и пахло от них дешевой водкой. Вонг подал знак, все остановились на
ступеньках и а капелла исполнили языческий гимн Клуба Змеи. И тут же
кинулись в квартиру, пока не выскочили соседи.
Рональд спиной прислонился к двери. Рыжий костер волос пылал над
клетчатой рубашкой.
-- Дом набит старьем, damn it28. В десять вечера сюда спускается бог
тишины, и горе тому, кто его осквернит. Вчера приходил управляющий читать
нам нотацию. Бэпс, что нам сказал этот достойный сеньор?
-- Он сказал: "На вас все жалуются".
-- А что сделали мы? -- сказал Рональд, приоткрывая дверь, чтобы
впустить Ги-Моно.
-- Мы сделали так, -- сказала Бэпс, заученно вскинув руку в неприличном
жесте, и издала ртом непристойный трубный звук.
-- А где же твоя девушка? -- спросил Рональд.
-- Не знаю, заблудилась, наверное, -- сказал Ги. -- Я думал, она пошла
наверх, нам так хорошо было на лестнице, и вдруг слиняла. Посмотрел наверху
-- тоже нет. А, черт с ней, она шведка.
(-104)
10
Багровые приплюснутые тучи над ночным Латинским кварталом, влажный
воздух с запоздалыми каплями дождя, которые ветер вяло швырял в плохо
освещенное окно с грязными стеклами, где одно разбито и кое-как залеплено
розовым пластырем. А наверху, под свинцовыми водосточными желобами,
наверное, спали голуби, тоже свинцовые, спрятав головы под крыло, -- эдакие
образцовые антиводостоки. Защищенный окном параллелепипед, пропахший водкой
и свечами, сырой одеждой и недоеденным варевом, -- так называемая мастерская
керамистки Бэпс и музыканта Рональда и одновременно -- помещение Клуба:
плетеные стулья, облупившиеся консоли, огрызки карандашей и обрывки
проволоки на полу, чучело совы с полусгнившей головой, и над всем этим --
скверно записанная, затрепанная мелодия со старой, заигранной пластинки под
непрерывное шипение, потрескивание и щелчки; жалобный голос саксофона, году
в двадцать восьмом или в двадцать девятом прокричавший о том, что он боится
пропасть, поддержанный любительской ударной группой из женского колледжа и
партией фортепиано. Но потом пронзительно вступила гитара, точно возвещая
переход к иному, и неожиданно (Рональд, предупреждая их, поднял палец)
вперед вырвался корнет и, уронив две первые ноты темы, оперся на них, как на
трамплин. Бикс ударил по сердцу, четко -- как падение в тишине -- прочертил
тему. Двое, давно уже мертвых, сражались, то сплетаясь в братском объятии,
то расходясь в разные стороны, двое, давно уже мертвых, -- Бикс и Эдди Ланг
(которого звали Сальваторе Массаро) -- перебрасывали, точно мяч, тему "I'm
coming, Virginia", Виргиния, там-то, наверное, и похоронен Бикс, подумал
Оливейра, да и Эдди Ланг, в каких-нибудь нескольких милях друг от друга
покоятся оба, ставшие теперь прахом, ничем, а было время, в Париже однажды
ночью они схлестнулись -- гитара против корнета, джин против беды -- и это
был джаз.
-- Хорошо тут. Тепло, темно.
-- С ума сойти, какой Бикс. Поставь, старик, "Jazz me Blues". Сджазуй
мне блюз.
-- Вот как влияет техника на искусство, -- сказал Рональд, роясь в
стопке пластинок. -- До появления долгоиграющих в распоряжении артиста было
всего три минуты. А теперь какой-нибудь Стэн Гетц может стоять перед
микрофоном двадцать пять минут и заливаться, сколько душе угодно,
показывать, на что способен. А бедняге Биксу приходилось укладываться в три
минуты -- и сам, и сопровождение, и все прочее, только войдет в раж, и
привет! -- конец. Вот, наверное, бесились те, кто записывал.
-- Не думаю, -- сказал Перико. -- Это все равно что писать сонеты, а не
оды, лично я в этих пустопениях не разбираюсь. Прихожу потому, что надоедает
сидеть дома и читать бесконечный трактат Хулиана Мариаса.
