испытывал нестерпимое желание объяснить кому-нибудь, что такое "Бардо", и в
конце концов выбрал Магу, которая громоздилась перед ним в темноте, точно
гигантская статуя Генри Мура, если глядеть на нее так -- снизу вверх: сперва
колени под чернотой юбки, потом торс, уходящий к самому потолку, а над ним
-- темная масса волос, темнее темноты, и у этой тени среди теней глаза
блестели в свете лампы, а сама она, втиснутая в кресло, у которого передние
ножки короче задних, ни на минуту не переставала бороться с ним, чтобы не
сползти на пол.
-- Скверное дело, -- сказал Этьен, снова отхлебывая из бутылки.
-- Можешь уйти, если хочешь, -- сказал Оливейра, -- но, думаю, ничего
страшного не произойдет, в этом квартале такое случается.
-- Я останусь, -- сказал Этьен. -- Это питье, -- как, ты сказал, оно
называется? -- не так уж плохо. Отдает фруктами.
-- Вонг говорит, что Юнг пришел в восторг от "Бардо", -- сказал
Рональд. -- Вполне понятно, экзистенциалисты тоже, я думаю, должны были
изучать это основательно. Знаешь, час Страшного суда Король встречает с
зеркалом в руках, но это зеркало -- карма. Сумма поступков каждого умершего,
представляешь. Умерший видит отражение всех своих дел, хороших и плохих, но
отражение это вовсе не соответствует реальности, а есть проекция мысленных
образов... Как же было старику Юнгу не обалдеть, скажи на милость. Король
мертвых смотрит в зеркало, а на самом деле заглядывает в твою память. Можно
ли представить себе лучшее описание психоанализа? Но есть еще кое-что более
удивительное, дорогая: суд, который вершит Король, вовсе не его суд, а твой
собственный. Ты сам, не ведая того, судишь себя. Не кажется тебе, что Сартру
следовало бы отправиться жить в Лхасу?
-- Невероятно, -- сказала Мага. -- А эта книга -- по философии?
-- Эта книга -- для мертвых, -- сказал Оливейра.
Все замолчали, слушая дождь за окном. Грегоровиусу стало жаль Магу:
она, кажется, ждала объяснения, но не решалась спрашивать.
-- Ламы поверяли откровения умирающим, -- сказал он ей. -- Чтобы увести
их в запредельное бытие, чтобы помочь им спастись. Вот, например...
Этьен привалился к плечу Оливейры. Рональд, сидя на корточках, напевал
"Big Lip Blues" и думал о Джелли Ролле, которого он любил больше всех из
умерших. Оливейра закурил сигарету, и, как на картине Жоржа де Латура, огонь
на секунду высветил лица друзей, вырвал из потемок Грегоровиуса и связал его
шепот с движением его губ, водрузил Магу в кресло и открыл ее лицо, всегда
готовое обнаружить невежество и принять объяснения, нежно омыл кроткую Бэпс
и Рональда, музыканта, забывшегося в жалостных импровизациях. И тут раздался
стук в потолок, в тот самый момент, когда погасла спичка.
"Il faut tenter de vivre", -- вспомнил Оливейра. -- Pourquoi?130
Строка возникла в памяти, как мгновение назад -- лица в пламени спички:
совершенно неожиданно и, по-видимому, ни с того ни с сего. От плеча Этьена
шло тепло, напоминая о его присутствии, таком обманном, и о близости,
которую смерть -- эта спичка, что гаснет, -- уничтожит, как были только что
уничтожены лица и формы и как только что свернулась тишина от ударов,
посыпавшихся с потолка.
-- И таким образом, -- поучительно заключал Грегоровиус, -- "Бардо"
возвращает нас к жизни, к необходимости жизни, чистой именно тогда, когда
уже некуда деваться, когда мы прикованы к постели и вместо подушки у нас --
рак.
-- А, -- сказала Мага, вздыхая. Она поняла довольно много, и некоторые
кусочки головоломки вставали на свои места, однако, наверное, никогда не
будет такой точности, как в калейдоскопе, где каждое стеклышко, каждая
палочка, каждая песчинка выглядели совершенными, симметричными, скучными до
невозможности, но зато безо всяких проблем.
