-- обезвоженные женщины ужасны. А не то возьмутся отсчитывать двадцать
капель белладонны, каплю за каплей.
-- По правде говоря, надо бы пойти, -- сказал Оливейра черному коту на
улице Дантон. -- Чисто эстетическое обязательство дополнить недостающие
штрихи. Три -- это Число. И кроме того, не следует забывать пример Орфея. А
может, с обритой, посыпанной пеплом главою прийти с кружкой для подаяния в
руках. О женщины, я уже не тот, кого вы знали. Паяц. Утешитель. Ночь с
эмпусами, с ламиями, злосчастная ночь, конец великой игры. Как устаешь все
время быть одним и тем же. Непростительно одним и тем же. Нет, я никогда их
больше не увижу, так суждено. "О toi que voila, qu'as tu fais de ta
jeunesse?"169 Инквизитор, и вправду, эта девушка знает, что говорит... Во
всяком случае, сам себе инквизитор; et encore...170 Самая справедливая
эпитафия: "Слишком мягок характером". Однако мягкая инквизиция ужасна: пытка
рисовым зерном, костры из тапиоки, зыбучие пески, медуза, сосущая больные
язвы. Больной, медузящий язвенный сос. А все дело в том, что слишком много
сострадания, и это во мне, считавшем себя неспособным сострадать. Нельзя
любить то, что я люблю, да еще так, как я люблю, и вдобавок жить среди
людей... Надо было научиться жить одному и чтобы любовь сделала свое дело,
спасла бы меня или погубила, но только чтобы не было улицы Дофин, мертвого
ребенка, Клуба и всего остального. Ты что, не согласен, че?
Кот не ответил.
Около Сены не так холодно, как на улице среди домов, и Оливейра, подняв
воротник куртки, подошел и стал смотреть на воду. А поскольку он был не из
тех, кто спешит топиться, то стал искать мост, под который можно забраться и
подумать о единстве и единичности в сообществе людей (уже некоторое время
эта мысль не давала ему покоя), о сообществе желаний. "Интересно, иногда
прорезывается фраза вроде бы бессмысленная, как эта, -- сообщество желаний,
но с третьего раза она начинает проясняться, и вдруг чувствуешь, что это
вовсе не бессмысленная фраза; вот, например, фраза "Надежда, эта толстая
Пальмира" -- полный абсурд, а сообщество желаний -- вовсе не абсурд, это как
бы итог, да, довольно ограниченный, но итог блуждания по кругу, от заскока к
заскоку. Сообщество; колония, settlement171, угол на земле, где можно
наконец разбить свою последнюю палатку, и выйти ночью подставить ветру лицо,
омытое временем, и слиться с миром, с Великим Безумием, с Грандиозной Чушью,
устремиться к кристаллизации желания, на встречу с ним. "Стопъ, Орасио", --
сказал себе Оливейра, усаживаясь на парапете под мостом и прислушиваясь к
хриплому дыханию бродяг, укрывшихся под ворохом газет и ветоши.
Впервые без тяжелого чувства поддался он грусти. Греясь от вновь
закуренной сигареты, под хрипы и сопение, доносившиеся словно из-под земли,
он с прискорбием вынужден был признать, что расстояние, отделявшее его от
его сообщества желаний, было непреодолимым. А поскольку надежда была всего
лишь толстой Пальмирой, то и строить иллюзии не было никаких оснований.
Напротив, надо было воспользоваться ночною прохладой, чтобы на свежую голову
понять и прочувствовать прямо сейчас, под разверстым, в россыпи звезд,
небом, что его поиски наугад окончились провалом, но, возможно, как раз в
этом и состояла победа. Во-первых, потому, что провал был достоин его (ибо
Оливейра был достаточно высокого мнения о себе как о представителе
человеческого рода); поиски сообщества желаний, безнадежно далекого, под
силу были сказочному оружию, а не душе Западного человека, и даже не духу,
да и эти потенции были растрачены во лжи и метаниях, о чем ему совершенно
справедливо сказали в Клубе, во лжи и метаниях, этих уловках, к которым
прибегает животное по имени человек, ступившее на путь, по которому нельзя
пойти вспять. Сообщество желаний, а не души и не духа. И хотя желание --
тоже довольно туманное определение непонятных сил, он чувствовал, что они у
него есть и они живы, он ощущал их в каждой своей ошибке и в каждом рывке
вперед, это и называется быть человеком, не просто телом и душою, но
неразрывным единством -- постоянно сталкиваться с тем, что чего-то
недостает, с тем, что украли у поэта, и ощущать смутную тоску по иным краям,
где жизнь могла бы трепетать, ориентируясь на другие полюса и другие
понятия. Даже если смерть и поджидает на углу с метлой на изготовку и
надежда -- всего лишь толстая Пальмира. А под кучей ветоши кто-то храпит и
время от времени испускает газы.
