вихрю, а не осевшему, остывшему, спитому мате.
-- Дам ему четверть таблетки аспирина, -- сказала Мага.
-- Если заставишь его проглотить -- считай, ты выше Амбруаза Паре, --
сказал Оливейра. -- Иди попей мате, я заварил свежий.
Вопрос насчет целостности возник, когда ему показалось, что очень легко
угодить в самую скверную западню. Еще студентом, на улице Вьямонт, в
тридцатые годы, он обнаружил (сперва с удивлением, а потом с иронией), что
уйма людей совершенно непринужденно чувствовали себя цельной личностью, в то
время как их цельность заключалась лишь в том, что они неспособны были выйти
за рамки единственного родного языка и собственного пораженного ранним
склерозом характера. Эти люди выстраивали целую систему принципов, в суть
которых никогда не вдумывались и которые заключались в передаче слову,
вербальному выражению всего, что имеет силу, что отталкивает и, наоборот,
притягивает, а на деле означало беспардонное вытеснение и подмену всего
этого их вербальным коррелятом. Таким образом, долг, нравственность,
отсутствие нравственности и безнравственность, справедливость, милосердие,
европейское и американское, день и ночь, супруги, невесты и подружки, армия
и банк, флаг и золото, абстрактное искусство и битва при Монте-Касерос
становились чем-то вроде наших зубов и волос, некой роковой данностью,
чем-то, что не проживается и не осмысляется, ибо это так, ибо это
неотъемлемая часть нас самих, нас дополняющая и укрепляющая. Мысль о
насилии, которое творило слово над человеком, о надменной мести, которую
вершило слово над своим родителем, наполняла горьким разочарованием думы
Оливейры, а он силился прибегнуть к помощи своего заклятого врага и при его
посредничестве добраться туда, где, быть может, удалось бы освободиться и
уже одному следовать -- как и каким образом, светлой ли ночью, пасмурным
днем? -- следовать к окончательному примирению с самим собой и
действительностью, в которой существуешь. Не пользуясь словом, прийти к
слову (как это далеко и как невероятно), не пользуясь доводами рассудка,
познать глубинную целостность, которая бы явила суть таких, казалось бы,
незамысловатых вещей, как пить мате и глядеть на голую попку Рокамадура и
снующие пальцы Маги, сжимающие ватный тампончик, под вопли Рокамадура,
которому не нравится, когда ему что-то суют в попку.
(-90)
20
-- Я так и думал, что ты в конце концов станешь спать с Осипом, --
сказал Оливейра.
Мага завернула сына, который кричал уже не так громко, и протерла
пальцы ваткой.
-- Ради бога, вымой руки как полагается, -- сказал Оливейра. -- И
выброси всю эту пакость.
-- Сейчас, -- сказала Мага. Оливейра выдержал ее взгляд (это всегда ему
трудно давалось), а Мага взяла газету, расстелила ее на кровати, собрала
ватные тампончики, завернула в газету и вышла из комнаты выбросить все это в
туалет на лестнице. Когда она возвратилась, ее порозовевшие руки блестели;
Оливейра протянул ей мате. Мага опустилась в низкое кресло и прилежно
взялась за кувшинчик. Она всегда портила мате, зря крутила трубочку или даже
принималась мешать трубочкой в кувшинчике, словно это не мате, а каша.
-- Ладно, -- сказал Оливейра, выпуская табачный дым через нос. -- Могли
хотя бы сообщить мне. А теперь придется тратить шестьсот франков на такси,
перевозить пожитки на другую квартиру. Да и комнату в это время года найти
не так просто.
-- Тебе незачем уезжать, -- сказала Мага. -- Все это ложный вымысел.
-- Ложный вымысел, -- сказал Оливейра. -- Ну и выражение -- как в
лучших аргентинских романах. Остается только захохотать нутряным хохотом над
моей беспримерной смехотворностью, и дело в шляпе.
-- Не плачет больше, -- сказала Мага, глядя на кроватку. -- Давай
говорить потише, и он поспит подольше после аспирина. И вовсе я не спала с
Грегоровиусом.
-- Да нет, спала.
-- Не спала, Орасио. А то бы я сказала. С тех пор как я тебя узнала, ты
у меня -- единственный. Ну и пусть, можешь смеяться над моими словами.
