейра.
-- Хочешь что-то объяснить, а все только запутывается.
-- Объяснение суть принаряженное заблуждение, -- сказал Оливейра. --
Запиши.
-- В таком случае, поговорим о другом -- о том, что происходит в
Радикальной партии. Разве только ты... Знаешь, как карусель -- все без конца
повторяется: белая лошадка, красная, снова белая. Мы с тобой поэты, братец.
-- Поэты, пророки, -- сказал Оливейра, наливая в стаканы, -- жуткая
публика, плохо спят, по ночам встают подышать у окна и всякое такое.
-- Значит, ты видел меня вчера.
-- А как же. Сперва Хекрептен приставала, пришлось сдаться. Потихоньку
так, потихоньку, но в конце концов... А потом заснул без задних ног, я уж и
забыл, когда спал так. А почему ты спрашиваешь?
-- Так просто, -- сказал Тревелер и прижал рукою струны. Звякнув в
ладони выигранной мелочью, сеньора Гутуззо придвинула стул и попросила
Тревелера спеть.
-- А некий Энобарб говорит тут, что ночная сырость ядовита, -- сообщил
дон Креспо. -- В этой книжке все, как один, -- чокнутые: посреди сражения
вдруг начинают говорить о вещах, которые к сражению никакого отношения не
имеют.
-- Ладно, -- сказал Тревелер, -- сделаем приятное сеньоре, если дон
Креспо не возражает. "Злые козни" -- душещипательное танго Хуана де Дьос
Филиберто. Ах да, напомни мне, чтобы я прочитал тебе исповедь Ивонн Гитри --
это потрясающе. Талита, сходи за антологией Гарделя. Она на ночном столике,
где и подобает держать такую вещь.
-- А заодно и вернете ее мне, -- сказала сеньора Гутуззо. -- Ничего
страшного, но я люблю, чтобы книги всегда были под рукой. И муж мой -- такой
же, клянусь.
(-47)
47
Это -- я, а я -- он. Мы с ним, но я -- это я, прежде всего -- я и буду
отстаивать свое "я" до последнего. Аталия -- это я. Ego206. Я. Аргентинка, с
дипломом, та еще штучка, порою хорошенькая, большие темные глаза, я. Аталия
Доноси, я, До-но-си. До, но си. С одной стороны -- "до", но с другой,
оказывается, -- "си". Смешно.
Ману просто ненормальный, пошел в "Каса Америка" и забавы ради купил
эту штуку. Rewind207. Ну и голос, совсем не мой. Фальшивый и напряженный:
"Это -- я, а я -- он. Мы с ним, но я -- это я, прежде всего -- я, и буду
отстаивать свое "я" до последнего..." СТОП. Аппарат бесподобный, но чтобы
думать вслух -- не годится, а может, надо привыкнуть. Ману собирается
записывать на нем свою радиопьесу об этих сеньорах, да ничего он не запишет.
Магический глаз и вправду магический, зеленые черточки мерцают, сокращаются,
одноглазый кот уставился на меня. Лучше прикрыть его картонкой. REWIND.
Лента такая гладкая, бежит ровно. VOLUME208. Поставлю-ка на 5 или 5 1/2:
"Магический глаз и вправду магический, зеленые черточки мер..." Будь он
магический, мой голос сказал бы: "Магический глаз играет в прятки, красные
черточки..." Слишком гулко, надо микрофон поставить поближе, а громкость
убрать. "Это -- я, а я -- он". А если по правде, то я -- дурная пародия на
фолкнеровский персонаж. Прост в обращении. Интересно, он диктует на
магнитофон или виски служит ему вместо ленты? А как правильно: диктофон или
магнитофон? Орасио говорит "магнитофон", он просто поразился, увидев
аппарат, и сказал: "Какой магнитофон, че". А в инструкции сказано
"диктофон". Эти-то, в "Каса Америка", должны знать. Вот загадка: почему Ману
покупает все, даже ботинки, в "Каса Америка"? Прямо-таки навязчивая идея,
глупость какая-то. REWIND. Ну-ка, это забавно: "...фолкнеровский персонаж.
Легок в обращении". СТОП. Не так уж и забавно слушать себя снова и снова.
Все это, наверное, съедает время, время, время. Все это, наверное, съедает
время. REWIND. Ну-ка, может, голос стал естественнее: "...мя, время, время.
Все это, наверное..." Тот же самый, как у простуженной карлицы. А управляюсь
я с ним хорошо. Ману просто поразится, он не верит, что я умею обращаться с
аппаратами. На меня, аптекаршу, Орасио и не посмотрел бы, он смотрит на
человека так, как пюре проходит сквозь сито: жидкая паста, раз! -- и она уже
в кастрюле, ешь -- не хочу. Rewind? Нет, продолжим, только свет погасим.
