темноте он яростно затянулся сигаретой, ожидая, чтобы в конце концов что-то
произошло или чтобы не произошло ничего. Даже сквозь шум ливня до него все
явственнее доносились всхлипывания пианистки. Он подошел, положил руку ей на
плечо.
-- Ради бога, мадам Трепа, не расстраивайтесь. Скажите мне, что можно
сделать, ведь должен быть какой-то выход.
-- Оставьте меня, оставьте меня, -- шептала артистка.
-- Вы совсем измучены, вам надо поспать. Пойдемте в гостиницу, у меня
тоже нет денег, но я договорюсь с хозяином, уплачу завтра. Я знаю одну
гостиницу неподалеку, на улице Валетт.
-- В гостиницу, -- Берт Трепа повернулась и посмотрела на Оливейру.
-- Конечно, это плохо, но переночевать-то надо.
-- Вы хотите затащить меня в гостиницу.
-- Я только провожу вас до гостиницы и договорюсь с хозяином, чтобы вам
дали комнату.
-- В гостиницу, вы хотите затащить меня в гостиницу.
-- Я ничего не хочу, -- сказал Оливейра, теряя терпение. -- Я не могу
вам предложить свой дом по той простой причине, что у меня нет дома. Вы не
даете мне подняться к вам и сказать Валентину, чтобы он открыл дверь. Вы
хотите, чтобы я ушел? В таком случае -- спокойной ночи.
Как знать, сказал он все это или только подумал. Никогда еще он не был
так далек от того, чтобы проговорить эти слова, которые в другом случае
сразу же слетели бы с его губ. Не так ему следовало поступить. Он не знал,
как надо действовать, но только не так. А Берт Трепа смотрела на него,
вжавшись в дверь. Нет, он ничего не сказал, он стоял, не двигаясь, рядом с
ней, все еще желая, как это ни дико, помочь, сделать что-нибудь для Берт
Трепа, которая смотрела на него сурово и почему-то поднимала руку, и вдруг
рука хлестнула Оливейру по лицу; тот в смущении отпрянул и почти уклонился
от пощечины, только скользнули по лицу, точно кончик хлыста, тонкие пальцы и
царапнули ногти.
-- В гостиницу, -- повторила Берт Трепа. -- Вы слышали, что он мне
предложил?
Она обернулась к темному коридору, вращая глазами, ее ярко накрашенный
рот двигался как бы сам по себе, жил собственной жизнью, и растерянному
Оливейре вдруг показалось, что он видит руки Маги, пытающейся вставить свечу
Рокамадуру, а тот со страшными воплями извивается и сжимает попку; Берт
Трепа двигала ртом, сверлила глазами темноту коридора, невидимую аудиторию и
трясла головой так, что дурацкая высокая прическа ходила ходуном.
-- Бог с вами, -- бормотал Оливейра, проводя рукой по немного кровившей
царапине. -- Как вы могли такое подумать.
Но она могла такое подумать, потому что (она выкрикнула все это, и в
коридоре снова зажегся свет), потому что слишком хорошо знала, какие
развратники привязываются на улице к ней и ко всем порядочным женщинам,
однако она не позволит (тут дверь привратницкой приоткрылась, и Оливейра
увидел в щели морду, как у гигантской крысы, а хищные глазки жадно впились в
него), не позволит, чтобы чудовище, слюнявый сатир приставал к ней у дверей
ее собственного дома, для чего же тогда полиция, для чего правосудие (кто-то
спускался сверху во всю прыть, и вот уже цыганистый курчавый мальчишка повис
на перилах и радостно пялился), и если соседи ее не защитят, то она и сама
способна заставить уважать себя, не впервой ей давать отпор распутнику,
растленному эксгибиционисту, который...
