пояс в окно и опираясь на доску. Девушка-служанка выставила на тротуар стул
и смотрела на них. Оливейра приветственно помахал ей рукой. "Двойной разрыв
времени и пространства, -- подумал он. -- Бедняжка наверняка считает нас
сумасшедшими и готовится к нашему головокружительному возвращению в
нормальное состояние. Если кто-то упадет, ее забрызгает кровью, как пить
дать. А она не знает, что ее забрызгает кровью, не знает, что она выставила
стул затем, чтобы ее забрызгало кровью, и не знает, что десять минут назад
возле кухни у нее случился приступ tedium vitae202 только для того, чтобы
побудить ее выставить стул на тротуар. И что вода в стакане, выпитая ею в
двадцать пять минут третьего, была теплой и отвратительной ради того, чтобы
желудок, центр и средоточие нашего вечернего настроения, устроил бы ей
приступ tedium vitae, который три таблетки магнезии "Филипс" (английской
соли) мгновенно бы прекратили; но этого она не должна знать, ибо некоторые
вещи, даже если они и могут быть пресечены, ведомы одним лишь звездам, если
уж прибегать к этой бесполезной терминологии.
-- Мы не разговариваем, -- сказал Тревелер. -- Готовь веревку.
-- Вот она, потрясающая веревка. Держи, Талита, я тебе ее подам.
Талита села верхом на доску и, упершись в нее обеими руками и
наклонившись всем телом немного вперед, продвинулась по доске на несколько
сантиметров.
-- Ужасно неудобный халат, -- сказала она. -- Лучше бы твои штаны или
что-нибудь такое.
-- Ни к чему, -- сказал Тревелер. -- Представь: ты падаешь -- и штаны в
клочья.
-- Не торопись, -- сказал Оливейра. -- Еще чуть-чуть -- и я доброшу до
тебя веревку.
-- Какая широкая улица, -- сказала Талита, глянув вниз. -- Гораздо
шире, чем кажется из окна.
-- Окна -- глаза города, -- сказал Тревелер, -- и, естественно,
искажают то, на что смотрят. А ты сейчас находишься в точке наивысшей
чистоты и видишь все так, как, например, голубь или лошадь, которые не
знают, что у них есть глаза.
-- Оставь свои мысли для журнала "NRF" и привяжи хорошенько доску, --
посоветовал Оливейра.
-- Ты терпеть не можешь, когда другие опережают тебя и говорят то, что
хотелось бы сказать тебе самому. А доску я могу привязывать, не переставая
думать и говорить.
-- Я, наверное, уже почти на середине, -- сказала Талита.
-- На середине? Да ты только-только оторвалась от окна. До середины
тебе еще метра два, не меньше.
-- Немного меньше, -- сказал Оливейра, подбадривая. -- Сейчас я тебе
кину веревку.
-- По-моему, доска подо мной прогибается, -- сказала Талита.
-- Ничего подобного, -- сказал Тревелер, сидевший на другом конце
доски, в комнате. -- Только немного вибрирует.
-- И кроме того, ее конец лежит на моей доске, -- сказал Оливейра. --
Едва ли обе доски свалятся сразу.
-- Конечно, но не забудь: я вешу пятьдесят шесть килограммов, --
сказала Талита. -- А на середине я буду весить самое меньшее двести. Я
чувствую, доска опускается все больше.
-- Если бы она опускалась, -- сказал Тревелер, -- у меня бы уже ноги
оторвались от пола, а я опираюсь ими на пол, да еще согнул их в коленях.
Правда, бывает доски переламываются, но очень редко.
-- Продольное сопротивление на разрыв волокон древесины довольно
высокое, -- вступил Оливейра. -- Такое же, как например, у вязанки тростника
и тому подобное. Я полагаю, ты захватила заварку и гвозди.
-- Они у меня в кармане, -- сказала Талита. -- Ну, бросай веревку. А то
я начинаю нервничать.
-- Это от холода, -- сказал Оливейра, сворачивая веревку, как это
делают гаучо. -- Осторожно, не потеряй равновесия. Пожалуй, для уверенности,
я наброшу на тебя лассо, чтобы ты его ухватила.
"Интересно, -- подумал он, глядя на веревку, летящую над головой
Талиты. -- Все получается, если захочешь по-настоящему. Единственное
фальшивое во всем этом -- анализ".
