покойном ритме. И тут хриплый голос пробился сквозь заигранную пластинку со
старым, времен Возрождения, изложением древней анакреонтовской тоски, с
чикагским сагре diem46 1929 года:
You so beautiful but you gotta die some day,
You so beautiful but you gotta die some day,
All I want's little lovin' before you pass away47.
Время от времени случалось так, что слова давно умерших совпадали с
тем, о чем думали живые (если только последние были живы, а те действительно
умерли). "You so beautiful. Je ne veux pas mourir sans avoir compris
pourquoi j'avais vecu"48 ~ Блюз, Рене Домаль, Орасио Оливейра, "but you
gotta die some day, you so beautiful but" -- и потому Грегоровиус так хочет
знать прошлое Маги, чтобы она чуть-чуть меньше умерла от той окончательной
смерти, которая все уносит куда-то, от той смерти, которая есть незнание
того, что унесено временем; он хочет поместить ее в свое принадлежащее ему
время you so beautiful but you gotta, поместить и любить не просто призрак,
который позволяет гладить его волосы при свете зеленых свечей, -- бедный
Осип, как скверно кончается ночь, просто невероятно, да еще эти башмаки
Ги-Моно, but you gotta die some day, и негр Иренео (позже, когда он
окончательно вотрется к ней в доверие, Мага расскажет ему и про Ледесму, и
про типов из ночного карнавала -- словом, всю целиком сагу о Монтевидео). И
тут Эрл Хайнс с бесстрастным совершенством изложил первую вариацию темы "I
ain't got nobody" так, что даже Перико, зачитавшийся каким-то старьем,
поднял голову и слушал, а Мага как приткнулась головой к коленям
Грегоровиуса, так и застыла, уставившись на паркет, на кусок турецкого
ковра, на красную прожилку, уходившую к центру, на пустой стакан на полу у
ножки стула. Хотелось курить, но она не станет просить сигарету у
Грегоровиуса, не знает почему, но не станет, не попросит и у Орасио, хотя
почему не попросит у Орасио -- знает: не хочется смотреть ему в глаза и
видеть, как он опять засмеется в отместку за то, что она прилепилась к
Грегоровиусу и за всю ночь ни разу не подошла к нему. Она чувствовала себя
неприкаянной, и оттого в голову лезли возвышенные мысли и строчки из стихов,
попадавшие, как ей казалось, в самое яблочко, например, с одной стороны: "I
ain't got nobody, and nobody cares for me"49, что, однако, было не совсем
так, поскольку по крайней мере двое из присутствовавших пребывали в дурном
настроении по ее милости, и в то же время строка из Перса: "Tu est la, mon
amour, et je n'ai lieu qu'en toi..." ("Ты -- здесь, любовь моя, мне некуда
идти, но лишь в тебя..."), и Мага цеплялась за это "мне некуда идти" и за
"Ты -- здесь, любовь моя", и было легко и приятно думать, что у тебя просто
нет иного выхода, кроме как закрыть глаза и отдать свое тело на волю судьбы,
-- пусть его берет, кто хочет, пусть оскверняют и восторгаются им, как
Иренео, будь что будет, а музыка Хайнса накладывалась бы на красные и синие
пятна, что пляшут под веками, и у них, оказывается, есть имена -- Волана и
Валене, слева -- бешено крутится Волана ("and nobody cares for me"), а
наверху -- Валене, словно звезда, утопающая в яркой, как у Пьеро делла
Франчески, сини, "et je n'ai lieu qu'en toi". Волана и Валене. Рональду
никогда не сыграть на рояле, как Эрл Хайнс, а надо бы им с Орасио иметь эту
пластинку и заводить ее по ночам, в темноте, и научиться любить друг друга
под эти томительные музыкальные переливы, под эти фразы, похожие на долгие
нервные ласки, "I ain't got nobody", а теперь на спину, вот так, на плечи, а
руки закинуть за шею и пальцы запустить в волосы, еще, еще, и вот все
закручивается в последний, финальный, вихрь, Валене сливается с Волана, "tu
est la, mon amour and nobody cares for me"50. Орасио -- там, и никому она не
нужна, никто не гладит ее по голове, Валене и Волана куда-то пропали, а веки
болят -- так крепко она зажмурилась, но тут что-то сказал Рональд и запахло
кофе, о, этот дивный запах кофе, Вонг, дорогой Вонг, Вонг, Вонг.