(-65)
11
Грегоровиус позволил налить себе стакан водки и стал пить ее
понемножку. Две горящих свечи стояли на каминной доске, где Бэпс держала
грязные чулки и бутылки из-под пива. Сквозь прозрачный стакан Грегоровиус с
восторгом наблюдал за тем, как независимо горели две свечи, такие же чужие,
совсем из другого времени, как вторгшийся сюда на несколько мгновений корнет
Бикса. Ему мешали ботинки Ги-Моно, который лежал на диване и не то спал, не
то слушал с закрытыми глазами. Мага, зажав в зубах сигарету, подошла и села
на пол. В ее глазах плясало пламя зеленых свечей. Грегоровиус завороженно
смотрел, и ему вспомнилась улица в Морло под вечер, высокий-высокий виадук и
облака.
-- Этот свет совсем как вы -- сверкает, трепещет, все время в движении.
-- Как тень от Орасио, -- сказала Мага. -- Нос у него то большой
делается, то маленький -- здорово.
-- А Бэпс -- пастушка, пасет эти тени, -- сказал Грегоровиус. -- Все
время имеет дело с глиной, вот и тени такие плотские... Здесь все дышит,
восстанавливается утраченная связь, и музыка помогает тому, водка, Дружба...
Видите тени на карнизе, у комнаты словно есть легкие, и даже как будто
сердце бьется. Да, электричество все-таки выдумка элеатов, оно отняло у нас
тени, Умертвило их. Они стали частью мебели, лиц. А здесь все не так...
Взгляните на потолочную лепнину: как дышит ее тень, завиток поднимается,
опускается, поднимается, опускается. Раньше человек входил в ночь, она
впускала его в себя, он вел с ней постоянный диалог. А ночные страхи --
какое пиршество для воображения...
Соединив ладони, он оттопырил большие пальцы в стороны, и на стене
собака стала открывать рот и шевелить ушами. Мага засмеялась. Тогда
Григоровиус спросил ее, как выглядит Монтевидео, и собака тут же пропала --
он не был уверен, что Мага уругвайка. Тшш... Лестер Янг и
"Канзас-Сити-Сикс". Тшш... (Рональд приложил палец к губам.)
-- Уругвай для меня -- полная диковина. Монтевидео, наверное, весь из
башен и колоколов, отлитых в честь победных сражений. И не уверяйте, будто в
Монтевидео на берегу реки не водятся огромные ящерицы.
-- Конечно, водятся, -- сказала Мага. -- Своими глазами можно увидеть,
надо только автобусом доехать до Поситос.
-- А Лотреамона в Монтевидео знают?
-- Лотреамона? -- спросила Мага.
Грегоровиус вздохнул и отхлебнул водки. Лестер Янг -- сакс-тенор, Дикки
Уэллс -- тромбон, Джо Бушкин -- рояль. Бил Колмен -- труба, Джон Симмонс --
контрабас, Джо Джонс -- ударные. "Four O'clock Drag". Да, огромные ящерицы,
тромбоны на берегу реки, ползущий blues, а drag, по-видимому, означает
ящерицу времени, которая ползет и ползет, еле тащится, как время в
бессонницу, в четыре часа утра. А может, и совершенно другое. "Ах,
Лотреамона, -- вдруг вспомнила Мага. -- Лотреамона, конечно, знают, очень
даже хорошо".
-- Он был уругвайцем, хотя и не похоже.
-- Не похоже, -- сказала Мага, оправдываясь.
-- На самом деле, Лотреамон... Ладно, а то Рональд сердится -- мешаем
слушать его кумиров. Придется помолчать, какая жалость. Давайте говорить
шепотом, расскажите мне про Монтевидео.
