желала, чтобы он остался доволен своей первой бродячей ночью, а может быть,
даже и влюбился в нее хоть немножко, тоща она сквитается с Селестэном,
влюбился бы и забыл о том непонятном, что он пытался высказать ей на своем
диком южно-американском языке, когда пристроился поудобнее у стены и,
вздохнув, позволил делать с ним, что ей вздумается, а сам, запустив пальцы в
волосы Эммануэль, на секунду представив (вот, наверное, ад-то), что это
волосы Полы и что Пола снова еще раз набросилась на него, смяв мексиканское
пончо, открытки с репродукциями Клее и "Квартет" Даррела, и внимательно,
отстраненно и изучающе ласкает его и ласкает, прежде чем потребовать свою
долю и вытянуться рядом & ним, дрожа и требуя любви и жалости, а рот у нее
перепачкан, как у сирийской богини, как у Эммануэль, которая вдруг
напряглась, сопротивляясь полицейскому, дернувшему ее за волосы, села рывком
и проговорила: "On faisait rien, quoi"184, и тут Оливейра открыл глаза и
увидел ноги полицейского рядом со своими и себя, смешно расстегнутого и с
пустой бутылкой в руках, пинок -- и бутылка покатилась, еще один пинок под
зад -- и страшная затрещина, прямо по лицу Эммануэль, та скрючилась,
застонала и, встав на колени, в единственно возможную для этого позу,
спешила привести его в порядок, застегнуть все пуговицы, да ведь ничего же и
не было, но как объяснить это полицейскому, который гнал их к зарешеченной
машине на площадь, как объяснить Бэпс, что инквизиция -- это совсем другое,
и Осипу, главное -- Осипу, как объяснить ему, что все это должно было
случиться и что единственно достойным было отступить назад, набраться духу и
позволить себе упасть с тем, чтобы когда-нибудь суметь подняться. Эммануэль,
когда-нибудь, возможно...
-- Отпустите ее, -- попросил Оливейра полицейского. -- Бедняжка еще
пьянее меня.
И вовремя наклонил голову, увертываясь от удара. Другой полицейский
схватил его за пояс и впихнул в зарешеченную машину. Его бросили прямо на
Эммануэль, которая напевала что-то вроде "Le temps des cerises"185. Их
оставили одних, и Оливейра стал растирать ногу, она страшно болела от удара,
а потом принялся подпевать "Le temps des cerises", если это было то самое.
Грузовик рванул, словно его катапультировали.
-- "Et tous nos amours"186, -- вопила Эммануэль.
-- "Et tous nos amours", -- сказал Оливейра, вытягиваясь на скамье и
шаря в карманах сигарету. -- Такое, старуха, и Гераклиту не снилось.
-- Tu me fais chier187, -- сказала Эммануэль и зарыдала в голос. -- "Et
tous nos amours", -- пропела она, всхлипывая.
Оливейра слышал, как полицейские смеялись, глядя на них через решетку.
"Ну вот, хотел покоя, теперь у тебя его будет навалом. Получил -- и
пользуйся, а то, о чем ты думал, -- не нужно". Хорошо бы, конечно, позвонить
по телефону, рассказать, какой забавный вышел сон, да только не дадут, и
настаивать не следует. Каждому свое. Водянку лечат терпением, дерьмом и
одиночеством. К тому же с Клубом покончено, к счастью, со всем покончено, а
если что еще и осталось -- тоже кончится, дело времени. Грузовик затормозил
на углу, и, когда Эммануэль прокричала: "Quand il reviendra, le temps des
cerises"188, полицейский открыл окошко и предупредил, что если они не
заткнутся, то он расквасит им физиономии. Эммануэль бросилась на пол, лицом
вниз, и громко зарыдала, а Оливейра уперся ногами в борт и поудобнее
устроился на скамейке. В классики играют так; носком ботинка подбивают
камешек. Что для этого надо: ровную поверхность, камешек, ботинок и еще --
красиво начерченные классики, начерченные мелками, лучше разноцветными. В
верхней клеточке -- Небо, в нижней -- Земля, и очень трудно с камешком
добраться до Неба, обычно где-нибудь да просчитаешься -- и камешек выскочит
за клетку. Постепенно, однако, необходимые навыки приобретаются, научаешься
прыгать по всяким клеткам (есть классики-ракушка, прямоугольные, смешанные,
но в эти играют реже всего), и в один прекрасный день оказывается, что ты
можешь оторваться от Земли и проскакать со своим камешком до самого Неба,
взойти на Небо ("Et tous nos amours, -- прорыдала Эммануэль, уткнувшись
лицом вниз), плохо только, что как раз в этот момент, когда почти никто
вокруг не умеет добираться до Неба, а ты научился, в этот самый момент
кончается детство и ты зарываешься в книги, ударяешься в тоску по бог знает
чему, теряешься в созерцании другого Неба, к которому еще надо учиться идти.