-- Ну вот, ты почти у цели, -- возвестил Тревелер. -- Закрепи ее так,
чтобы можно было связать разошедшиеся концы.
-- Обрати внимание, как я набросил на нее аркан, -- сказал Оливейра. --
Теперь, Ману, ты не скажешь, что я не мог бы работать с вами в цирке.
-- Ты оцарапал мне лицо, -- жалобно сказала Талита. -- Веревка ужасно
колючая.
-- В техасской шляпе выхожу на арену, свищу что есть мочи и заарканиваю
весь мир, -- вошел в раж Оливейра. -- Трибуны обрушиваются аплодисментами,
успех, какого цирковые анналы не помнят.
-- Ты перегрелся на солнце, -- сказал Тревелер, закуривая сигарету. --
Сколько раз я говорил -- на называй меня Ману.
-- Не хватает сил, -- сказала Талита. -- Веревка шершавая, никак не
завязывается.
-- В этом заключается амбивалентность веревки, -- сказал Оливейра. --
Ее естественная функция саботируется таинственной тенденцией к
нейтрализации. Должно быть, это и называется энтропией.
-- По-моему, хорошо закрепила, -- сказала Талита. -- Может, еще раз
обвязать, один конец получился намного длиннее.
-- Да, обвяжи его вокруг доски, -- сказал Тревелер. -- Ненавижу, когда
что-то остается и болтается, просто отвратительно.
-- Обожает совершенство во всем, -- сказал Оливейра. -- А теперь
переходи на мою доску: надо опробовать мост.
-- Я боюсь, -- сказала Талита. -- Твоя доска выглядит не такой крепкой,
как наша.
-- Что? -- обиделся Оливейра. -- Не видишь разве -- это настоящая
кедровая доска. Разве можно ее сравнить с вашим сосновым барахлом. Спокойно
переходи на мою, не бойся.
-- А ты что скажешь, Ману? -- спросила Талита, оборачиваясь.
Тревелер, собираясь ответить, оглядел место соединения досок, кое-как
перевязанное веревкой. Сидя верхом на доске, он чувствовал: она подрагивает,
не поймешь, приятно или неприятно. Талите достаточно было упереться руками,
чуть-чуть продвинуться вперед -- и она оказывалась на доске Оливейры.
Конечно, мост выдержит, сделан на славу.
-- Погоди минутку, -- сказал Тревелер с сомнением. -- А ты не можешь
дотянуться до него оттуда?
-- Конечно, не может, -- сказал Оливейра удивленно. -- Зачем это? Ты
хочешь все испортить?
-- Дотянуться до него я не могу, -- уточнила Талита. -- А вот бросить
ему кулек -- могу, отсюда это легче легкого.
-- Бросить, -- расстроился Оливейра. -- Столько возились, а под конец
хотят просто бросить -- и все.
-- Тебе только руку протянуть, до кулька сорока сантиметров не будет,
-- сказал Тревелер, -- и незачем Талите добираться до тебя. Бросит тебе
кулек -- и привет.
-- Она промахнется, как все женщины, -- сказал Оливейра. -- И заварка
рассыпется по мостовой, я уж не говорю о гвоздях.
-- Не беспокойся, -- сказала Талита и заторопилась достать кулек. --
Может, не в самые руки, но в окно-то попаду.
-- И заварка рассыпется по полу, а пол грязный, и я потом буду пить
мерзкий мате с волосами, -- сказал Оливейра.
-- Не слушай его, -- сказал Тревелер. -- Бросай и двигай назад.
Талита обернулась и посмотрела на него, чтобы понять, всерьез ли он.
Тревелер глядел на нее: этот его взгляд она хорошо знала и почувствовала,
как ласковый озноб пробежал по спине. Она сжала кулечек и примерилась.
Оливейра стоял опустив руки; казалось, ему было совершенно все равно,
как поступит Талита. Он пристально посмотрел на Тревелера поверх головы
Талиты, а Тревелер так же пристально смотрел на него. "Эти двое между собой
перекинули еще один мост, -- подумала Талита. -- Упади я сейчас, они и не
заметят". Она глянула на брусчатку внизу: служанка смотрела на нее разинув
рот; вдалеке, из-за второго поворота, показалась женщина, похоже, Хекрептен.
Талита застыла, опершись о доску рукой, в которой сжимала кулечек.