На углу улицы Турнефор Оливейра заметил, что все еще сжимает в пальцах
сигарету, наполовину выкрошившуюся и давно затухшую под дождем. Прислонясь к
фонарю, он поднял кверху лицо, чтобы его омыло дождем. В таком состоянии
невозможно сосредоточиться, дождь заливает лицо. Он медленно побрел по
улице, низко опустив голову и застегнув куртку до самого подбородка; как
всегда, воротник вонял гнилью, дубильней. Оливейра, ни о чем не думал, шел и
словно видел себя со стороны: огромный черный пес бредет под дождем, темное
существо на неуклюжих лапах, в клочьях свалявшейся шерсти тяжело ковыляет
под дождем. Время от времени он поднимал руку и проводил ею по лицу, а потом
и это перестал делать, и дождь заливал ему глаза, а он только иногда
выставлял нижнюю губу и пил соленую влагу, бежавшую по лицу. А когда много
позже, около Ботанического сада, он вернулся памятью ко всему, что случилось
за день, старательно и в подробностях просмотрел минуту за минутой, то
подумал, что, в конце концов, не таким уж он был дураком, когда испытал
радость, провожая домой старуху. И, как положено, расплатился за свою
нелепую радость. Теперь-то он, конечно, станет корить себя за то, что
сделал, и разбирать на части содеянное до тех пор, пока не останется то, что
остается всегда, -- дыра, в которую, точно ветер, свищет время, нечто
постоянное и неопределенное, без четких границ. "Хватит литературы, --
подумал он и, подсушив немного руки в карманах брюк, стал доставать
сигарету. -- Хватит играть -- жонглировать словами, обойдемся без этих
ослепляющих сводников. Было и прошло. Берт Трепа... Конечно, это глупо, но
как бы хорошо было подняться и выпить рюмочку вместе с нею и с Валентином,
сесть к печурке и сбросить башмаки. По сути дела и радость-то была только от
этого -- от мысли, что вот сниму ботинки и носки высохнут. И -- полный
провал, парень, ничего не попишешь. Ну что ж, раз так, надо идти спать.
Другого выхода не было, да и не могло быть. Коли дал себя так провести,
значит, способен вернуться домой и, как сиделка, не отходить всю ночь от
ребенка. Оттуда, где он оказался, до улицы Соммерар -- по дождю минут
двадцать ходу, не меньше, и лучше бы зайти переночевать в первую попавшуюся
гостиницу. А вдобавок спички не загорались, ни одна. Смех, да и только.
(-124)
24
-- Я не умею выразить это словами, -- сказала Мага, вытирая ложку
далеко не чистой тряпкой. -- Может, другие лучше объяснят, а мне всегда
гораздо легче говорить о грустных вещах, чем о веселых.
-- Это -- закон, -- сказал Грегоровиус. -- Глубокая мысль и прекрасно
высказана. А если перевести ее на язык литературы, то можно сказать, что из
прекрасных чувств рождается дурная литература, и тому подобное. Счастье
невыразимо, Лусиа, возможно, потому, что оно представляет собой
наисовершеннейший момент покрова Майи.
Мага растерянно посмотрела на него. Грегоровиус вздохнул.
-- Покрова Майи, -- повторил он. -- Однако не будем все сваливать в
одну кучу. Вы, разумеется, замечали, что беда, скажем так, более осязаема,
потому что в беде как бы рождается размежевание между объектом и субъектом.
Поэтому она и запечатлевается в памяти, поэтому так легко рассказывать о
бедствиях.
-- Дело в том, -- сказала Мага, помешивая разогревающееся в кастрюльке
молоко, -- что счастье -- для одного, а беда, наоборот, вроде бы для всех.
-- Справедливейший вывод, -- сказал Грегоровиус. -- Впрочем, заметьте,
я не любитель задавать вопросы. Но в тот раз, в Клубе... Действительно, у
Рональда такая водка, язык прямо-таки развязывает. Не сочтите меня за
хромого беса, я просто хотел бы лучше понимать своих друзей. У вас с
Орасио... Ну, конечно, есть что-то необъяснимое, какая-то великая тайна --
тайна из тайн. Рональд и Бэпс говорят, что вы -- совершенная пара, что вы
дополняете друг друга. Лично мне не кажется, что вы так уж друг друга
дополняете.
-- А почему вас это волнует?
-- Не волнует, но вы сказали, что Орасио ушел.
-- Это ни при чем, -- сказала Мага. -- Я не умею говорить о счастье, но
это не значит, что у меня его не было. Хотите, могу рассказать вам, почему
ушел Орасио и почему бы я и сама могла уйти, если бы не Рокамадур. -- Она с
сомнением обвела взглядом разбросанные по комнате вещи, ворох бумаг и
конвертов из-под пластинок. -- Это все надо где-то держать, надо еще найти,
куда уходить... Не хочу тут оставаться, слишком грустно,
-- Этьен может договориться для вас о хорошей, светлой комнате. Как
только отвезете Рокамадура обратно в деревню. Тысяч за семь в месяц. А я бы,
если sbi не против, перебрался сюда. Эта комната мне нравится, в ней что-то
есть. Тут и думается хорошо, одним словом, прекрасно.
