только не этим.
Похоже, никто не собирался ему возражать, потому что тут как раз
появился Вонг. с кофейником, и Рональд, пожав плечами, поставил "Warung's
Pennsylvanians"57; сквозь ужасное шипение и треск пробилась тема, которая
так очаровывала Оливейру, сперва на трубе, а потом -- на рояле, все -- в
ужасной записи, сделанной на старом фонографе, в исполнении простенького
оркестрика еще доджазовых времен, но в конце концов разве не из таких вот
стареньких пластинок, не из show boats58, не из представлений в Сторивилле и
родилась единственная универсальная музыка века, та, что сближала людей
больше и лучше, чем эсперанто, ЮНЕСКО или авиалинии, музыка достаточно
простая, чтобы стать универсальной, и достаточно хорошая, чтобы иметь
собственную историю, в которой были свои взлеты, отречения и ересь, свои
чарльстоны, свое black bottom3, свои шимми, свои фокстроты, свои стомпы,
свои блюзы, и если уж снизойти до классификации и ярлыков, до разделения на
стили, то--и свинг, и бибоп, и кул, свой романтизм и классицизм, "горячий" и
"головной" джаз -- словом, человеческая музыка с собственной историей, в
отличие от животной танцевальной музыки, от всех этих полек, вальсов и самб,
музыка, которую признают и ценят как в Копенгагене, так и в Мендосе или в
Кейптауне, музыка, которая соединяет и приближает друг к другу всех этих
юношей с дисками под мышкой, она подарила им названия и мелодии, особый
шифр, позволяющий опознавать друг друга, чувствовать себя сообществом и не
столь одинокими, как прежде, пред лицом начальников в конторе, родственников
-- в кругу семьи и бесконечно горьких любовей; музыка, допускающая любое
воображение и вкусы, афоническую серию-78 с Фредди Кеппардом или Банком
Джонсоном, реакционную исключительность диксиленда, академическую выучку
Бикса Бейдербека, прыжок в великую авантюру Телониуса Монка, Хорэса Силвера
или Теда Джонса, вычурность Эррола Гарнера или Арта Тэйтума; не говоря уж о
раскаяниях и отступничествах, о пристрастии к маленьким музыкальным группам,
странным записям под таинственными псевдонимами и названиями,
продиктованными сиюминутными причудами фирм или капризами времени, и эти
франкмасонские сборища по субботним вечерам в студенческой комнатушке или в
каком-нибудь подвальчике, где девушкам нравится танцевать под "Star Dust"
или "When your man is going to put you down", а от них самих слабо и сладко
пахнет духами и разгоряченной кожей, и они позволяют целовать себя, когда
уже ночь на дворе, а тут еще поставят "The blues with a feeling", и никто
уже не танцует, а только стоят покачиваются, и на душе делается беспокойно,
нечисто и гадко, и каждый, без исключения, ласково шаря по спине девушки,
начинает испытывать желание содрать с нее тоненький лифчик, а девушки,
полуоткрыв рот, отдаются сладостному страху и ночи, и вдруг труба врывается
и за всех мужчин разом одной жаркой фразой пронзает всех девушек, и они
опадают, как подкошенные, в объятия своих партнеров, и больше нет ничего,
только недвижный бег, только воздушный рывок в ночь, а потом потихоньку
рояль приводит их в себя, измученных, умиротворенных и по-прежнему
девственных -- до следующей субботы; и все это -- музыка, музыка, которая
внушает страх тем, кто привык на все взирать из ложи, тем, кто считает, что
это -- ненастоящее, если нет отпечатанных по всем правилам программок и
капельдинеров, которые проводят вас на места согласно купленым билетам, ибо
мир таков, а джаз -- как птица, что летает, прилетает, пролетает и