А поскольку с детством ты уже распрощался ("Je n'oublierai pas le temps des
cerises"189, -- отбивала Эммануэль ногами по полу), то забываешь: чтобы
добраться до Неба, нужны камешек и носок ботинка. И Гераклит знал это, сидя
в дерьме, и Эммануэль, наверное, тоже, еще соплячкой, еще когда для нее
цвели вишни, или эти два педераста, неизвестно каким образом оказавшиеся в
зарешеченной машине (дверца открывалась и закрывалась, раздавался визг,
хихиканье и свистки), эти двое хохотали как сумасшедшие, глядя на Эммануэль,
лежавшую на полу, и Оливейру, который с удовольствием бы закурил, да не было
ни спичек, ни сигарет, хотя он не помнил, чтобы полицейские шарили у него по
карманам, et tous nos amours, et tous nos amours. Камешек и носок ботинка,
Мага это знала прекрасно, а он -- не так прекрасно. Клуб знал более-менее
хорошо; камешек и носок ботинка -- с детских лет в Бурсако или в предместье
Монтевидео они указывали прямой путь на Небо, и не нужны были ни веданта, ни
дзэн-буддизм, ни разнообразные эсхатологические представления, да, прямиком
на Небо, орудуя только ботинком и маленьким камешком (а может, попробовать с
крестом? Нет, с этим предметом управиться трудно). В последний раз садануть
как следует, целясь прямо в 1'azur, 1'azur, 1'azur, 1'azur190, -- бац, и
стекло вдребезги, и ложись спать без сладкого, скверный мальчик, кому дело
до того, что за тем разбитым стеклом находилось твое сообщество желаний и
что Небо и есть это желанное сообщество и прибежище, только в детстве мы его
называем Небом.
-- А посему, -- сказал Орасио, -- давайте споем и покурим. Эммануэль,
поднимайся, старая плакса.
-- "Et tous nos amours", -- проворчала Эммануэль.
-- Il est beau, -- сказал один из педерастов, глядя на Орасио с
нежностью. -- Il a 1'air farouche191.
Другой успел достать из кармана латунную трубочку и теперь глядел в
отверстие, улыбаясь и строя гримасы. Педераст помоложе отнял у него трубочку
и тоже стал смотреть. "Ничего не видно, Жо", -- сказал он. "Да нет, видно,
дорогуша", -- сказал Жо. "Нет, нет, нет и нет". -- А вот и видно, вот и
видно. LOOK THROUGH THE -- PEEPHOLE AND YOU'LL SEE PATTERNS PRETTY AS CAN
BE"192.-- "Совсем темно, Жо". Жо достал коробку спичек и зажег одну перед
калейдоскопом. Восторженный визг, patterns pretty as can be. Et tous nos
amours", -- декламировала Эммануэль, сидя на полу. Все хорошо, и все ко
времени: и игра в классики, и калейдоскоп, и маленький педераст, который все
смотрел, не мог оторваться, о Жо, я ничего не вижу, посвети, еще, еще, Жо.