Будем говорить от третьего лица, может... Итак, Талита Доноси гасит свет, и
ничего вокруг, только магический глазок с красными черточками (вдруг на
записи получится с зелеными или с фиолетовыми) и огонек сигареты. Жарко,
Ману все еще не вернулся из Сан-Исидро, а уже половина двенадцатого. Вон
Хекрептен у окна, я ее не вижу, но все равно, она -- у окна, в ночной
рубашке, и Орасио за столиком, перед свечой курит и читает. Комната у Орасио
с Хекрептен почему-то меньше похожа на гостиничную, чем наша. Дура я, дура,
она такая гостиничная, что там, наверное, даже у каждого таракана номер на
спинке проставлен, да еще приходится терпеть по соседству дона Бунче с его
туберкулезниками ценою в двадцать песо за посещение, хромоногими и
эпилептиками. А внизу -- тайный дом свиданий, служанка фальшивит-распевает
танго. REWIND. Много наговорила, перематывать полминуты, не меньше. Лента
перематывается назад во времени, Ману с удовольствием поговорил бы на эту
тему. Громкость 5: "...номер на спинке проставлен..." Еще дальше. REWIND.
Вот: "...Орасио за столиком перед зеленой свечой..." СТОП. Столик, столик. К
чему говорить "столик", если ты -- аптекарша. Какие выкрутасы. Столик!
Нашла, куда приложить свою нежность. Ну ладно, Талита. Хватит глупить.
REWIND. Все, вот-вот лента выскочит, недостаток этой машинки в том, что надо
рассчитывать хорошенько, потому что если лента выскочит, то вставить ее
обратно полминуты, не меньше. СТОП. В самый раз, два сантиметра осталось.
Что я там говорила вначале? Не помню уже, но голос получился, как у
перепуганной мышки, ну конечно, страх перед микрофоном. Ну-ка, поставим
громкость 5 1/2, чтобы слышно было как следует. "Это -- я, а я -- он. Мы с
ним, но я -- это я, прежде все...". Ну зачем говорить это? Я -- это я, а я
-- он. И вдруг -- про столик, конечно, зло берет. "Я -- это я, а я -- он. Я
-- это я, а я -- он".
Талита выключила микрофон, закрыла крышку, посмотрела на него с
глубоким отвращением и налила себе стакан лимонада. Не хотелось думать о
затее с клиникой (директор говорил "умственная клиника", что было полной
бессмыслицей), но как только она отказывалась думать о клинике (не говоря
уже о том, что отказывалась думать она больше в мечтах, чем на самом деле),
она тотчас же принималась думать о другом, ничуть не менее тревожном. Она
думала о Ману и об Орасио одновременно, о сравнении со стрелкой весов,
которым они с Орасио так красиво перебрасывались в цирковой кассе. И тогда
ощущение, будто в ней поселился кто-то другой, становилось еще сильнее,
мысль о клинике внушала страх, страх перед неизвестным, чудились жуткие
картины: буйнопомешанные в смирительных рубашках гонялись друг за другом с
навахами, потрясая в воздухе табуретами и ножками кроватей, блевали на
температурные листы и прилюдно занимались онанизмом. Забавно взглянуть на
Ману с Орасио в белых халатах, как они будут ухаживать за больными. "И мне
найдется достойное место, -- скромно подумала Талита. -- Наверняка директор
доверит мне больничную аптеку, если в таких больницах бывают аптеки. Скорее
всего медпункт на случай первой необходимости, Ману, конечно, как всегда, не
станет принимать меня всерьез". Наверное, надо будет припомнить кое-какие
вещи (все так быстро забывается, время тихо-тихонько, но стирает их в
памяти); неописуемое ежедневное сражение в течение всего лета, порт, и жару,
и Орасио, спускающегося на пристань с малодружелюбным выражением на лице, и
как грубо он спровадил ее вместе с котом: садись на трамвай и езжай домой,
нам надо поговорить. А затем начиналось время, которое можно было сравнить с
пустырем, замусоренным искореженными консервными банками, гвоздями, на
которые можно было напороться ногой, и грязные лужи там и тут, лоскутья,
зацепившиеся за колючки репейников, и ночной цирк, где Орасио и Ману, и они
смотрят на нее и друг на друга, а кот чем дальше, тем все глупее или,
наоборот, гениальнее: решает задачки на счет под рев взбесившейся публики, а
потом возвращение домой пешком, с заходом в пивные, чтобы Ману с Орасио
выпили по кружке, не переставая говорить и говорить ни о чем, а она сквозь
жару, дым и усталость слушает их. Я -- это я, а я -- он. Она сказала это не
задумываясь, а потому это значил? гораздо больше, чем продуманное, ибо
пришло оттуда, где слова, точно психи в больнице, грозные и нелепые
