(-71)
5
В первый раз это была гостиница по улице Валетт, они слонялись по
городу, заходя то и дело в подъезды, послеобеденный дождь всегда отдает
горечью, что-то надо было делать, где-то спрятаться от этой промозглой
измороси, от этих воняющих резиной плащей, и тут-то Мага прижалась к
Оливейре, они смотрели друг на друга ошалело, ну конечно же, ГОСТИНИЦА, и
вот старуха из-за обшарпанной конторки заговорщически приветствует их,
понятное дело, чем еще заниматься в такую сучью погодку. Старуха волочила
ногу, и тоска была смотреть, как она карабкалась вверх, останавливаясь на
каждом шагу, чтобы подтянуть больную ногу, которая была гораздо тоще
здоровой, и так -- на каждой ступеньке, до самого четвертого этажа. Пахло
варевом, супом, в коридоре на ковре, точно два крыла, распростерлось пятно
от пролитой кем-то синей жидкости. В комнате было два окна за красными
штопаными, оборванными шторами; влажная полоска света, точно ангел,
склонялась к изголовью кровати под желтым стеганым покрывалом.
Мага невинно собиралась разыграть маленький спектакль, постоять у окна,
делая вид, будто смотрит на улицу, пока Оливейра проверял щеколду на двери.
Наверное, у нее была своя готовая схема на такой случай, а может, просто все
всегда происходило именно так: сумочка клалась на стол, вынимались сигареты
и, глядя на улицу, она начинала курить, глубоко затягиваясь, отпускала
замечание насчет обоев и ждала, совершенно явно ждала, выполняла
обязательную процедуру, позволяя мужчине сыграть свою роль лучшим образом,
давая ему время проявить инициативу. Но они вдруг расхохотались, как все это
глупо. И желтое покрывало, отброшенное в угол, ватно обмякло у стены, точно
бесформенная кукла.
Теперь они забавлялись, сравнивая покрывала, стены, лампы, шторы;
номера в гостиницах cinquieme arrondissement15 им казались лучше, чем в
гостиницах sixieme16, а с комнатами в septieme17 им не везло, там всегда
что-нибудь происходило: то в соседнем номере стучали, то начинали мрачно
завывать водопроводные трубы, тогда-то Оливейра и рассказал Маге историю
Тропмана.
Мага слушала, тесно прижавшись к нему; надо бы прочитать рассказ
Тургенева, уму непостижимо, сколько ей надо всего прочитать за два года
(почему-то именно за два); в другой же раз он рассказал о Петио, потом о
Вайдманне, о Джоне Кристи -- в гостинице всегда в конце концов хотелось
говорить о преступлениях, -- но случалось, на Магу накатывал приступ
серьезности, и она, уставившись в потолок, спрашивала, правда ли, что
сиенская живопись так грандиозна, как утверждает Этьен, и не следует ли
поэкономить немного и купить пластинки и сочинения Гуго Вольфа, которые
временами она напевала, замолкая на полузвуке, забывшись или рассердясь.