Она выпрямилась и, часто моргая, поглядела на Грегоровиуса, помятого и
грязного Грегоровиуса. Кто-то подал ей чашку.
(-137)
17
-- Мне не хочется говорить о нем походя, -- сказала Мага.
-- Не хочется -- не надо, -- сказал Грегоровиус. -- Я просто спросил.
-- Я могу говорить о чем-нибудь другом, если вы просто хотите, чтобы я
говорила.
-- Зачем вы так?
-- Орасио -- все равно что мякоть гуайавы, -- сказала Мага.
-- Что значит -- мякоть гуайавы?
-- Орасио -- все равно что глоток воды в бурю.
-- А, -- сказал Грегоровиус.
-- Ему бы родиться в те времена, о которых любит рассказывать мадам
Леони, когда немножко выпьет. В те времена, когда люди не волновались -- не
дергались, когда трамваи возило не электричество, а лошади, а войны велись
на полях сражения. Тогда еще не было таблеток от бессонницы, мадам Леони
говорит.
-- Прекрасная, золотая пора, -- сказал Грегоровиус. -- В Одессе мне
тоже рассказывали об этих временах. Мама рассказывала, она так романтично
выглядела с распущенными волосами... На балконах выращивали ананасы, и никто
не пользовался ночными горшками -- что-то необыкновенное. Только Орасио в
эту сладкую картину у меня не вписывается.
-- У меня -- тоже, но, может, там ему было бы не так грустно. Здесь ему
все причиняет страдание, все, даже аспирин. Правда, вчера вечером я дала ему
аспирин, у него зуб болел. Он взял таблетку и смотрит на нее, никак не может
заставить себя проглотить. И такие чудные вещи говорил, мол, противно
пользоваться вещами, которых, по сути дела, не знаешь, вещами, которые
кто-то другой придумал для того, чтобы унять нечто, чего он тоже не знает...
Вы слышали, как он умеет переворачивать все.
-- Вот вы несколько раз употребили слово "вещь", -- сказал Грегоровиус.
-- Слово не бог весть какое, однако годится для объяснения того, что
происходит с Орасио. Совершенно очевидно, что он -- жертва увеществления.
-- Что такое увеществление? -- спросила Мага.
-- Довольно неприятное ощущение: не успеешь осознать какую-то вещь, как
начинаешь ею терзаться. Сожалею, что приходится пользоваться абстрактным и
даже аллегорическим языком, но я имею в виду следующее: Оливейра, мягко
говоря, патологически чувствителен к давлению всего, что его окружает, к
давлению мира, в котором он живет, ко всему тому, что ему выпало на долю.
Одним словом, обстоятельства слишком угнетают его. А еще короче: все в мире
причиняет ему страдание. Вы это сочувствовали, Лусиа, и со свойственной вам
прелестной наивностью вообразили, будто Оливейра может быть счастлив в
карманной Аркадии, измышленной по рецепту какой-нибудь мадам Леони или моей
одесской матери. Я полагаю, вы не поверили тому, что я рассказывал про
ананасы на балконе.
-- И про ночные горшки -- тоже, -- сказала Мага. -- В это трудно
поверить.
Ги-Моно угораздило проснуться как раз в тот момент, когда Рональд с
Этьеном решили послушать Джелли Ролла Мортона; он открыл один глаз и пришел
к выводу, что спина, которая вырисовывалась на фоне зеленых свечей,
принадлежала Грегоровиусу. Его невольно передернуло: мало приятного,
проснувшись в постели, первым делом увидеть горящие зеленые свечи; дождь за
окном мансарды странным образом перекликался с тем, что он только что видел
во сне, а снилось ему какое-то нелепое место, однако залитое солнцем, и Габи
расхаживала там в чем мать родила и крошила хлеб огромным, точно утки,
глупым-преглупым голубям. "Как болит голова", -- подумал Ги. Его совсем не
интересовал Джелли Ролл Мортон, хотя на фоне дождя за окном довольно занятно
звучали слова:
"Stood in a corner, with her feet soaked and wet..."?51 Ну конечно,
Вонг тотчас же состряпал бы какую-нибудь теорию о реальном и поэтическом
времени; интересно, Вонг на самом деле говорил, что собирается сварить кофе?