-- Ah, merde alors29, -- сказал Этьен, свирепо глянув на них. Вибрафон
ощупывал воздух, взбираясь по призрачным ступеням; перескакивал через
ступеньку, потом сразу через пять и вдруг вновь оказывался на самом верху;
Лайонел Хемптон раскачивался в "Save it pretty mamma", взлетал и падал вниз,
катился по стеклу, закручивался на носке; вспыхивали звезды -- три, пять,
десять, -- а он гасил их носком туфли и все раскачивался, сумасшедше крутя в
руке японский зонтик, а оркестр уже вступал в финал; пронзительный корнет --
и вниз, с каната -- на землю, finibus, конец. Грегоровиус слушал, как Мага
шепотом вела его по Монтевидео, и, может быть, в конце концов он узнал бы о
ней чуть-чуть больше, о ее детстве и правда ли, что ее звали Лусиа, как
Мими; водка привела его в то состояние, когда ночь становится щедрой, все
вокруг сулит верность и надежду; Ги-Моно уже согнул ноги, и его грубые
ботинки не впивались больше Грегоровиусу в копчик, а Мага прислонилась к
нему, и он слегка ощущал мякоть ее тела, каждое ее движение, когда она
наклонялась, разговаривая, или слегка покачивалась в такт музыке. Как сквозь
пелену, Грегоровиус еле различал в углу Рональда с Вонгом, выбиравших и
ставивших пластинки, Оливейру и Бэпс, которые откинулись на эскимосский
ковер, прибитый к стене; Орасио ритмично покачивался в табачном дыму, а Бэпс
совсем осоловела от водки; в комнате все шиворот-навыворот, некоторые краски
совсем изменились, синее пошло вдруг оранжевыми ромбами, ну просто
невыносимо. В табачном дыму губы Оливейры беззвучно шевелились, он говорил
сам с собой, обращаясь к кому-то в прошлом, но от этого у Грегоровиуса
внутри будто все переворачивалось, наверное, потому, что такое вроде бы
отсутствие Орасио на самом деле было фарсом, он просто позволял Маге
чуть-чуть порезвиться, но сам был тут, рядом, и, беззвучно шевеля губами,
сквозь дым и джаз, разговаривал с Магой, а про себя хохотал: не слишком ли
она увлеклась Лотреамоном и Монтевидео?
(-136)
12
Грегоровиусу нравились эти сборища в Клубе, потому что на самом деле
все это совершенно не походило ни на какой клуб и именно этим
соответствовало самым высоким представлениям о такого рода сборищах. Ему
нравился Рональд -- за анархизм и за то, что рядом с ним жила Бэпс, за то,
как они день за днем, без всякого надрыва, убивали себя чтением Карсон
Мак-Каллерс, Миллера, Раймона Кено и самозабвенно отдавались джазу, полагая
его неким проявлением свободы, и еще за то, что оба не стеснялись
признаться: в искусстве они потерпели поражение. Ему нравился, кстати
сказать, и Орасио Оливейра, отношения с которым были довольно трудными:
присутствие Оливейры начинало раздражать Грегоровиуса сразу же, едва он
находил его после того, как безотчетно искал, в то время как Оливейру
развлекали дешевые уловки, с помощью которых Грегоровиус драпировал свое
происхождение и образ жизни, и забавляло, что Грегоровиус, как видно
влюбленный в Магу, свято верил, что Оливейра этого не замечает; таким
образом, оба они в одно и то же время стремились друг к другу и взаимно
отталкивались, ни дать ни взять -- бык и тореро, ради чего, в конце концов,
и существовал Клуб. Оба играли в интеллигентов, разговаривали намеками, что
Магу приводило в отчаяние, а Бэпс -- в ярость; одному из них достаточно было
мимоходом упомянуть что-нибудь, как начиналась отчаянная гонка с целью
догнать и перегнать: один поминал небесного пса, другой произносил: "I fled
Him"30 -- и пошло, поехало... а Мага, чувствуя себя совершенно ничтожной,
следила в отчаянии, как оба забирались все выше и выше -- попробуй достань
-- и в конце концов, расхохотавшись над собой, бросали игру, но поздно,
потому что Оливейре становился противен этот эксгибиционизм ассоциативной
памяти, а Грегоровиус ощущал, что отвращение это вызвал он своей страстью к
ассоциативным упражнениям, и оба, чувствуя себя сообщниками, бросали забаву,
но через две минуты снова пускались в игру, которая, собственно, наряду с
некоторыми другими и составляла смысл клубных сборищ.
-- Не часто случалось пить такую отраву, -- сказал Грегоровиус,
наполняя стакан. -- Лусиа, вы рассказывали о своем детстве. Мне интересно не
потому, что без этого я не мог бы представить вас на берегу реки с косами и
румянцем во всю щеку, какой бывает у моих землячек из Трансильвании до того,
как они бледнеют от проклятого лютецианского климата.
-- Лютецианского? -- спросила Мага.
Грегоровиус вздохнул. И принялся объяснять, а Мага смиренно слушала,
как всегда, стараясь изо всех сил понять пока какое-нибудь новое отвлечение