А значит, ошибиться не так страшно, как если бы поиски велись по всем
правилам, при помощи карт Географического общества, настоящих, выверенных
компасов, где север -- действительно Север, а запад -- Запад; тут достаточно
было понять или догадаться, что его сообщество в этот студеный час, после
всего, что случилось за последние дни, ничуть не более невозможно, чем если
бы он гнался за ним по правилам своего племени, достойным образом и не
заработал бы яркого эпитета "инквизитор", если бы ему не совали бы без конца
в нос оборотную сторону медали и вокруг не плакали бы, а его не грызла бы
совесть и не хотелось бросить все к чертовой матери и вернуться к своей
заданной роли, заползти в нору, угадав пределы своих душевных сил и
жизненного срока. Он мог так и умереть, не добравшись до своего сообщества,
а оно было, далеко, но было, и он знал, что оно есть, потому что был сыном
своих желаний, и желания его были такими же, как он сам, и весь мир или
представления о мире были желаниями, его собственными или просто желаниями,
сейчас это было не так важно. А значит, можно было закрыть лицо руками,
оставив только маленькую щелочку для сигареты, и сидеть вот так, у реки,
рядом с бродягами, размышляя о сообществе желаний.
Бродяжка проснулась оттого, что во сне кто-то твердил ей: "Са suffit,
conasse"172, но она знала, что Селестэн ушел среди ночи и увез детскую
коляску, набитую банками рыбных консервов (помятыми), которые накануне им
отдали в квартале Марэ. Тото и Лафлер спали, как кроты, под грудой тряпья, а
новенький сидел на скамейке и курил. Светало.
Бродяжка тихонько собрала страницы "Франс Суар", которыми прикрывалась,
и почесала голову. В шесть давали горячую похлебку на улице Жур, Селестэн
почти наверняка пойдет за супом, и можно было бы отобрать у него консервы,
если только он уже не продал их Пипону или в "Ла-Ваз".
-- Merde, -- сказала бродяжка, приступая к непростому делу --
выпрямиться и встать. -- Y a la bise, c'est cul173.
Облачившись в черное пальто, доходившее ей до щиколоток, она подошла к
новенькому. Новенький согласился с тем, что холод хуже полиции. Когда же она
получила от него сигарету и закурила, то ей подумалось, что, пожалуй, она
его откуда-то знает. Новенький сказал, что он тоже ее откуда-то знает, и
обоим им в этот рассветный час очень приятно было узнать друг друга.
Усевшись на скамейку рядом, бродяжка сказала, что за супом идти еще рано.
Они немножко поговорили о супе, хотя, судя по всему, новенький ничего в этом
Деле не понимал, и пришлось объяснять ему, где выдавали похлебку получше, он
и вправду был новенький и на самом деле всем интересовался и, возможно, даже
отважился бы отнять у Селестэна рыбные консервы. Они поговорили о консервах,
и новенький пообещал, что если он встретит Селестэна, то потребует у него
консервы.
-- Он отчаянный, -- предупредила бродяжка. -- Надо действовать быстро,
дать ему как следует по башке, и дело с концом. Тонио пришлось ткнуть раз
пять, он орал так, что слышно было в Понтуазе. C'est cul, Pontoise174, --
добавила бродяжка, заскучав.
