платков.
вообразившего себя достаточно подкованным, чтобы понимать ("плакал,
пуская слюни и
Благодаря этому и еще тому, что у него была привычка постоянно, как бы
напоказ
сопли"? -- но эта фраза просто безобразна). Подкованным, Чтобы
понимать, -- смех, да
держать в правой руке, а то и в обеих руках белоснежный платок, один
мой друг,
и только, Мага. Это я одной тебе говорю, пожалуйста, не рассказывай
никому. Да, Мага,
андалусец, весельчак и добрейшей души человек, о котором я расскажу
позднее, называл
и формою для тебя был я, а ты дрожала, чистая и свободная, как пламя,
как река из ртути,
моего дядюшку Вероникой.
как первый крик пробудившейся с зарей птицы, и до чего сладко говорить
тебе это
Ко мне он выказывал искреннюю приязнь и в первые дни моей жизни в
Мадриде не
словами, которые ты обожаешь, твердо веря, что они существуют только в
стихах и что
отходил от меня, давая мне всяческую помощь в устройстве и тысяче
прочих вещей.
мы не имеем права пользоваться ими просто так. Где же ты будешь, где
оба мы будем
Когда случалось нам разговаривать о семейных делах и я пускался в
воспоминания о
теперь, две крошечные точки в необъяснимой вселенной, близко или далеко
друг от
своем детстве, о случаях, происходивших с моим отцом, доброго моего
дядюшку
друга, две точки, которые вычерчивают линию, две точки, которые
произвольно
охватывало нервное беспокойство и лихорадочное волнение при упоминании
тех великих
расходятся и сближаются, кои "украшали собою славное имя" -- какая
вычурность.
людей, кои украшали собою славное имя Буэно де Гусман, и, достав
носовой платок, он
Мага, как ты могла читать эту пошлость дальше пятой страницы... Я уже
не объясню
пускался в рассказы, которым не видно было конца. Меня он полагал
последним
тебе, что такое броуновское движение, разумеется, не объясню, но
все-таки, Мага, как бы
представителем щедрого на характеры рода и нежил меня и баловал, как
ребенка,
то ни было, мы с тобой образуем одну фигуру, ты -- точка, находящаяся
где-то, и я --
невзирая на мои тридцать шесть лет. Бедный дядюшка! В этих проявлениях
приязни,
другая, тоже где-то, ты, возможно, на улице Юшетт, а я у тебя в
комнате, над этим
которые всякий раз вызывали у него обильное слезоизвержение, крылась,
как я понял,
романом, ты завтра будешь на Лионском вокзале (если ты, любимая,
собираешься в
тайная и горькая печаль, терниями терзавшая сердце этого превосходного
человека. Не
Лукку), а я -- на улице Шмен-Вер, где у меня припрятано чудесное винцо,
и так мало-
знаю, как я пришел к этому открытию, но я был уверен так твердо, что
эта
помалу, Мага, мы с тобой нашими перемещениями будем выписывать
абсурдную
скрываемая им рана существует, как если бы я видел ее своими глазами и
коснулся
фигуру, подобно той, какую выписывают носящиеся по комнате мухи:
туда-сюда, с
собственными пальцами. Безутешная и глубокая печаль его состояла в том,
что он не
полпути -- обратно, отсюда -- туда, -- это и называют броуновским
движением --
мог женить меня на одной из трех своих дочерей, беда непоправимая, ибо
все его три
теперь понимаешь? -- вверх под прямым углом, отсюда -- туда, рывком
вперед, потом
дочери -- о горе! -- уже вышли замуж.
теперь понимаешь? -- вверх под прямым углом, отсюда -- туда, рывком
вперед, потом сразу вверх, камнем вниз, судорожные порывы, резкие остановки,
неожиданные броски в сторону, а в результате постепенно ткется рисунок,
фигура, нечто несуществующее, как мы с тобой, две точки, потерявшиеся в
Париже, которые снуют туда-сюда, туда-сюда, выписывая рисунок, вытанцовывая
свой танец, танец ни для кого, даже не для самих себя, просто -- бесконечная
фигура безо всякого смысла.