-- Дихотомии на западный манер, -- сказал Оливейра. -- Жизнь и смерть,
по эту и по ту сторону. И вовсе не этому учит твой "Бардо", Осип, уверяю
тебя, хотя лично я имею о нем самое смутное представление. Но он наверняка
более гибок и не так категоричен.
-- Знаешь, -- сказал Этьен, который чувствовал себя замечательно, хотя
где-то в кишках, точно краб, ползала и царапала весть, сообщенная Оливейрой,
но одно другому не мешало. -- Знаешь, драгоценный мой аргентинец, Восток
совсем не такая особая штука, как пытаются доказать ориенталисты. Достаточно
немного углубиться в восточные тексты -- и начинаешь чувствовать то же
самое, что всегда, -- необъяснимое искушение разума покончить с собой при
помощи этого же самого разума. Скорпион вонзает жало, хотя ему и надоело
быть скорпионом, однако он испытывает необходимость проявить свою скорпионью
сущность во имя того, чтобы покончить со скорпионом. В Мадрасе ли, в
Гейдельберге ли, суть вопроса одна: где-то в самом начале начал вкралась
невыразимая ошибка, и оттуда проистекает этот феномен, о котором вы в данный
момент говорите, а другие слушают. И любая попытка объяснить его терпит крах
по причине, понятной любому, а именно: для того чтобы определить и понять,
необходимо быть вне того, что определяется и понимается. Ergo, Мадрас с
Гейдельбергом утешаются тем, что вырабатывают позиции, одни на дискурсивной
основе, другие -- на интуитивной, хотя разница между понятийным и
интуитивным далеко не выяснена, как известно любому выпускнику обычной
школы. И, таким образом, выходит, что человеку только кажется, будто он
уверенно ориентируется в областях, которые не может глубоко копнуть: когда
он играет, когда завоевывает, когда выстраивает себе тот или иной каркас на
той или иной этнической основе, когда главное таинство относит на счет
некоего откровения. Как ни крути, а выходит, что главный наш инструмент,
логос, тот самый, что вырвал нас из племени животных, он как раз и является
стопроцентной ловушкой. И неизбежное следствие -- стремление укрыться в
чем-то, якобы внушенном нам извне, в неясном лепете, в потемках души, в
эстетических и метафизических догадках. Мадрас и Гейдельберг --
всего-навсего различные дозы одного и того же средства, порою доминирует
Инь, а порою -- Ян, однако же на обоих концах -- и на взлетающем кверху, и
на падающем вниз, -- на обоих концах этих качелей -- два одинаково
необъяснимых человеческих существа, Homo sapiens, и оба они одинаково
суетятся, стараясь возвыситься один за счет другого.
-- Странно, -- сказал Рональд. -- Но глупо отрицать какую-то
реальность, даже если мы ее совершенно не знаем... Назовем ее осью качелей,
у которых один конец взмывает вверх, а другой низвергается вниз. Может ли
эта ось не послужить нам для понимания того, что происходит на
противоположных концах качелей? Со времен неандертальца...
-- Употребляешь слова втуне, -- сказал Оливейра, поудобнее опираясь на
Этьена. -- А им нравится, когда их вынимают из сундука и разбрасывают по
комнате. Реальность, неандерталец... Посмотри, как они резвятся, как лезут
нам в уши и скатываются вниз, точно с ледяной горки.
-- На самом деле, -- угрюмо сказал Этьен. -- Потому-то я и предпочитаю
краски -- с ними чувствую себя увереннее.
-- Увереннее -- в чем?
-- В их воздействии.
-- В их воздействии на тебя, но не на консьержку Рональда. Твои краски
ничуть не надежнее моих слов, старина.
-- По крайней мере, мои краски не претендуют на то, чтобы объяснять.
-- И ты миришься с тем, что нет никакого объяснения?
-- Нет, не мирюсь, -- сказал Этьен, -- но то, что я делаю, немного
отбивает скверный привкус пустоты. А это, если разобраться, определяет
сущность homo sapiens.