Новенький глядел на рассвет, вставший над Вер-Галан, на иву,
выпроставшую из утреннего тумана тонкую паутину ветвей. Когда бродяжка
спросила, почему он дрожит в такой куртке, он пожал плечами и предложил ей
еще сигарету. Так они курили и разговаривали, поглядывая друг на друга с
симпатией. Бродяжка объясняла ему повадки Селестэна, а новенький вспоминал,
как вечерами они видели ее, обнимавшую Селестэна на всех скамейках и у всех
парапетов, у моста Дез-ар, на углу Лувра, перед полосатыми, точно тигры,
платанами, под сводами Сен-Жермен-Л'Оксеруа, а однажды ночью на улице
Жи-ле-Кер, они то целовались, то отталкивали друг друга, как самые пропащие
пьяницы, и Селестэн был в свободной блузе, какую носят художники, а на
бродяжке, как всегда, пять или шесть одежек, плащ или пальто и в руках
связка чего-то красного, откуда торчали лоскутья, рукава и даже сломанный
корнет; она так была влюблена в Селестэна, просто на удивление, и все лицо
заляпала ему помадой и чем-то жирным, казалось, они оба были по уши в своей
разворачивающейся на глазах у всех любви, но, свернув на улицу Невер, Мага
сказала: "Это она влюблена, а ему -- без разницы" -- и еще некоторое время
смотрела им вслед, а потом наклонилась, подняла маленький зеленый листик и
накрутила его на палец.
-- В это время не холодно, -- говорила бродяжка, подбадривая его. --
Пойду посмотрю, не осталось ли у Лафлера немножко вина. С вином и ночь
краше. Селестэн унес две полных бутыли, это мои бутыли, да еще рыбные
консервы. Нет, у Лафлера ничего не осталось. Вы прилично одеты, вы могли бы
сходить и купить литр вина у Хабиба. И булку, если хватит на булку. --
Новенький очень ей приглянулся, хотя в глубине души она знала, что никакой
он не новенький -- слишком хорошо одет, так что вполне может пойти
облокотиться о стойку у Хабиба и попросить перно или чего-нибудь, и никто не
станет возражать, что, мол, от него пахнет плохо и тому подобное. Новенький
курил и соглашался, рассеянно кивая головой. Знакомое лицо. Селестэн бы
сразу узнал, у Селестэна на лица глаз-алмаз... -- А вот в девять станет
по-настоящему холодно. Холод поднимется снизу, от глинистого берега. Мы в
это время можем пойти поесть супу, довольно вкусный бывает.
И, почти уже скрывшись в глубине улицы Невер, дойдя, наверное, до того
места, где когда-то автомобиль переехал Пьера Кюри ("Пьера Кюри?" --
спросила Мага, удивленная и готовая внимать), они не спеша повернули к
высокому берегу реки и прислонились к лотку букиниста; Оливейре в потемках
жестяные лотки букинистов всегда казались мрачной чередою гробов, словно
выставленных на каменном парапете, и однажды ночью, когда выпал снег, они
забавы ради на всех лотках палочкой написали RIP175, но полиция не сочла
выходку остроумной, их совестили, призывая уважать смерть и интересы
туризма, и почему последнее -- неизвестно. В те дни все еще было как в
желанном сообществе, во всяком случае, сообщество было еще возможно, и
бродить по улицам, писать RIP на лотках букинистов и восхищаться влюбленной
бродяжкой -- тоже входило в расплывчатый список того, что делалось наперекор
всему, что следовало делать, испытать, оставить за плечами. А теперь было
холодно, от сообщества не осталось и следа. Разве только обмануться и пойти
купить красного вина у Хабиба, состряпать себе сообщество в духе "Кубла
Хан", закрыв глаза на разницу между опиевой настойкой и красным винцом
Хабиба.
In Xanadu did Kubia Khan
A stately pleasure-dome decree176.
-- Иностранец, -- сказала бродяжка уже с меньшей симпатией к
новенькому. -- Испанец? Или итальянец.
-- Помесь, -- сказал Оливейра, призывая на помощь все свое мужество,
чтобы вынести запах.
-- Но вы работаете, сразу видно, -- пригвоздила его бродяжка.
-- Да нет. В общем-то, я вел счета у одного старика, но уже некоторое
время мы с ним не видимся.
-- Работать -- не позор, если не в тягость. Я, когда была молодой...