(-87)
35
Да, Бэпс. да. Да, Бэпс, да. Да, Бэпс, давай погасим свет, darling160,
спокойной ночи, sleep well161, считай барашков, все прошло, детка, все
прошло. Какие все грубые с бедняжкой Бэпс, давай накажем их, исключим из
Клуба.
Они все плохие с бедняжкой Бэпс, и Этьен плохой, и Перико плохой, и
Оливейра плохой, а Оливейра хуже всех, просто инквизитор, правильно назвала
его моя красавица Бэпс, моя красавица. Да, Бэпс, да. Rock-a-bye baby162.
Там-пам-пам-парам. Да, Бэпс, да. Хочешь не хочешь, а что-то должно было
случиться, нельзя жить среди этих людей и чтобы ничего не случилось. Тшш,
baby, тшш. Ну вот, заснула. С Клубом кончено, Бэпс, это точно. Никогда мы не
увидим больше Орасио, извращенца Орасио. Клуб сегодня -- как тесто для
кастрюльки: выскочило, приклеилось к потолку, да там и осталось. Можешь
убирать противень, Бэпс, назад ты его не получишь -- и не жди, не убивайся.
Тшш, darling, не надо плакать,, до чего ж пьяна эта женщина, душа и та у нее
коньяком пропахла.
Рональд соскользнул вниз, прислонился поудобнее к Бэпс и стал засыпать.
Клуб, Осип, Перико, ну-ка припомни: все началось потому, что все должно было
кончиться, боги ревнивы, эта яичница да вдобавок Оливейра, конкретной
причиной была треклятая яичница, по мнению Этьена, не было никакой
необходимости бросать ее в помойное ведро, прелестное зеленое изделие из
железа, а Бэпс к тому времени уже разбушевалась, как Хокусай: яичница воняла
падалью, не может, в конце концов, Клуб заседать, когда так воняет, и тут
Бэпс разрыдалась, коньяк лился у нее даже из ушей, и Рональд понял, что,
пока они спорили о вечном, Бэпс в одиночку выхлестала полбутылки коньяка, а
яичница была только поводом, чтобы исторгнуть этот коньяк из организма, и
никого не удивило, а Оливейру менее, чем кого бы то ни было, что от яичницы
Бэпс постепенно перешла на похороны, а пережевав их, готовилась, не
переставая всхлипывать и сотрясаться всем телом, выложить все про дитятю и
основательно распотрошить эту тему. Напрасно Вонг разворачивал ширму из
улыбок, тщетно пытался он встать между Бэпс и сохранявшим рассеянный вид
Оливейрой и зря нахваливал издание "La rencontre de la langue d'oil, de la
langue d'oc et du franco-provencal entre Loire et Allier -- limites
phonetiques et morphologiques"163, подчеркивал Вонг, выпущенное С. Эскофье,
книгу в высшей степени интересную, говорил Вонг, а сам масляно-мягко
подталкивал Бэпс к коридору, но все равно ничто не помешало Оливейре
услышать про инквизитора, на что он поднял брови удивленно и как бы в
недоумении и вопросительно глянул на Грегоровиуса, как будто тот мог
объяснить ему смысл этого эпитета. Весь Клуб знал, что" если Бэпс сорвется,
катапульте до нее далеко, -- такое уже случалось; единственный выход --
встать вокруг устроительницы всех собраний, отвечающей за буфет, и ждать,
пока время возьмет свое: никто не может плакать вечно, даже вдовы и те
выходят замуж. Но пьяная Бэпс, путаясь в сваленных горою плащах и шарфах,
отступала из коридора в комнату, желая все-таки свести счеты с Оливейрой,
это был самый подходящий момент, чтобы сказать ему про инквизитора и со
слезами заверить, что в этой сучьей жизни она знавала мерзавцев и похлеще,
чем этот прохвост, сукин сын, садист, негодяй, палач, расист без стыда и
совести, грязная мразь, дерьмо вонючее, погань, сифилитик. Сообщение
доставило безграничное удовольствие Этьену и Перико и вызвало противоречивые
чувства у остальных, в том числе и у того, кому оно было адресовано.