Габи крошит хлеб голубям, и тут как раз Вонг, вернее, голос Вонга раздался
откуда-то из-за голых ног Габи, расхаживающей по буйно цветущему саду: "По
особому рецепту казино "Ментона". Вполне возможно, что в довершение всего
появится и Вонг с полным кофейником.
Джелли Ролл сидел за роялем и ногою тихонько отстукивал ритм, за
неимением ударного инструмента. Джелли Ролл пел "Mamie's Blues", наверное,
чуть покачиваясь и уставившись на какую-нибудь лепнину на потолке или на
муху, которая летает туда-сюда, а то и просто на пятно, что маячит перед
глазами. "Two-nineteen done took my baby away..."52 Наверное, это и есть
жизнь -- поезда, которые увозят и привозят людей, в то время как ты с
промокшими ногами стоишь на углу и слушаешь механическое пианино и взрывы
хохота, которые несутся из зала, а ты трешься у входа, потому что не всегда
есть деньги войти внутрь. "Two-nineteen done took my baby away..." Бэпс,
наверное, столько раз ездила на поезде, она любит уезжать на поезде, да и
как не любить, если в конце пути ждет дружок и если Рональд поглаживает ее
по бедру, вот так, нежно, как сейчас, будто пишет музыку у нее на коже,
"Two-seventeen'll bring her back some day"53 , и, конечно, в один прекрасный
день другой поезд привозил ее обратно, поди знай, стоял ли там на платформе
Джелли Ролл, но вот он, рояль, и вот он, блюз Мамми Десдюм, вот он, тут,
когда дождь заливает окна парижских мансард, в час ночи, и ноги промокли, и
проститутка бормочет "If you can't give a dollar, gimme a lousy dime"54, --
скорее всего Бэпс говорила, что-то похожее в Цинциннати, все женщины
где-нибудь и когда-нибудь говорят что-нибудь в этом роде, даже в королевских
постелях, у Бэпс своеобразное представление о королевских постелях, но как
бы то ни было, какая-то женщина наверняка сказала что-то вроде "If you can't
give a million, gimme a lousy grand"55 -- все зависит от того, каковы
запросы, да что же это рояль у Джелли Ролла звучит так печально, совсем как
этот дождь за окном, который разбудил Ги и довел до слез Магу, а Вонг с кофе
все не идет и не идет.
-- Хватит, -- со вздохом сказал Этьен. -- Сам не понимаю, как терплю
эту муру. Душещипательная, ничего не скажешь, но мура.
-- Ну, разумеется, это не Пизанелло, -- сказал Оливейра.
-- И даже не Шенберг, -- подхватил Рональд. -- Зачем же просили
поставить? Тебе не только ума не хватает, но и сердца. Наверное, не таскался
ночью по улице с мокрыми ногами? А вот Джелли Ролл поет, старик, так, что
сразу видно: знает, о чем поет.
-- Я рисую лучше, когда у меня ноги сухие, -- сказал Этьен. -- И не
пытайся пронять меня доводами из арсенала Армии спасения. Лучше поставь
что-нибудь не такое глупое, какое-нибудь соло Сонни Роллинса, например. Эти,
из "West Coast"56, по крайней мере наводят на мысль О Джэксоне Поллоке или о
Тоби -- видно, во всяком случае, что они вышли из возраста пианолы и
акварельных красок.
-- Он способен верить в прогресс искусства, -- сказал Оливейра, зевая.
-- Не обращай на него внимания, Рональд, и свободной рукой достань-ка
пластиночку "Stack O'Lee Blues", -- что ни говори, а соло на рояле там, на
мой взгляд, заслуживает внимания.
-- Что касается прогресса в искусстве, то это -- архипопулярная чушь,
-- сказал Этьен. -- Однако в джазе, как и в любом другом искусстве, полно
шантажистов. Одно дело -- музыка, которая может передать эмоцию, и совсем
другое -- эмоция, которая норовит сойти за музыку. Выразить отцовскую скорбь
через фа-диез то же самое, что писать сарказм желто-фиолетово-черными
мазками. Нет, дружок, искусство начинается до или за пределами этого, но