-- Не определение его сущности, а его утешение, -- сказал Грегоровиус,
вздыхая. -- На самом деле каждый из нас -- театральная пьеса, которую
смотрят со второго акта. Все очень мило, но ничего не понять. Актеры говорят
и делают неизвестно что и неизвестно к чему. Мы проецируем на их поведение
наше собственное невежество, и они представляются нам просто сумасшедшими,
которые с решительным видом входят и выходят. Кстати, это уже сказал
Шекспир, а если нет, то должен был сказать.
-- По-моему, сказал, -- проговорила Мага.
-- Ну конечно, сказал, -- присоединилась Бэпс.
-- Вот видишь, -- сказала Мага.
-- И о словах он тоже говорил, -- продолжал Грегоровиус. -- Орасио же
просто поставил этот вопрос, я бы сказал, в диалектической плоскости. В духе
Витгенштейна, которым я восхищаюсь.
-- Не слыхал о таком, -- сказал Рональд, -- однако, думаю, вы
согласитесь, что проблему действительности одними вздохами не решишь.
-- Как знать, -- сказал Грегоровиус. -- Как знать, Рональд.
-- Ладно, оставим поэзию на другой раз. Я согласен, что не следует
слишком доверяться словам, однако в действительности слова -- после чего-то
другого, а это Другое, к примеру, заключается в том, что мы сегодня
собрались тут и сидим вокруг слабенькой лампочки.
-- Говорите потише, -- попросила Мага.
-- Мне не надо слов, чтобы чувствовать и знать, что я сижу тут, --
упрямился Рональд. -- Это я и называю реальной действительностью. Даже если
она всего-навсего такая.
-- Прекрасно, -- сказал Оливейра. -- С одной поправкой: эта
действительность ничего не гарантирует ни тебе, ни кому бы то ни было
другому, если только ты не изменишь саму концепцию действительности и не
превратишь ее в удобную схему... Один лишь факт, что ты сидишь от меня
слева, а я от тебя -- справа, делает из одной действительности по меньшей
мере две, и заметь, что я не углубляюсь и не заостряю внимания на ом, что мы
с тобой -- два существа, совершенно неспособных вступить в общение, если
только на помощь нам не придут смысл и слово, однако ни на то, ни на другое
серьезный человек полностью положиться не может.
-- Но оба мы здесь, -- настаивал Рональд. -- Справа или слева -- не
важно. Мы оба видим Бэпс, и все слышат, что я говорю.
-- Твои примеры -- для малолеток, сын мой, -- сказал Грегоровиус. --
Орасио прав: то, что ты считаешь реальностью, ты можешь принять, и не более
того. Ты можешь сказать только одно: что ты -- это ты, этого отрицать
невозможно. А вот с ergo и всем, что за ним следует, -- явный провал.
-- Не надо переводить вопрос в теоретическую плоскость, -- сказал
Оливейра. -- Продолжим разговор на любительском уровне, поскольку мы не
более чем любители. Поговорим о том, что Рональд трогательно называет
реальной действительностью, полагая ее единой. Ты по-прежнему считаешь,
Рональд, что действительность -- одна?
-- Да. Я согласен с тобой, что ощущаю эту действительность иначе, чем
Бэпс, а действительность Бэпс отличается от действительности Осипа, и
наоборот. Но точно так же различны мнения по поводу Джоконды или салата из
цикория. Действительность -- вот она, а мы -- в ней, и каждый из нас
понимает ее на свой лад, но все мы находимся в ней.
-- Годится только одно: что каждый понимает ее на свой лад, -- сказал
Оливейра. -- Ты считаешь, что существует некая постулируемая реальность на
том основании, что мы с тобой разговариваем этой ночью в этой комнате и оба
знаем, что через час или около того здесь произойдет нечто определенное. И
мне кажется, что именно это сообщает тебе онтологическую уверенность; ты
совершенно уверен в себе самом, чувствуешь себя уверенно сам и уверен в том,
что тебя окружает. Однако если бы ты мог одновременно взглянуть на эту
действительность из меня или из Бэпс, если бы тебе была дана вездесущность
-- ты меня понимаешь? -- если бы ты мог находиться в этой комнате сейчас,
будучи одновременно тем, чем являюсь я и чем я был, и в то же время тем, чем