перелетает, не зная границ и преград; неподвластный таможенным досмотрам,
джаз странствует по всему миру, и сегодня вечером в Вене поет Элла
Фитцджеральд, а в это же самое время в Париже Кении Кларк открывает
какой-нибудь cave59, а в Перпиньяне бегают по клавишам пальцы Оскара
Питер-сона, и повсюду -- в Бирмингеме, в Варшаве, в Милане, в Буэнос-Айресе,
в Женеве, во всем мире -- Сатчмо, вездесущий, как сам господь бог,
ниспославший ему этот дар, и что бы ни случилось, а он -- будет, как дождь,
как хлеб, как соль, невзирая на нерушимые традиции и национальные устои, на
разность языков и своеобычие фольклоров, как туча, не знающая границ, как
лазутчики воздух и вода, как прообраз формы, нечто, что было до всего и
находится подо всем, что примиряет мексиканцев с норвежцами, а русских с
испанцами, и вновь приобщает всех к забытому, незнаемому, порочному и злому
внутреннему огню, и хоть ненадолго, но возвращает их к истокам, которые они
предали, показывая, что, возможно, были другие пути и тот, что избрали они,
-- не единственный и не лучший или что, может, были другие пути и тот, что
избрали они, -- лучший, но были все-таки и другие, по которым отрадно было
бы пройти, но они не пошли по ним или пошли было, но не прошли, как
следовало, и еще что человек -- всегда больше, чем просто человек, и меньше,
чем человек; больше потому, что заключает в себе то, на что джаз намекает,
что обходит и даже предвосхищает, и меньше потому, что эту свободу человек
превратил в эстетическую или нравственную игру, в какие-то шахматы, где сам
ограничился ничтожной ролью слона или коня, свел ее к определению свободы,
которую изучают в школах, в тех самых школах, где никогда не учили и никогда
не будут учить детей, что такое первый такт регтайма и первая фраза в блюзе,
и так далее и тому подобное.
I could sit right here and think a thousand miles away,
I could sit right here and think a thousand miles away,
Since I had the blues this bad, I can't remember the day...60
(-97)
18
He к чему было задаваться вопросом, что он делает тут в этот час с
этими людьми, добрыми друзьями, которых он не знал вчера и не узнает завтра,
людьми, с которыми он по чистой случайности пересекся во времени и
пространстве. Бэпс, Рональд, Осип, Джелли ролл, Эхнатон -- какая разница?
Привычные тени в привычном свете зеленых свечей. Пьянка в самом разгаре. А
водка что-то слишком крепкая.
Если бы все это можно было экстраполировать, разобраться в том, что
такое Клуб, что такое "Cold Wagon Blues", понять любовь Маги, постичь все до
мельчайшей зазубринки, все, что ощущаешь кончиками собственных пальцев --
каждую куклу и того, кто дергает ее за ниточки, осознать скрытый механизм
любого чуда и воспринять их не как символы иной, возможно, недостижимой
реальности, Но как силотворящее начало (ну и язык, какой кошмар), указующее,
в каком направлении бежать, -- если бы все это было возможно, то кинуться по
этому пути следовало бы, вероятно, сию же минуту, но для этого надо
оторваться от эскимосской шкуры, чудесной, теплой и почти душистой, до ужаса
эскимосской, однако надо оторваться и выйти на лестничную площадку,
спуститься вниз, спуститься одному, выйти на улицу, выйти одному, и пойти,
пойти одному, до угла, одинокого угла, до кафе Макса, одинокого Макса, до
фонаря на улице Бельшаз, где... где ты -- один. И возможно, один уже с этой
минуты.
Но все это -- пустая ме-та-фи-зи-ка. Потому что Орасио и слова...
