времени икая и разражаясь не то презрительным, не то насмешливым хохотом. Да
нет же, она живет вовсе не на улице Сен-Жак. Какая разница, где она живет.
Она готова ходить вот так всю ночь, подумать только, что более двухсот
человек пришло на первое исполнение "Синтеза".
-- Валентин станет беспокоиться, что вас долго нет, -- сказал Оливейра,
силясь придумать, каким образом вырулить на правильный путь этот затянутый в
корсет шар, этого ежа, спокойно катившего по улице навстречу ветру и дождю.
Из длинного прерывающегося монолога как будто следовало, что Берт Трепа
живет на улице Эстрапад. Совсем уже запутавшийся Оливейра протер глаза от
дождя и попытался сориентироваться, как какой-нибудь герой Конрада,
застывший на носу корабля. Ему вдруг стало ужасно смешно, в пустом желудке
сосало, мышцы сводило судорогой, рассказать Вонгу -- ни за что не поверит.
Смеяться хотелось не над Берт Трепа, которая продолжала подсчитывать
гонорары, полученные в Монпелье и в По, то и дело поминая золотую медаль, и
не над собственной глупостью, которую совершил, предложив проводить ее
домой. Он даже не очень хорошо понимал, что вызывало смех -- что-то
случившееся еще до всего этого, гораздо раньше, и даже не концерт, хотя,
наверное, смехотворнее этого концерта ничего на свете не было. Однако его
смех был радостью, физической формой выражения радости. Как ни трудно в это
поверить -- радостью. Все равно, как если бы он рассмеялся от удовольствия,
от простого, увлекающего и необъяснимого удовольствия. "Я схожу с ума, --
подумал он. -- Догулялся с сумасшедшей, заразился, наверное". Не было ни
малейших оснований испытывать радость: вода хлюпала в ботинках, заливалась
за воротник. Берт Трепа все тяжелее повисала на нем, неожиданно сотрясаясь
всем телом, точно в рыдании; каждый раз, вспоминая Валентина, она
содрогалась и всхлипывала, верно, это стало условным рефлексом -- все это не
могло вызвать никакой радости ни у кого, даже у сумасшедшего. А Оливейре
хотелось рассмеяться и хохотать громко и открыто, но он шел, осторожно
поддерживая Берт Трепа, вел ее потихоньку к улице Эстрапад, к дому номер
четыре; невозможно было представить это и тем более -- понять, но все было
именно так: главное -- довести Берт Трепа до дома четыре на улице Эстрапад,
по возможности уберегая ее от луж, и провести сухой под водопадами, которые
низвергались с крыши на углу улицы Клотильд. Предложение пропустить рюмочку
у нее дома (вместе с Валентином) уже казалось Оливейре вовсе не глупым, все
равно придется вволакивать артистку на пятый или шестой этаж, входить в
квартиру, где Валентин, вполне возможно, и не разжег еще огня (но там,
наверное, ждала их чудесная саламандра, бутылка коньяку, и можно было
сбросить ботинки и вытянуть ноги поближе к огню и говорить об искусстве, о
золотой медали). Глядишь, как-нибудь вечером он снова сможет заглянуть к
Берт Трепа и к Валентину, на этот раз со своей бутылкой вина, посидеть с
ними, подбодрить стариков. Это почти то же самое, что навестить старика в
больнице, сходить куда-нибудь, куда раньше и в мыслях не было пойти, -- в
больницу или на улицу Эстрапад. Раньше, до того, как возникло это чувство
радости и стало ужасно сводить желудок, до того, как рука, словно проросшая
под кожей, начала эту сладкую пытку (надо спросить Вонга про руку, словно
проросшую под кожей).
-- Дом четыре, верно?
-- Да, вон тот, с балконом, -- сказала Берт Трепа. -- Постройка
восемнадцатого века. Валентин говорит, что Нинон де Ланкло жила на четвертом
этаже. Он столько врет. Нинон де Ланкло. О да, Валентин врет, как дышит.
Дождь почти перестал, вам не кажется?
-- Немного унялся, -- согласился Оливейра. -- Давайте перейдем на ту
сторону, если не возражаете.
-- Соседи, -- сказала Берт Трепа, глянув в сторону кафе на углу улицы.