Вытянувшись на скамье, Орасио послал привет Темному, голова Темного торчала
из кучи навоза, два глаза, точно зеленые звезды, "patterns pretty as can
be", Темный был прав: путь к сообществу, возможно, единственный путь к
сообществу не мог быть таким, как этот мир, люди хватались за калейдоскоп не
с той стороны, а значит, надо повернуть его правильно, повернуть с помощью
Эммануэль, с помощью Полы, и Парижа, и Маги, и Рокамадура, надо броситься на
землю, как Эммануэль, и оттуда, из кучи навоза, смотреть на мир через дырку
в заднице, and you see patterns pretty as can be; камешек, запущенный
ботинком, должен пройти через эту дыру-глаз, и тогда все клеточки -- от
Земли и до Неба -- раскроются и лабиринт распадется, как распадается
порванная цепочка от часов, так что вдребезги разлетается упорядоченное
время служащих, и по соплям и слюням Эммануэль, по смрадному запаху,
исходящему от нее, по навозу Темного можно выйти на дорогу, ведущую к
сообществу желаний, и не надо для этого подниматься на Небо (Небо, какое
лицемерное слово, Hatus vocis193), можно идти простым человеческим шагом по
земле людей, к сообществу, которое далеко, но на той же плоскости, как на
одной плоскости были Небо и Земля в той детской игре на грязной мостовой, и
так, может быть, когда-нибудь войдешь в тот мир, где при слове Небо не
вспоминается засаленное кухонное полотенце, и, может быть, в один прекрасный
день ты или кто-нибудь другой увидит истинный облик мира, patterns pretty as
can be, и вот так, вслед за камешком, вступит наконец в желанное сообщество.
(-37)
ПО ЭТУ СТОРОНУ
Il faut voyager loin en aimant sa maison.
Аполлинер,
Les mamelles de Tiresias194.
37
Он исходил яростью оттого, что его звали Тревелер195, его, который
никуда не трогался из Аргентины, вот только раз съездил в Монтевидео да
однажды был в Асунсьоне, в Парагвае, и обе столицы вспоминал с величайшим
равнодушием. В свои сорок лет он прирос к улице Качимайо, а работа в цирке
администратором и всем остальным понемножку не сулила ни малейшей надежды
пройти земные дороги more Barnum196; зона деятельности цирка простиралась от
Санта-Фе до Кармен-де-Патагонес с долгими заходами в столицы округов,
Ла-Плату и Росарио. Когда Талита, большая любительница энциклопедий,
расспрашивала его о кочевых народах и культурах скотоводческих племен,
Тревелер ворчал и возносил неискреннюю хвалу дворику с геранями, раскладному
креслу и принципу не покидать угла, где ты появился на свет. Иногда, попивая
мате, ему случалось выказать такую мудрость, которая поражала его жену,
однако, по ее мнению, он был довольно внушаемым. Во сне у него, бывало,
вырывались чужеземные слова о заморских краях, а дальних плаваниях, о
таможенных сложностях и неточных алидадах. А если Талита пробовала пошутить
на этот счет, когда он просыпался, то Тревелер давал ей шлепка, и оба
смеялись как сумасшедшие, и казалось, что, предавая себя, Тревелер делает
добро им обоим. Одно следовало признать: в отличие от почти всех своих
друзей Тревелер не валил вину на жизнь или на судьбу за то, что ему не
удалось попутешествовать всласть. Он просто опрокидывал единым духом
стаканчик можжевеловки и обзывал себя дураком, каких мало.
-- Разумеется, я -- лучшее из его путешествий, -- говорила Талита при
всяком удобном случае. -- Но он, глупый, этого не понимает. Я, сеньора, на
крыльях фантазии уносила его за горизонт.
Сеньора, к которой были обращены эти слова, верила, что Талита говорит
совершенно серьезно, и отвечала примерно следующее:
-- Ах, сеньора, мужчины такие непонятные (читай: непонятливые).
Или:
-- Поверьте, так же и у нас с Хуаном Антонио. Что ни говори -- ему хоть
бы хны.
Или:
-- Как я вас понимаю, сеньора. Жизнь -- это борьба.
Или:
-- Не принимайте близко к сердцу, сеньора. Было бы здоровье, а
остальное приложится.
Потом Талита пересказывала это Тревелеру, и они на кухне от хохота
животики надрывали, так что на них одежда лопалась. Для Тревелера не было
дела занятнее, чем спрятаться в туалете и, закусив зубами платок или край
рубахи, слушать, как Талита подбивает на разговор сеньор, обитающих в
пансионе "Собралес" или в отеле напротив. В веселую минуту, не долго у него
длившуюся, он подумывал написать многосерийную пьесу для радиотеатра и
протащить в ней всех этих толстух так, что они об этом не догадаются, а
будут лить над ней слезы и каждый день настраивать на нее свои приемники. Но