Короче, слова для Орасио... (Этот вопрос столько раз пережевывался в
бессонные ночи.) Взять бы за руку Магу, Магу: Маг, Мага, Магиня, вывести ее
под дождь, увести за собой, как дымок сигареты, как что-то свое,
неотъемлемое, увести под дождь. И снова заняться любовью, но так, чтобы и
Маге было хорошо, а не только затем, чтобы побыть вместе и разбежаться,
словно ничего и не было, ибо такая легкость в отношениях скорее всего
прикрывает бесполезность любых попыток по-настоящему. стать близкими, -- на
такую близость способна марионетка, действующая в соответствии с алгоритмом,
грубо говоря, общим для ученых собак и полковничьих дочерей. И если бы все
это -- жиденький рассвет, который начинал липнуть к окну мансарды, и
печальное лицо Маги, глядящей на Грегоровиуса, глядящего на Магу, глядящую
на Грегоровиуса, и Бэпс, которая снова плачет втихомолку, невидимая для
Рональда, а тот не плачет, а словно утонул в нимбе сигаретного дыма и
водочных испарений, и Перико, этот испанский призрак, взобравшийся на
табурет презрения и дешевого словоблудия, -- если бы все это можно было
экстраполировать, если бы всего этого не было, не было на самом деле, а лишь
находилось здесь для того только, чтобы кто-нибудь (кто угодно, но в данный
момент -- он, потому что именно он об этом думал и только он мог с точностью
знать, что он думает, вот тебе, затрепанный старикашка Картезий!), -- чтобы
кто-нибудь из всех, кто здесь есть, попотев как следует, вгрызаясь зубами и
вырывая, -- уж не знаю что, но вырывая с корнем -- из всего этого смог
выдавить крошечную цикаду спокойствия, малюсенького сверчка радости, и выйти
через какую угодно дверь в какой угодно сад (столь же аллегорический для
всех остальных, как и мандала аллегорична для всех), и в этом саду сумел бы
сорвать один-единственный цветок, и пусть цветок этот будет Мага, или Бэпс,
или Вонг, лишь бы их можно было объяснить и, объяснив, воссоздать где-нибудь
вне Клуба, представить, какими они становятся вне этих стен, когда выйдут за
этот порог, наверное, все это -- не что иное, как тоска по земному раю, по
идеалу чистоты, притом что чистота неминуемо будет плодом упрощения; пал
слон, пали ладьи, пешки покидают доску, и посреди поля, огромные, как
антрацитные львы, остаются короли в окружении самого чистого, самого
непорочного, бьющегося до конца воинства; на заре в роковом поединке
скрестятся копья, и станет ясно, кому какая участь, и наступит мир и покой.
Да, идеал беспорочности и чистоты -- в совокуплении кайманов, а какая может
быть чистота у этой, боже ты мой, девы Марии с грязными йогами; невинно
чиста шиферная крыша, на которой сидят голуби и, само собою, гадят сверху на
головы дамам, а те выходят из себя от бешенства и дурного характера, чистота
у... Ради бога, Орасио, ну ради бога.
Чистота.
(Хватит. Ну -- иди. Иди в отель, прими душ, почитай "Собор Парижской
богоматери" или "Волчицы из Машкуль"61, протрезвись, в конце концов. Тоже
экстраполяция, а так же.)
Чистота. Жуткое слово. Чисто, а потом -- та. Вдумайся. Какой бы сок из
этого слова выжал Бриссе! Да ты, никак, плачешь? Э-эй, ты плачешь?
Понять, эту чисто-ту, как понимаем чудо богоявления. Damn the
language62. He умом понять, а воспринять как чудо. И тогда почему не
допустить мысли, что можно обрести потерянный рай: не может такого быть, что
мы находимся здесь, а существовать не существуем. Бриссе? Человек произошел
от лягушки... Blind as a bat, drunk as a butterfly, foutu, royalement foutu
devant les portes que peutetre...63 (Кусок льда на затылок -- и спать. Но
вот проблема: кто играет -- Джонни Доддс или Альберт Николае? Доддс, почти
наверняка. Однако надо спросить у Рональда.) Скверный стих бьет крылом в
окно мансарды: "Пред тем как отзвучать и пасть в забвенье...". Что за чушь.
До чего же я пьян. The doors of preception, by Aldley Huxdous. Get yourself
a tiny bit of mescalina, brother, the rest is bliss and diarrhoea64. Но
давайте серьезно (конечно, это Джонни Доддс, бывает, к выводу приходишь
косвенным путем. Ударник -- не кто иной, как Зутти Сннглтон, ergo65 кларнет
-- Джонни Доддс, джазология -- наука детективная и легко дается после
четырех часов утра. Совет бесполезный для приличных господ и духовных лиц).
Давайте все-таки серьезно. Орасио, прежде чем попробуем принять вертикальное
положение и направиться на улицу, давайте-ка зададим себе вопрос положа руку
на сердце (руку на сердце? Или зуб на зуб -- словом, что-то в этом роде.
Топономия, топономия-анатомия, в двух томах с иллюстрациями), -- зададим же