Это была не Бэпс, а циклон, торнадо в шестом округе Парижа, и все дома
-- всмятку. Клуб потупил голову, закутался по уши в плащи, схватился за
сигареты. И когда Оливейра наконец смог открыть рот, воцарилась театральная
тишина. Оливейра сказал, что маленькая картина Николя де Сталь показалась
ему просто прекрасной и что Вонгу, проевшему им плешь своей Эскофье, следует
прочитать книгу и изложить ее суть на одном из заседаний Клуба. Бэпс еще раз
назвала его инквизитором, а Оливейре в этот момент, должно быть, пришло в
голову что-то забавное, потому что он улыбнулся. Рука Бэпс хлестнула его по
лицу. Клуб принял срочные меры, и Бэпс зарыдала в голое, а Вонг,
протиснувшись между нею и разъяренным Рональдом, бережно взял ее под руку.
Клуб сомкнулся вокруг Оливейры, так что Бэпс осталась за его пределами, и ей
пришлось согласиться, во-первых, сесть в кресло, а во-вторых --
воспользоваться платком Перико. Уточнения по поводу улицы Монж, по-видимому,
пошли вслед за этим, а за ними -- история о Маге-самаритянке, и Рональду
показалось -- перед глазами зеленой расплывчатой тенью проходили все события
ночного сборища, показалось, будто Оливейра спросил у Вонга, правда ли, что
Мага живет в меблированных комнатах на улице Монж, и, наверное, Вонг
ответил, что не знает или что да, а кто-то, по-видимому Бэпс, всхлипывая в
кресле, снова принялась оскорблять Оливейру, тыча ему в лицо
самоотверженность Маги-самаритянки, дежурящей у постели больной Полы, и,
кажется, в этот момент Оливейра расхохотался, глядя почему-то на
Грегоровиуса, и попросил сообщить ему подробности насчет самоотверженности
Маги-сиделки, и если она и вправду живет на улице Монж, то назвать номер
дома, -- словом, описать все до точности. Рональд вытянул руку и пристроил
ее между ног у Бэпс, которая проворчала что-то, словно издалека; Рональду
нравилось спать так, спрятав пальцы в ее мягкое тепло, ох уж эта Бэпс,
сработала катализатором -- и Клуб раньше времени распался, надо будет
пожурить ее завтра утром: так-не-поступают. А Клуб все стоял вокруг
Оливейры, словно верша суд чести, Оливейра понял это раньше, чем сам Клуб,
и, стоя в центре этого круга позора, он расхохотался, не выпуская изо рта
сигареты и не вынимая рук из карманов куртки, рахохотался, а потом спросил
(никого конкретно, глядя поверх окружавших его голов), не ожидает ли Клуб
amende honorable164 или чего-нибудь в этом же роде, но Клуб не сразу его
понял и или предпочел не понять, и только Бэпс из своего кресла, в котором
удерживал ее Рональд, снова крикнула ему про инквизитора, что прозвучало
почти по-могильному мрачно в столь поздний час. И тогда Оливейра, давно
переставший смеяться, словно бы вдруг согласился с судом (хотя никто его не
судил, не для того существует Клуб), швырнул сигарету на пол, раздавил ее
ногой, помолчал мгновение, а потом отстранился от нерешительно тянувшейся к
его плечу руки Этьена и очень тихо, но твердо заявил, что выходит из Клуба и
что сам Клуб, начиная им и кончая всеми остальными, может катиться к
растакой-то матери. Don't act165.
(-121)
36
Улица Дофин была недалеко, и, может быть, стоило зайти -- проверить,
правду ли говорила Бэпс. Конечно, Грегоровиус с самого начала знал, что Мага
-- она всегда была сумасшедшей -- пойдет проведать Полу. Caritas166.
Мага-самаритянка. Читайте "Эль Крусадо". Дал пройти дню без благого дела?
Смех, да и только. Все, что ни возьми, -- сплошной смех. А может быть, этот
сплошной смех и называется Историей. Дойти до улицы Дофин, тихонько
постучать в дверь комнаты на последнем этаже, чтобы вышла Мага, nurse167
Лусиа собственной персоной, -- нет, это уж слишком. С плевательницей или с
клизмой в руке. Бедняжку больную никак нельзя видеть, очень поздно, она
спит. Vade retro, Asmodeo168. Или же впустят и дадут кофе, нет, еще хуже:
одна из них начнет плакать, а слезы дело заразное, и вот уже ревут все трое,
ревут, пока не простят друг дружку, а потом может случиться все что угодно