-- Ну конечно, старуха с восьмого этажа... Вы себе не представляете, сколько
она пьет. Видите ее, за крайним столиком? Смотрит на нас, а завтра пойдут
разговоры, вот посмотрите, пойдут...
-- Ради бога, мадам, -- сказал Оливейра. -- Осторожно, лужа.
-- О, я ее знаю, и хозяина тоже -- как облупленного. Она из-за
Валентина меня ненавидит. Валентин, надо сказать, насолил им... Он терпеть
не может старуху с восьмого этажа и как-то ночью, воротясь пьяный, измазал
ей дверь кошачьими какашками, сверху донизу разрисовал... Какой скандал был,
никогда не забуду... Валентин сидел в ванной, смывал с себя кошачье дерьмо,
он и сам весь перепачкался, в такой раж вошел, а мне пришлось объясняться с
полицией, столько вытерпеть от старухи и от всего квартала... Не
представляете, что я пережила, это я-то, с моим именем... Валентин просто
ужасен, большой ребенок.
Оливейра опять увидел господина с седыми волосами, зоб, золотую
цепочку. И словно вдруг в стене открылся ход: стоит чуть выставить вперед
плечо -- и войдешь, пройдешь сквозь камни, сквозь толщу и выйдешь к
совершенно другому. Рука сдавливала желудок до тошноты. Он почувствовал, что
невообразимо счастлив.
-- А может, прежде чем подняться, мне выпить рюмочку fine a l'eau, --
сказала Берт Трепа, останавливаясь у двери и глядя на Оливейру. -- Прогулка
была приятной, но я чуточку замерзла, да еще дождь...
-- С большим удовольствием, -- сказал Оливейра разочарованно. -- А
может, вам лучше сразу подняться, снять туфли, ноги-то промокли до
щиколоток.
-- В кафе тепло, натоплено, -- сказала Берт Трепа. -- Неизвестно,
вернулся ли Валентин, может, еще шатается где-нибудь, ищет своих дружков. В
такие ночи он становится страшно влюбчивым, просто голову теряет от первого
встречного, как уличный пес, честное слово.
-- А вдруг он уже пришел и печку затопил, -- пустился на хитрость
Оливейра. -- Теплый плед, шерстяные носки... Вы должны беречь себя, мадам.
-- О, я беззаботна, как трава. У меня же нет денег на кафе. Придется
завтра идти в концертный зал за cachet...99 По ночам с такими деньгами в
кармане ходить неосторожно, этот район, к несчастью...
-- Для меня величайшее удовольствие -- угостить вас в кафе тем, что вам
по вкусу, -- сказал Оливейра. Ему удалось впихнуть Берт Трепа в дверь; из
подъезда несло теплой сыростью, пахло плесенью, а может, даже и грибной
подливкой. Ощущение радости потихоньку улетучивалось, как будто оно могло
бродить с ним только по улицам, в дом не входило. Надо было удержать
радость, она длилась всего несколько минут, и это было такое новое чувство,
такое ни на что не похожее: в тот момент, когда он услыхал про Валентина,
смывающего с себя в ванной кошачье дерьмо, он почувствовал вдруг, что может
шагнуть вперед, по-настоящему шагнуть, но ноги тут были ни при чем, просто
вступить в толщу каменной стены, войти и спастись от всего этого: от дождя,
лупившего в лицо, и от воды, хлюпающей в ботинках. Невозможно понять, как
всегда бывает, когда понять просто необходимо. Понять, что это за радость, и
что за рука, под кожей сжимающая желудок, и откуда надежда, если, конечно,
подобное слово уместно, если, конечно, возможно применить к нему туманно
неуловимое понятие надежды, -- все это было слишком глупо и невероятно
прекрасно, и вот теперь оно уходило, Удалялось от него под дождем, потому
что Берт Трепа не приглашала его к себе, а отсылала в кафе, возвращала в
сложившийся Порядок Дня, ко всему тому, что произошло за день: к Кревелю, к
набережной Сены, к намерению идти куда глаза глядят, к старику на носилках,
к плохо отпечатанной программке концерта, к Роз Боб и воде, хлюпающей в
ботинках. Движением руки, таким медленным, словно он сваливал с плеч гору,
Оливейра указал на два кафе, разбивавших на углу ночную темень. Но ей как
будто уже все расхотелось, и Берт Трепа забормотала что-то, не выпуская руки
Оливейры и поглядывая украдкой в сторону тонувшего во мраке коридора.