Говорю, как умею. Я не виновата, что не умею выразить то, что чувствую.
-- Ладно, ладно, -- сказал Оливейра, заскучав, и протянул ей свежий
мате. -- Это, наверное, ребенок так на тебя влияет. Вот уже несколько дней,
как ты превратилась в то, что называется матерью.
-- Но ведь Рокамадур болен.
-- Возможно, -- сказал Оливейра. -- Но что поделаешь, лично я вижу и
другие перемены. По правде говоря, мы с трудом стали переносить друг друга.
-- Это ты меня не переносишь. И Рокамадура не переносишь.
-- Что верно, то верно, ребенок в мои расчеты не входил. Трое в одной
комнате -- многовато. А мысль о том, что с Осипом нас четверо, невыносима.
-- Осип тут ни при чем.
-- А если подумать хорошенько? -- сказал Оливейра.
-- Ни при чем, -- повторила Мага. -- Зачем ты мучаешь меня, глупенький?
Я знаю, что ты устал и не любишь меня больше. И никогда не любил, придумал
себе, что это любовь. Уходи, Орасио, незачем тебе тут оставаться. А для меня
такое -- не впервой...
Она посмотрела на кроватку. Рокамадур спал.
-- Не впервой, -- сказал Оливейра, меняя заварку. -- Поразительная
откровенность в вопросах личной жизни. Осип подтвердит. Не успеешь
познакомиться с тобой, как услышишь историю про негра.
-- Я должна была рассказать, тебе этого не понять.
-- Понять нельзя, но убить может.
-- Я считаю, что должна рассказать, даже если может убить. Так должно
быть, человек должен рассказывать другому человеку, как он жил, если он
любит этого человека. Я про тебя говорю, а не про Осипа. Ты мог
рассказывать, а мог и не рассказывать мне о своих подружках, а я должна была
рассказать все. Это единственный способ сделать так, чтобы человек ушел
прежде, чем успеет полюбить другого человека, единственный способ сделать
так, чтобы он вышел за дверь и оставил нас двоих в покое.
-- Способ получить искупление, а глядишь, и расположение. Сперва -- про
негра.
-- Да, -- сказала Мага, глядя ему прямо в глаза. -- Сперва -- про
негра. А потом -- про Ледесму.
-- Ну конечно, потом -- про Ледесму.
-- И про троих в ночном переулке, во время карнавала.
-- Для начала, -- сказал Оливейра, потягивая мате.
-- И про месье Висента, брата хозяина отеля.
-- Под конец.
-- И еще -- про солдата, который плакал в парке.
-- Еще и про этого.
-- И -- про тебя.
В завершение. То, что я, здесь присутствующий, включен в список, лишь
подтверждает мои мрачные предчувствия. Однако для полноты списка тебе бы
следовало включить и Грегоровиуса.
Мага размешивала трубочкой мате. Она низко наклонила голову, и волосы,
упав, скрыли от Оливейры ее лицо, за выражением которого он внимательно
следил с напускным безразличием.
Потом была ты у аптекаря подружкой,
За ним -- еще двоих сменила друг за дружкой...
Оливейра напевал танго. Мага только пожала плечами и, не глядя на него,
продолжала посасывать мате. "Бедняжка", -- подумал Оливейра. Резким
движением он отбросил ей волосы со лба так, словно это была занавеска.
Трубочка звякнула о зубы.
-- Как будто ударил, -- сказала Мага, притрагиваясь дрожащими пальцами
к губам. -- Мне все равно, но...
-- К счастью, тебе не все равно, -- сказал Оливейра. -- Если бы ты не
смотрела на меня так сейчас, я бы стал тебя презирать. Ты -- просто чудо, с
этим твоим Рокамадуром и всем остальным.
-- Зачем ты мне это говоришь?
-- Это мне надо.
-- Тебе -- надо. Тебе все это надо для того, что ты ищешь.
-- Дорогая, -- вежливо сказал Оливейра, -- слезы портят вкус мате, это
знает каждый.
-- И чтобы я плакала, тебе тоже, наверное, надо.
-- Да, в той мере, в какой я признаю себя виноватым.
-- Уходи, Орасио, так будет лучше.
