одном ковре был изображен план города Офир таким, каким он дошел до Запада в
сказках. Стоя на четвереньках, я носом или Руками толкал желтый шар по
течению реки Шан-Тен, через городские стены, которые охраняли чернокожие
воины, вооруженные копьями, и, преодолев множество опасностей, не раз
ударившись головою о ножки стола из каобы, который стоял в центре ковра, я
добирался До покоев царицы Савской и, точно гусеница, засыпал на изображении
столовой. Да, Париж -- метафора. А теперь и вы, мне думается, брошены на
ковре. Что за Рисунок на этом ковре? Ах, украденное детство, а что же еще,
что же еще! Я двадцать раз бывал в этой комнате и совершенно не способен
вспомнить рисунка на этом ковре...
-- Он так замызган, что рисунка почти не осталось, -- сказала Мага. --
Кажется, на нем два павлина целуются клювами. И выглядит это довольно
неприлично.
Они замолчали, слушая шаги на лестнице: кто-то поднимался вверх.
(-109)
27
-- Ax, Пола, -- сказала Мага. -- Я о ней знаю больше, чем Орасио.
-- При том, что вы ее никогда не видели?
-- Видела, да еще как, -- сказала Мага нетерпеливо. -- Орасио приносил
ее сюда в волосах, на пальто, дрожал тут от нее, смывал ее с себя.
-- Этьен и Вонг рассказывали мне об этой женщине, -- сказал
Грегоровиус. -- Они видели их как-то вместе, на террасе кафе, в Сен-Клу.
Одним звездам ведомо, что им всем надо было в Сен-Клу, но так случилось. Они
говорят, Орасио смотрел на нее завороженно, как на муравейник. Вонг потом
воспользовался и построил на этом очередную свою сложную теорию о
сексуальном насыщении; по его мнению, продвигаться в познании можно было бы
все дальше и дальше, если бы в каждый отдельный момент удавалось сохранить
такой коэффициент любви (это его слова, вы уж простите меня за эту китайскую
грамоту), при котором бы дух резко выкристаллизовывался в иное измерение,
переносился бы в сюрреальность. Вы верите в это, Лусиа?
-- Мне кажется, все мы ищем что-то в этом роде, но почти всегда
обманываемся или нас обманывают. Париж -- это огромная любовь вслепую, мы
все гибельно влюблены, но все тонем в чем-то зеленом, в каком-то мху, что
ли, не знаю. И в Монтевидео -- то же самое, там тоже нельзя было любить
по-настоящему, не успеешь влюбиться, как сразу же начинается что-то
странное, какие-то истории с простынями, с волосами, а у женщин -- еще
множество другого, Осип, аборты, например. И конец.
-- Любовь, сексуальная жизнь. Мы говорим об одном и том же?
-- Конечно, -- сказала Мага. -- Если говорим о любви, значит, говорим и
о сексуальной жизни. А наоборот -- не обязательно. Но мне кажется, что
сексуальная жизнь и секс -- не одно и то же.
-- Хватит теорий, -- неожиданно сказал Осип. -- Все эти дихотомии, все
эти синкретизмы... По-видимому, Орасио искал у Полы то, чего вы ему не
давали. Скажем так, переходя на практические рельсы.
-- Орасио всегда ищет кучу всякого, -- сказала Мага. -- Он устает от
меня, потому что я не умею думать, вот и все. А Пола, наверное, думает все
время, без остановки.
-- Бедна та любовь, что питается мыслью, -- процитировал Осип.
-- Постараемся быть справедливыми, -- сказала Мага. -- Пола очень
красивая, я поняла это по глазам Орасио, какими он смотрел на меня, когда
возвращался от нее; он бывал похож на спичку, которой чиркнешь -- и она
разом вспыхивает ярким пламенем, не важно, что это длится всего один миг,
это чудесно; чирк! -- запахнет серой, и пламя -- огромное, а потом гаснет.
Вот таким он приходил, потому что Пола наполняла его красотой. Я и ему это
говорила. Мы немного отдалились в последнее время, но все равно любим друг
друга. Такое не кончается разом, Пола входила к нам, как солнце в окно, --
мне всегда надо думать таким образом, чтобы знать, что я говорю правду.