-- Ну вот, -- сказал Оливейра, -- Этого следовало ожидать, и никто тебя
не переменит. Ты подходишь к чему-то вплотную, кажется, ты вот-вот поймешь,
что это за штука, однако ничего подобного -- ты начинаешь крутить ее в
руках, читать ярлык. Так ты никогда не поймешь о вещах больше того, что о
них пишут в рекламе.
-- Ну и что? -- сказал Тревелер. -- Почему, братец, я должен
подыгрывать тебе?
-- Игра идет сама по себе, ты же суешь палки в колеса.
-- Но колеса запускаешь ты, если уж на то пошло.
-- Не думаю, -- сказал Оливейра. -- Я всего-навсего породил
обстоятельства, как говорят образованные люди. А игру надо играть чисто.
-- Так, старина, всегда говорят проигравшие.
-- Как не проиграть, если тебе ставят подножку.
-- Много на себя берешь, -- сказал Тревелер. -- Типичный гаучо.
Талита знала, что так или иначе, но речь шла о ней, и не отрывала глаз
от служанки, которая застыла на стуле, разинув рот. "Что угодно отдам, лишь
бы не слышать, как они ссорятся, -- подумала Талита. -- О чем бы они не
говорили, по сути, они всегда говорят обо мне, это не так, но почти так". Ей
подумалось: выпустить бы кулечек из рук, он угодит прямо в открытый рот
служанки, вот смешно-то, наверное. Но ей было совсем не смешно, она
чувствовала другой, натянувшийся над ее головой, мост, по которому туда-сюда
пробегали то слова, то короткий смешок, то раскаленное молчание.
"Как на суде, -- подумала Талита. -- Судебный процесс, да и только".
Она узнала Хекрептен, которая подходила к ближайшему углу и уже
смотрела вверх. "Кто тебя судит?" -- сказал в это время Оливейра. Но судили
не Тревелера, судили ее. Она почувствовала что-то липкое, как будто солнце
пристало к затылку и к ногам. Сейчас ее хватит солнечный удар, наверное, это
и будет приговором. "Кто ты такой, чтобы судить меня", -- возразил Ману. Но
это не Ману, а ее судят. А через нее -- вообще неизвестно что судят,
разбирают по косточкам, в то время как дурочка Хекрептен машет левой рукой,
делает ей знаки, словно это с ней, того гляди, случится солнечный удар и она
свалится вниз, на мостовую, окончательно и бесповоротно приговоренная.
-- Почему ты так качаешься? -- сказал Тревелер, сжимая доску обеими
руками. -- Ты ее раскачиваешь. Осторожней, мы все полетим к чертовой матери.
-- Я не шевелюсь, -- жалобно сказала Талита. -- Я просто хотела бросить
кулечек и вернуться в комнату.
-- Тебе голову напекло, бедняга, -- сказал Тревелер. -- Да это просто
жестоко, че.
-- Ты виноват, -- разъярился Оливейра. -- Во всей Аргентине не сыщешь
другого такого любителя устроить заварушку.
-- Эту заварил ты, -- сказал Тревелер объективно. -- Давай скорей,
Талита. Швырни ему кулек в физиономию, и пусть отцепится, чтоб ему было
пусто.
-- Немного поздно, -- сказала Талита. -- Теперь я уже не уверена, что
попаду в окно.
-- Я тебе говорил, -- прошептал Оливейра, который шептал очень редко и
только в тех случаях, когда готов был на что-нибудь чудовищное. -- Вот уже и
Хекрептен идет, полны руки свертков. Только этого нам не хватало.
-- Бросай как угодно, -- сказал Тревелер нетерпеливо. -- Мимо так мимо,
не расстраивайся.
Талита наклонила голову, и волосы упали ей на лоб, закрыв лицо до
самого рта. Ей приходилось все время моргать, потому что пот заливал глаза.
На языке было солоно, и колючие искорки, крошечные звездочки сталкивались и
скакали по деснам и небу.
-- Подожди, -- сказал Тревелер.
-- Ты -- мне? -- спросил Оливейра.
-- Нет. Подожди, Талита. Держись крепче, я сейчас протяну тебе шляпу.
-- Не слезай с доски, -- попросила Талита. -- Я упаду вниз.
-- Энциклопедия с комодом крепко держат. Не шевелись, я мигом.
Доски чуть подались вниз, и Талита вцепилась в них из последних сил.
Оливейра, желая удержать Тревелера, свистнул что есть мочи, но в окне никого
