настойчиво захлопал в ладоши. Старуха капельдинерша в лихо сдвинутом набок
берете и с гримом на лице, который она наверняка не смывала на ночь,
задвинула штору на входной двери. И только тогда Оливейра вспомнил, что при
входе ему вручили программку. На скверно отпечатанном листке можно было
разобрать с некоторым трудом, что мадам Берт Трепа, золотая медаль, исполнит
"Три прерывистых движения" Роз Боб (первое исполнение), "Павану в честь
генерала Леклерка" Алике Аликса (первое светское исполнение) и "Синтез:
Делиб -- Сен-Санс" -- сочинения Делиба, Сен-Санса и Берт Трепа.
"Чтоб ей было пусто, -- подумал Оливейра. -- Ну и программа".
Неизвестно каким образом оказавшийся там, из-за рояля появился господин
с огромным зобом и белой шевелюрой. Он был весь в черном, а розовой ручкой
ласково поглаживал цепочку, украшавшую его модный жилет. Оливейре
показалось, что жилет был сильно засален. Раздались сдержанные аплодисменты
-- это не вытерпела девица в лиловом плаще и очках в золотой оправе. Играя
голосом, необыкновенно походившим на клекот попугая, старик с зобом произнес
вступительные слова к концерту, из которых публика узнала, что Роз Боб --
бывшая ученица мадам Берт Трепа, что "Павана" Алике Аликса является
сочинением выдающегося армейского офицера, который укрылся под сим скромным
псевдонимом, и что в обоих упомянутых сочинениях использованы наиболее
современные средства музыкального письма. Что касается "Синтеза: Делиб --
Сен-Санс" (тут старик в восторге закатил глаза), то этот опус представляет
собой одну из глубочайших новаций в области современной музыки, и его автор,
мадам Трепа, охарактеризовала эту новацию, как "вещий синкретизм". Эта
характеристика справедлива в той мере, в какой музыкальный гений Делиба и
Сен-Санса тяготеет к космосу, к интерфузии и интерфонии, парализованным
засильем индивидуализма, характерным для Запада, приговоренного к тому,
чтобы никогда не овладеть высшим и синтетическим творчеством, если бы не
гениальная интуиция мадам Трепа. И в самом деле, ее необычайная
чувствительность уловила тонкости, которые обычно ускользали от слушателей,
и таким образом она взяла на себя благородную, хотя и тяжелую миссию стать
медиумическим мостом, на котором смогла осуществиться встреча двух великих
сыновей Франции. Следует отметить, что мадам Трепа на ниве музыки, помимо
преподавательской деятельности, вскоре отметит серебряную свадьбу с
сочинительством. Оратор не рискнул в своем кратком вступительном слове к
концерту, начала которого, видимо, оценив сказанное, публика ждала с самым
живым нетерпением, углубляться, как следовало бы, в дальнейший анализ
музыкального творчества мадам Трепа. Во всяком случае, давая ключ для
понимания произведений Роз Боб и мадам Трепа тем, кто будет слушать их
впервые, можно было бы вкратце свести их эстетику к антиструктурным
конструкциям, Другими словами, речь идет об автономных звуковых клетках,,
плоде чистого вдохновения, связанных общим замыслом произведения, однако
совершенно свободных от канонов классической, додекафонической и атональной
музыки (два последних определения он повторил, Делая на них упор). Так,
например, "Три прерывистых Движения" сочинения Роз Боб, любимой ученицы
мадам Трепа, возникли под впечатлением, которое произвел на артистическую
душу музыкантши звук изо всех сил захлопнутой двери, и тридцать два аккорда,
составляющие первую часть движения, суть эстетический отзвук этого Дверного
удара; оратор не выдал бы секрета, если бы поведал столь культурной
аудитории, что техника композиции, положенная в основу "Синтеза", сродни
самым примитивистким и эзотерическим творческим силам. Ему никогда не забыть
выпавшей на его долю высокой чести присутствовать при создании одной из фаз
синтеза, когда он помогал мадам Трепа применить рабдоманический маятник к
партитурам обоих великих мастеров с целью отбора тех пассажей, воздействие
которых на маятник подтверждало поразительно оригинальную художническую
интуицию мадам Трепа. И хотя к сказанному еще можно много чего добавить,
оратор считает своим долгом удалиться, не преминув прежде поприветствовать
мадам Трепа, являющуюся одним из маяков французского духа и возвышенным
примером гения, не понятого широкой публикой.