-- Вернулся, -- сказала она вдруг и уставилась на Оливейру сверкавшими
от слез глазами. -- Он там, наверху, я чувствую. И не один, уверена: каждый
раз, когда я выступаю на концерте, он путается со своими дружками.
Пальцы впивались Оливейре в руку, она тяжело дышала и все время
оборачивалась, вглядываясь в потемки. Сверху донеслось приглушенное
мяуканье, бархатные лапы упруго проскакали по крутой лестнице. Оливейра не
знал, что сказать, и, достав сигарету, старательно раскурил.
-- У меня нет ключа, -- сказала Берт Трепа совсем тихо, почти неслышно.
-- Он никогда не оставляет мне ключ, если собирается на свои делишки.
-- Но вам необходимо отдохнуть, мадам.
-- Какое ему дело до меня, плевать ему, отдыхаю я или погибаю.
Наверное, затопили печку и жгут уголь, мой маленький запас угля, который
подарил мне доктор Лемуан. Они там голые, голые. В моей постели, какая
гадость. А завтра мне -- убирать, Валентин, наверное, заблевал весь матрас,
он всегда... А завтра мне -- как всегда. Мне завтра.
-- Кто-нибудь из ваших друзей не живет поблизости, чтобы вы могли
переночевать у них? -- спросил Оливейра.
-- Нет, -- сказала Берт Трепа, глянув на него искоса. -- Поверьте,
юноша, большинство моих друзей живут в Нейи. А здесь -- одно старое отребье,
вроде иммигрантов с восьмого этажа, низкие людишки, хуже некуда.
-- Если хотите, я могу подняться и попросить Валентина открыть, --
сказал Оливейра. -- А вы пока в кафе подождите, все уладится.
-- Как же, уладится, -- проговорила Берт Трепа заплетающимся, словно с
перепоя, языком. -- Не откроет он, я его знаю. Будут сидеть в темноте и даже
не откликнутся. Зачем им свет? Свет они потом зажгут, когда Валентин
убедится, что я ушла ночевать в гостиницу или в кафе.
-- Я постучу в дверь посильнее, они испугаются. Не думаю, чтобы
Валентин хотел скандала.
-- Ему все равно, когда он принимается за свое, ему становится
абсолютно все равно. Тогда он готов вырядиться в мое платье и отправиться в
полицейский участок, распевая "Марсельезу". Один раз так чуть было не
случилось, спасибо, Робер из соседней лавочки вовремя перехватил его и
привез домой. Хороший человек был Робер, наверное, у него тоже свои причуды
были, вот он и понимал других.
-- Позвольте, я поднимусь наверх, -- настаивал Оливейра. -- Вы
подождите в кафе на углу. Я все улажу, нельзя же вам тут стоять всю ночь.
Свет в коридоре зажегся в тот момент, когда Берт Трепа собиралась резко
возразить. Берт Трепа отпрянула от Оливейры и торопливо вышла на улицу, а
тот остался в подъезде, не зная, что делать дальше. По лестнице сбежала
парочка, промчалась мимо, не глядя на Оливейру, и устремилась к улице Туэн.
Берт Трепа, нервно озираясь, снова укрылась в подъезде. На улице лило как из
ведра.
Не испытывая ни малейшего желания делать это, однако решив, что иного
выхода нет, Оливейра двинулся в глубь коридора к лестнице. Он не сделал и
трех шагов, как Берт Трепа схватила его за руку и развернула в сторону
двери. Мольбы, запреты, приказы, слова и восклицания слились в сплошное
неясное кудахтанье. Оливейра позволил увести себя от лестницы, сдался и не
возражал. Свет, было погасший, снова зажегся и послышались голоса -- на
втором или третьем этаже прощались. Берт Трепа выпустила Оливейру и припала
к дверному косяку, делая вид, будто застегивает плащ и собирается выйти на
улицу. Она не шевельнулась, пока Двое мужчин, спускавшихся с лестницы, не
прошли мимо нее, по пути без любопытства поглядев на Оливейру и бормоча
pardon100 на каждом повороте. Оливейра подумал, не броситься ли без оглядки
вверх по лестнице, но он не знал, на каком этаже живет Берт Трепа. И снова в