-- Не скажите, -- возразила Мага. -- Часов в семь Девушка с нижнего
этажа начинает петь "Les Amants du Havre"101. Песенка-то славная, но если
все время одно и то же...
Puisque la terre est ronde,
Mon amour t'en fais pas,
Mon amour t'en fais pas.
-- Очень славная, -- сказал Грегоровиус равнодушно.
-- И с большим смыслом, как сказал бы Ледесма. Нет, вы его не знаете.
Он был еще до Орасио, в Уругвае.
-- Тот негр?
-- Нет, негра звали Иренео.
-- Значит, история с негром -- правда?
Мага поглядела на него с удивлением. В самом деле, Грегоровиус туп.
Если не считать Орасио (ну, иногда...), все мужчины, желавшие ее, вели себя,
как полные кретины. Помешивая молоко, она подошла к кровати и попыталась
заставить Рокамадура пить с ложечки. Рокамадур вопил и не хотел есть, молоко
текло по шейке. "Топи-топи-топи, -- гипнотизировала его Мага обещающим
тоном, каким объявляют номера выигравших билетов. -- Топи-топи-топи". Она
старалась попасть ложкой в рот Рокамадура, а тот, пунцово-красный, не желал
пить молоко, но потом вдруг почему-то сдался и, отодвинувшись в глубь
кроватки, принялся глотать ложку за ложкой к величайшему довольству
Грегоровиуса, который сидел, набивая трубку и чувствовал себя немного отцом.
-- Чок-чок, -- сказала Мага, ставя кастрюльку рядом с кроваткой и
укутывая Рокамадура, который засыпал прямо на глазах. -- А жар не спадает,
тридцать девять и пять, не меньше.
-- Вы не ставите ему термометр?
-- Это очень трудно, он потом минут двадцать плачет, Орасио не выносит
его плача. Я ему лобик потрогала -- и знаю сколько. Тридцать девять, не
меньше, не понимаю, почему не снижается.
-- Боюсь, вы чересчур доверяетесь ощущениям, -- сказал Грегоровиус. --
А молоко при температуре не вредно?
-- Для ребенка эта температура не очень высокая, -- сказала Мага,
закуривая сигарету. -- Хорошо бы свет погасить, он сразу заснет. Вот там, у
двери.
От печки шел жар, и стало еще жарче, когда они сели друг против друга и
молча закурили. Грегоровиус смотрел, как сигарета Маги то опускалась, то
поднималась к лицу, и тогда ее лицо, удивительно бледное, загоралось жаром,
точно угли в печи, и в глазах, глядевших на него, появлялся блеск, а потом
снова все погружалось в полутьму, только слышались возня и всхлипывание
Рокамадура, все тише и тише, вот он тихонько икнул и затих, снова икнул, еще
раз и еще. Часы пробили одиннадцать.
-- Не вернется, -- сказала Мага. -- За вещами-то он все-таки придет, но
это дела не меняет. Все кончено, Kaputt102.
-- Вот я задаю себе вопрос, -- осторожно начал Грегоровиус. -- Орасио
-- человек тонко чувствующий, и ему так трудно в Париже. Ему кажется, он
делает то, что хочет, что он здесь свободен, а в действительности он все
время натыкается на стены. Достаточно посмотреть, как он ходит по улицам, я
один раз некоторое время следил за ним издали.
-- Шпионили, -- сказала Мага почти вежливо.
-- Скажем лучше так: наблюдал.
-- На самом деле вы следили за мной, даже если меня рядом с ним не
было.
-- Может быть, хотя в тот момент мне это в голову не приходило. Мне
всегда страшно интересно, как мои знакомые ходят по улицам, увлекательное
занятие, ни с какими шахматами не сравнишь. Так я открыл, что Вонг
занимается онанизмом, а Бэпс предается благотворительности в духе
янсенистов: поворачивается лицом к стене, на ладони -- кусок хлеба, а в нем
-- еще что-то. Было время, я даже родную мать изучал. Давным-давно, в