Зоб затрясся, и старик, захлебнувшись эмоциями и кашлем, исчез за
софитами. Двадцать пар рук разразились жидкими хлопками, одна за другой
вспыхнули несколько спичек, и Оливейра, вытянувшись, насколько это было
возможно, на стуле, почувствовал себя лучше. Старику, попавшему под машину,
тоже, наверное, стало лучше на больничной койке, должно быть, он впал в
полудрему, так всегда бывает после шока, счастливое междуцарствие, когда
человек перестает распоряжаться собой и койка -- не койка, а ковчег, а сам
ты словно в неоплаченном отпуске, как-никак, а порвалась привычная
повседневность. "Похоже, я готов навестить его, -- подумал Оливейра. -- Да
только разрушу его необитаемый остров, загажу чистый песок своими следами!
Че, никак, ты становишься деликатным".
Аплодисменты заставили его открыть глаза и стать свидетелем того, как
мадам Трепа благодарила публику, с трудом кланяясь. Он еще не разглядел ее
лицо, но остолбенел, увидев ее ботинки, такие мужские, что никакая юбка не
могла этого скрыть. Тупоносые, без каблука, зашнурованные женскими
шнурками-ленточками, что, однако, ничуть не меняло дела. А над ними
громоздилось нечто жесткое, широкое и толстое, втиснутое в негнущийся
корсет. Но Берт Трепа не была толстой, скорее ее можно было назвать
громоздкой. Должно быть, она страдала радикулитом или люмбаго, отчего могла
двигаться только вся целиком, и теперь она стояла лицом к публике, с
превеликим трудом переломившись в поклоне, а потом повернулась боком,
втиснулась в пространство между табуретом и роялем и, перегнувшись точно под
прямым углом, воздвигла себя на табурет. Оттуда артистка, круто вывернув
голову, снова кивнула, хотя никто ей уже не аплодировал. "Как будто кто-то
сверху дергает ее за ниточки", -- подумал Оливейра. Ему нравились марионетки
и автоматы, и он ожидал любых чудес от вещего синкретизма. Берт Трепа еще
раз взглянула на публику, ее круглое, словно запорошенное мукой лицо,
казалось, вдруг вобрало в себя все лунные грехи, а ядовито-красный рот-вишня
растянулся египетским челном. И вот она уже снова в профиль, крохотный нос,
точно клюв попугая, уставился в клавиши, а руки легли на клавиатуру -- от до
до си -- двумя сумочками из мятой замши. Зазвучали тридцать два аккорда
первого из трех прерывистых движений. Между первым и вторым аккордом -- пять
секунд, между вторым и третьим -- пятнадцать. На пятнадцатом аккорде Роз Боб
указала паузу в двадцать пять секунд. Оливейре, на первых порах оценившему,
как ловко использовала Роз Боб веберновские паузы, назойливое повторение
быстро надоело. Между седьмым и восьмым аккордом в зале стали кашлять, между
двенадцатым и тринадцатым кто-то энергично чиркнул спичкой, между
четырнадцатым и пятнадцатым вполне ясно раздалось восклицание: "Ah, merde
alors!"88 -- оно вырвалось у молоденькой блондинки. После двадцатого аккорда
одна из самых древних дам, образец прокисшей старой девы, схватилась за
зонтик и открыла рот, собираясь что-то сказать, но двадцать первый аккорд
милосердно придавил ее порыв. Оливейра, забавляясь, глядел на Берт Трепа и
подозревал, что пианистка, как говорится, краем глаза наблюдает за залом.