-- Возможно. Обрати внимание: уйти сейчас -- почти геройский поступок,
ибо я оставляю тебя одну, без денег и с больным ребенком на руках.
-- Да, -- сказала Мага, отчаянно улыбаясь сквозь слезы. -- Вот именно,
почти геройский поступок.
-- А поскольку я -- далеко не герой, то полагаю, что лучше мне остаться
до тех пор, пока не разберемся, какой линии следовать, как выражается мой
брат, который любит говорить красиво.
-- Ну так оставайся.
-- А ты. понимаешь, по каким причинам я отказываюсь от этого геройского
поступка и чего мне это стоит?
-- Ну конечно.
-- Ну-ка объясни, почему я не ухожу.
-- Ты не уходишь, потому что довольно буржуазен и думаешь о том, что
скажут Рональд, Бэпс и остальные друзья.
-- Совершенно верно. Хорошо, что ты понимаешь: ты сама тут совершенно
ни при чем. Я не останусь из-за солидарности, не останусь из жалости или
потому, что надо давать соску Рокамадуру. Или потому, что нас с тобой якобы
что-то еще связывает.
-- Иногда ты бываешь такой смешной, -- сказала Мага.
-- Разумеется, -- сказал Оливейра. -- Боб Хоуп по сравнению со мной
ничто.
-- Когда говоришь, что нас с тобой ничего не связывает, ты так
складываешь губы...
-- Вот так?
-- Ну да, потрясающе.
Им пришлось хватать пеленки и обеими руками зажимать ими рот -- так они
хохотали, просто ужас, того гляди, Рокамадур проснется. И хотя Оливейра,
закусив тряпку и хохоча до слез, как мог, удерживал Магу, она все-таки
сползла с кресла, передние ножки которого были короче задних, хочешь не
хочешь -- сползешь, и запуталась в ногах у Оливейры, который хохотал до
икоты, так, что в конце концов пеленка выскочила у него изо рта.
-- Ну-ка покажи еще раз, как я складываю губы, когда говорю такое, --
умолял Оливейра.
-- Вот так, -- сказала Мага; и они опять скорчились от хохота, а
Оливейра согнулся и схватился за живот, и Мага над самым своим лицом увидела
лицо Олнвейры, он смотрел на нее блестящими от слез глазами. Они так и
поцеловались: она подняв голову кверху, а он -- вниз головой, и волосы
свисали, точно бахрома, а когда они целовались, зубы касались губ другого,
потому что рты их не узнавали друг друга, это целовались совсем другие рты,
целовались, отыскивая друг друга руками в адской путанице волос и травы,
вывалившейся из опрокинутого кувшинчика, и жидкость струйкой стекала со
стола на юбку Маги.
-- Расскажи, какой Осип в постели, -- прошептал Оливейра, прижимаясь
губами к губам Маги. -- Не могу так больше, кровь к голове приливает ужасно.
-- Очень хороший, -- сказала Мага, чуть прикусывая ему губу. -- Гораздо
лучше тебя.
-- Послушай, ну и грязи от этого мате. Пойду-ка я прогуляюсь по улице.
-- Не хочешь, чтобы я рассказала про Осипа? -- спросила Мага. -- На
глиглико, на птичьем языке.
-- Надоел мне этот глиглико. Тебе не хватает воображения, ты все время
повторяешься. Одни и те же слова. Кроме того, на глиглико нельзя сказать
"что касается".
-- Глиглико придумала я, -- обиженно сказала Мага. -- А ты выдумаешь
какое-нибудь словечко и воображаешь, но это не настоящий глиглико.
-- Ну так вернемся к Осипу...
-- Перестань валять дурака, Орасио, говорю тебе, не спала я с ним. Или
я должна поклясться великой клятвой сиу?
-- Не надо, кажется, я в конце концов поверю тебе и так.
-- И потом, -- сказала Мага, -- сдается мне, я все-таки стану спать с
Осипом, потому только, что ты этого хотел.
-- А тебе и вправду этот тип может понравиться?
-- Нет. Просто за все в жизни надо платить. От тебя мне не надо ни
гроша, а с Осипом я не могу так -- у него брать, а ему оставлять несбыточные
мечты.
-- Ну конечно, -- сказал Оливейра. -- Ты -- добрая самаритянка. И