Входила, постепенно отодвигая от меня тень, и Орасио горел в ее лучах,
словно на палубе корабля, даже загорал, и был такой счастливый.
-- Никогда бы не подумал. Мне казалось, что вы сами... в конце концов,
увлечение Полой пройдет, как прошли и многие другие. Вспомним хотя бы
Франсуаз.
-- Эта -- не в счет, -- сказала Мага, стряхивая сигарету на пол. -- Это
все равно, что я стала бы поминать, например, Ледесму. Право же, вы ничего в
этом не понимаете. И чем кончилось с Полой -- тоже не знаете.
-- Не знаю.
-- Пола умирает, -- сказала Мага. -- И не из-за булавок, это все
шуточки, хотя я делала это серьезно, поверьте, совершенно серьезно. Она
скоро умрет от рака груди.
-- И Орасио...
-- Не надо. Осип, это нехорошо. Когда Орасио оставил Полу, он понятия
не имел, что она больна.
-- Ради бога, Лусиа, я...
-- Вы прекрасно знаете, что вы сегодня говорите и чего хотите, Осип. Не
будьте негодяем и даже не намекайте.
-- На что я намекаю?
-- На то, что Орасио, оставляя Полу, знал о ее болезни.
-- Ради бога, -- сказал Грегоровиус. -- Я ничего подобного.
-- Это нехорошо, -- ровным голосом говорила Мага. -- Что вам за радость
его марать? Разве не знаете, что мы с Орасио разошлись и он ушел отсюда, да
еще в такой дождь?
-- Мне ничего не надо, -- сказал Осип, весь словно вжимаясь в кресло.
-- Я вовсе не такой, Лусиа, вы постоянно меня неправильно понимаете.
Наверное, мне, как капитану "Грэффина", надо встать на колени и умолять вас
поверить мне и...
-- Оставьте меня в покое, -- сказала Мага. -- Сперва Пола, а потом --
вы. Да еще эти пятна на стенах, а ночь все не кончается и не кончается. Вы,
наверное, даже способны подумать, что это я убиваю Полу.
-- Никогда бы и такой мысли не допустил.
-- Ладно, хватит. Орасио мне этого никогда не простит, даже если бы он
и не был влюблен в Полу. Да это просто смешно, всего-навсего рождественская
свечка-куколка из зеленого воска, как сейчас помню, хорошенькая такая.
-- Лусиа, я не могу поверить, что вы бы могли...
-- Он мне никогда не простит, я чувствую, хотя мы об этом и не
говорили. Он все знает, потому что он видел эту куколку и видел булавки. Он
швырнул ее на пол и раздавил ногой. Не понимал, что это еще хуже, что он
только увеличивает опасность. Пола живет на улице Дофин, и он ходил к ней
почти каждый день. Он вам, наверное, рассказывал про зеленую куколку, Осип?
-- Вполне возможно, -- раздражаясь, сказал Осип. -- Вы все --
ненормальные.
-- Орасио говорил о порядке, о том, что можно обрести иную жизнь. Он,
когда говорил о жизни, всегда имел в виду смерть, непременно смерть, и мы
всегда ужасно смеялись. Он сказал мне, что спит с Полой, и я поняла, что он
вовсе не считает обязательным, чтобы я сердилась или устраивала ему сцену.
Осип, а я и вправду не очень рассердилась, я бы и сама могла переспать,
например, с вами, если бы мне хотелось. Очень трудно объяснить, но дело
совсем не в изменах или прочих подобных штуках, Орасио при одном слове
измена или обман прямо-таки в ярость приходил. Надо признать, когда мы
познакомились, он сразу сказал, что никаких обязательств на себя не берет. А
с куколкой я так поступила потому, что Пола забралась в мой дом, а это уже
слишком, я знала, что она способна даже украсть мое белье, надеть мои чулки,
или взять у меня что-нибудь красное, или покормить Рокамадура.
-- Но вы сказали, что не знакомы с нею.