Оливейре нравилось предаваться любви с Магой, потому что для нее ничего на
свете не было важнее и еще потому -- это трудно понять, -- что он чувствовал
себя как бы внизу, под наслаждением, которое испытывал, и, дождавшись своего
мига, отчаянно цеплялся за него, пытаясь продлить, -- это было все равно что
проснуться и точно знать, как тебя зовут, -- а потом он снова впадал в
несколько сумеречное состояние, которое Оливейре, больше всего на свете
боявшемуся всяческого совершенства, очень нравилось, но Мага искренне
страдала, когда он возвращался к своим воспоминаниям и ко всему тому, о чем
чувствовал смутную необходимость думать, но думать не мог, и тогда ей
приходилось целовать его долгими поцелуями и разжигать к новым ласкам, и,
уже новая, ублаготворенная, она словно вырастала в его глазах, и завладевала
им полностью, превращаясь в обезумевшее животное, и, упершись взглядом в
пустоту, заломив руки за спину, внушала мистический страх, и, точно
катящаяся с горы статуя, цеплялась ногтями за ускользающее время, и
задыхалась, всхлипывала, стонала без конца, без конца. Как-то ночью она
впилась ему в плечо зубами до крови, потому что он, лежа рядом, отдалился от
нее и забылся своими думами, и что-то произошло между ними без слов,
какое-то соглашение, Оливейре показалось, что Мага ждала от него смерти, но
ждала не сама она, не ее ясное сознание, а какая-то темная сила, крывшаяся в
ней и требовавшая уничтожения, -- разверстая в небо пасть, что крушит ночные
звезды и возвращает обеззвездевшему миру все его вопросы и страхи. Но только
однажды он, почувствовав себя мифологическим матадором, для которого убить
быка означает вернуть его морю, а море -- небу, только однажды он надругался
над Магой; то было долгой ночью, о которой они потом почти никогда не
вспоминали, он поступил с ней как с Пасифаей, а потом потребовал от нее
того, чего не стесняются только с самой последней проституткой, а после
вознес до звезд, сжимая ее в объятиях, пахнущих кровью, и всосал в себя тень
ее живота и ее спины, и познал ее, как только мужчина может познать женщину,
истерзав своей кожей, волосами, слюной и стонами, опустошил, исчерпал всю,
до дна, ее великолепную силу, и швырнул на простыню, на подушку, и слушал,
как она плачет от счастья у самого его лица, которое огонек сигареты вновь
возвращал в эту ночь и в этот гостиничный номер.
И тут же Оливейра почувствовал беспокойство, как бы она не сочла это
вершиной всего, как бы не стала в любовных играх искать возвышения и
приносить себя в жертву. Больше всего он боялся самой тонкой формы
благодарности, которая оборачивается собачьей преданностью; ему не хотелось,
чтобы свобода, единственный наряд, который был Маге к лицу, растворилась в
бабьей податливости. Но скоро успокоился, увидев, что Мага сперва как ни в
чем не бывало занялась черным кофе, а потом пошла к биде и оттуда, судя по
всему, вернулась вконец запутавшейся. Этой ночью с ней обошлись дальше
некуда, мир, который трепетал и бился вокруг, проникал в каждую пору ее
существа, и первые же слова Оливейры должны были хлестнуть ее бичом, а она
вернулась и села на край постели в полной растерянности, готовая утешиться
ласковой улыбкой или расплывчатой надеждой, и это окончательно успокоило
Оливейру. Ибо если он ее не любил и желание должно было угаснуть (а он ее не
любил и желание должно было угаснуть), то следовало хуже чумы бояться хоть
чем-то освятить эти забавы. Следовало избегать этого день за днем, неделя за
неделей, месяц за месяцем, в каждом гостиничном номере, на каждой площади, в
каждой любовной позе и каждым утром, сидя за столиком кафе на рыночной
площади; жестокое противоборство, тончайшим образом продуманная операция с
блистательным по неясности результатом. Он окончательно убедился: Мага и в
самом деле ждала, что Орасио убьет ее, дабы в этой смерти она, подобно
птице-феникс, возродилась и наконец присоединилась к славной плеяде
философов, другими словами, стала бы полноправным участником на посиделках в
Клубе Змеи; Мага хотела все понять, стать об-ра-зо-ван-ной. Оливейру звали,
вдохновляли, подстрекали на роль жреца-очистителя; поскольку они почти
никогда не понимали друг друга и в самой живой беседе оказывались совершенно
разными, исходя из в корне противоположных представлений (и она это знала,
она это прекрасно понимала), единственная возможность сблизиться состояла в
том, что Орасио убьет ее в момент любви, потому что в любви ей удавалось
слиться с ним, и тогда в небесах, в небесах гостиничных номеров, где они
сойдутся, наконец-то одинаковые в своей наготе, свершится ее воскрешение,
воскрешение феникса после того, как он задушит ее в наслаждении и застынет в
восторге, глядя так, словно начинает снова узнавать ее, ибо, сделав ее своею
по-настоящему, отныне всегда будет с нею, а она -- с ним.