Краешек этого глаза, едва различимого над маленьким крючковатым носом Берт
Трепа, поблескивал блеклой голубизной, и Оливейре пришло в голову, что
скорее всего незадачливая пианистка ведет счет проданным местам. На двадцать
третьем аккорде господин с круглой лысиной возмущенно выпрямился, засопел,
фыркнул и пошел к выходу так, что каблуки его гулко печатали шаг все восемь
секунд, отведенных композиторшей на очередную паузу. После двадцать
четвертого аккорда паузы начали сокращаться, а с двадцать восьмого до
тридцать второго аккорды проследовали в ритме похоронного марша, не
отступившего при этом от общего замысла. Берт Трепа сняла башмаки с педалей,
левую руку положила на колени и принялась за второе движение. Это движение
состояло всего из четырех тактов, а каждый такт -- из трех нот одинаковой
длительности. Третье движение заключалось главным образом в хроматическом
низвержении из крайних регистров к центру клавиатуры и обратно, и все это --
в убранстве бесконечных трелей и триолей. В самый неожиданный момент
пианистка оборвала пассажи, резко выпрямилась и несколько раз кивнула почти
вызывающе, однако в этом вызове Оливейре почудилась неуверенность и даже
страх. Какая-то парочка бешено аплодировала, и Оливейра вдруг обнаружил, что
он почему-то тоже хлопает, и, поняв это, перестал. Берт Трепа мгновенно
снова оказалась в профиль к публике и безразлично провела пальцем по
клавиатуре, ожидая, пока в зале станет тихо. А затем приступила к "Паване" в
честь генерала Леклерка".
В следующие две или три минуты Оливейра не без труда старался уследить,
с одной стороны, за необычайным винегретом, который Берт Трепа вываливала на
зал, не жалея сил, и с другой -- за тем, как старые и молодые открыто или
потихоньку удирали с концерта. В "Паване", этой мешанине из Листа и
Рахманинова, без устали повторялись две или три темы, терявшиеся в
бесконечных вариациях, в шумных и бравурных фразах, довольно сильно
смазанных исполнительницей, торжественных, точно катафалк на лафете, кусков,
которые вдруг выливались в шумливые, как фейерверк, пассажи -- им
таинственный Алике предавался с особым наслаждением. Раза два у Оливейры
было такое ощущение, что у пианистки, того и гляди, рассыплется высокая
прическа а-ля Саламбо, но кто знает, какое количество шпилек и гребней
помогало ей держаться среди грохота и яростной дрожи "Паваны". Но вот пошла
оргия из арпеджио, предвещавшая финал, прозвучали все три темы, одна из них
-- цельнотянутая из "Дон Жуана" Штрауса, и Берт Трепа разразилась ливнем
аккордов, все более шумных, которые затем заглушила истерика первой темы, и
наконец все разрешилось двумя аккордами в нижней октаве, причем во втором
аккорде правая рука заметно сфальшивила, но такое с каждым может случиться,
и Оливейра, от души забавляясь, громко захлопал.
Пианистка снова, как на шарнирах, повернулась лицом к залу и
поклонилась. Судя по всему, она не переставала вести счет публике и теперь
могла воочию убедиться, что в зале осталось не более восьми или девяти
человек. Сохраняя достоинство, Берт Трепа ушла за левую кулису, и
капельдинерша, задвинув занавес, пошла предлагать конфеты усидевшим
слушателям.
Конечно, пора было уходить, но в самой обстановке концерта было что-то,
притягивающее Оливейру. Все-таки бедняжка Трепа хотела представить свои
произведения первым слушателям, это само по себе было достоинством в мире
парадного полонеза, лунной сонаты и танца огня. Было что-то трогательное в
этом лице, как у куклы с тряпичной головой, в этой бархатной черепахе, в
этой необъемной дурище, оказавшейся в протухшем мире чайничков с отбитыми
носиками, старух, которые слыхивали еще игру Рислера, в кругу любителей
искусства и поэзии, которые собирались в залах с истлевшими обоями и
месячным оборотом в сорок тысяч франков, куда к концу месяца умоляют друзей
и близких прийти хоть разочек во имя на-сто-яще-го искусства в подлинном
стиле Академии Раймонда Дункана; и нетрудно было вообразить лица Алике