(-81)
6
Они договаривались, что будут бродить по такому-то кварталу в
определенный час. Им нравилось дразнить судьбу: а вдруг они не встретятся и
целый день будут злиться поодиночке в кафе или на площади и прочтут одной
книгой больше. Это выражение -- "одной книгой больше" -- принадлежало
Оливейре, а Мага приняла его в силу закона осмоса, взаимопроникновения. По
существу, для нее почти любая книга была одной книгой меньше, и сколько раз
она преисполнялась непомерной жаждой знания и за безгранично долгое время
(исчислявшееся примерно тремя или пятью годами) собиралась прочитать полное
собрание сочинений Гете, Гомера, Дилана Томаса, Мориака, Фолкнера, Бодлера,
Роберто Арльта, Святого Августина и других авторов, чьи имена то и дело
заставали ее врасплох на клубных дискуссиях. Оливейра в таком случае
презрительно пожимал плечами и заговаривал об уродствах, бытующих на берегах
Ла-Платы, о новой породе читателей fulltime18, о библиотеках, кишащих
претенциозными девицами-недоучками, изменившими любви и солнцу, о домах, где
запах типографской краски прикончил веселый чесночный дух. Сам он в эти дни
читал мало, поглощенный просмотром старых пожелтевших картин в фильмотеке,
разглядыванием деревьев, мелких предметов, которые находил на улице, и
женщин Латинского квартала. Его неясные интеллектуальные стремления
сводились к не приносившим никакой пользы размышлениям, и, когда Мага
спрашивала какую-нибудь дату или просила объяснить слово, он делал это
нехотя, как делают нечто бесполезное. "Надо же, все знаешь", -- говорила
Мага удрученно. И тогда он брал на себя труд разъяснить разницу между
"знать" и "иметь представление" и предлагал проверить ее на специальных
тестах, от которых она, вконец запутавшись, приходила в полное отчаяние.
Выбрав место, где еще не бывали, они договаривались встретиться --
найти друг друга там -- и почти всегда находили. Иногда они придумывали
такие невероятные варианты, что Оливейра, призывая на помощь теорию
вероятности, снова и снова кружил по улицам, почти не веря в успех. Как это
могло случиться, что Мага решала завернуть за угол на улицу Вожирар как раз
в тот момент, когда он, находясь от нее всего в пяти кварталах, передумал и
вместо того, чтобы подняться вверх по улице Буси, поворачивал в сторону
улицы Месье-ле-Прэнс, просто так, без всякой на то причины, и тут натыкался
на нее, застывшую перед витриной в созерцании забальзамированной обезьяны.
Потом, забравшись в кафе, они подробнейшим образом восстанавливали весь путь
и каждый свой неожиданный поворот, пытаясь объяснить его телепатией, но
всякий раз терпели в этом неудачу, однако они находили друг друга в
лабиринте улиц, почти всегда встречались и смеялись как сумасшедшие,
уверовав, что обладают некоей могущественной силой. Оливейру приводило в
восторг полное отсутствие у Маги рассудочности, восхищало ее спокойное
пренебрежение самыми элементарными расчетами. То, что для него было анализом
вероятностей, выбором или просто верой, что ноги сами вынесут, ей
представлялось судьбой. "А если бы ты меня не встретила?" -- спрашивал он.
"Не знаю, но ты здесь..." Непонятным образом ответ сводил на нет вопрос,
обнажал негодность его логических пружин. После этого Оливейра чувствовал в
себе новый прилив сил бороться с этими ее классическими предрассудками, а
Мага, как ни парадоксально, бросалась крушить его презрение к школьным
познаниям. Так они и жили, Панч и Джуди, притягиваясь друг к другу и
отталкиваясь, как и следует, если не хочешь, чтобы любовь кончилась цветной
открыткой или песней без слов. Но любовь, какое слово...
(-7)
7
Я касаюсь твоих губ, пальцем веду по краешку рта и нарисую его так,
словно он вышел из-под моей руки, так, словно твой рот приоткрылся впервые,
и мне достаточно зажмуриться, чтобы его не стало, а потом начать все