-- Она была в Орасио, глупый вы, глупый. Вы просто глупый, Осип.
Бедняжка, такой глупый. На его куртке, в его воротнике, вы же видели, у
Орасио на куртке меховой воротник. И когда он возвращался. Пола была еще в
нем, я видела по тому, как он смотрит. А когда Орасио раздевался вон там, в
углу, и когда мылся в этом тазу, -- вон он, видите его, Осип? -- тогда с его
кожи стекала Пола, как призрак, я видела ее. Осип, и еле сдерживалась, чтобы
не заплакать, потому что меня в доме у Полы не было, никогда бы Пола не
почувствовала меня ни в глазах Орасио, ни в его волосах. Не знаю, как это
объяснить, но мы друг друга очень любили. А за что -- не знаю. Не знаю. Не
знаю, потому что я не умею думать, и он меня презирает именно за это.
(-28)
28
По лестнице кто-то поднимался.
-- Может быть, Орасио, -- сказал Грегоровиус.
-- Может быть, -- сказала Мага. -- Но больше похоже на часовщика с
шестого этажа, он всегда возвращается поздно. Не хотите послушать музыку?
-- В такое время? Разбудим ребенка.
-- Нет, мы поставим пластинку совсем тихо, хорошо бы какой-нибудь
квартет. Можно сделать так тихо, что будет слышно только нам, вот увидите.
-- Нет, это не Орасио, -- сказал Грегоровиус.
-- Не знаю, -- сказала Мага, зажигая спичку и разглядывая стопку
пластинок в углу. -- А может, сидит у двери, такое с ним бывает. Иногда
дойдет до двери и передумает. Включите проигрыватель, вон ту белую кнопку,
около самой печки.
Ящик был похож на ящик из-под обуви, и Мага, опустившись на колени, на
ощупь в темноте поставила пластинку. Ящик тихонько загудел, и далекий аккорд
повис в воздухе рядом, казалось, достанешь рукой. Грегоровиус принялся
набивать трубку, все еще немного шокированный. Ему не нравился Шенберг, но
не в этом дело -- поздний час, больной ребенок, все запреты нарушены. Вот
именно, все запреты нарушены. А впрочем, какой идиот. Но иногда с ним бывали
такие вот приступы, некий порядок мстил ему за то, что он им пренебрегал.
Прямо на полу, почти засунув голову в обувной ящик, Мага, похоже, спала.
Время от времени слышалось посапывание Рокамадура, но Грегоровиус все
больше и больше погружался в музыку -- и открыл вдруг, что может уступить и
безропотно позволить увести себя, переселиться на какое-то время в этого
давно умершего и погребенного жителя Вены. Мага курила, лежа на полу, и ее
лицо на мгновение выступало и" потемок: глаза закрыты, волосы упали на лоб и
щеки блестят, словно от слез, но она не плакала, глупо думать, что она могла
плакать, скорее она в ярости сжала губы, когда услыхала сухой стук в
потолок, еще раз и еще. Грегоровиус вздрогнул и чуть было не вскрикнул,
когда почувствовал, как рука сжала ему щиколотку.
-- Не обращайте внимания, это старик сверху.
-- Но ведь и нам едва слышно.
-- Это все -- трубы, -- загадочно сказала Мага. -- Звук уходит в трубы,
такое уже бывало.
-- Акустика -- удивительная наука, -- сказал Грегоровиус.
-- Ему скоро надоест, -- сказала Мага. -- Мерзавец.
Сверху все стучали. Мага гневно выпрямилась и приглушила звук еще
больше. Прозвучали восемь или девять аккордов, затем пиццикато, и снова в
потолок застучали.
-- Не может быть, -- сказал Грегоровиус. -- Совершенно невероятно,
чтобы этот тип мог хоть что-нибудь слышать.
-- У него слышнее, чем у нас, в том-то и беда.
-- Этот дом -- как дионисово ухо.
-- Чье? Вот не везет, как раз адажио пошло. А он стучит,. Рокамадура
разбудит.
-- Может, лучше...
-- Нет, я хочу слушать. Пусть разобьет потолок. Вот бы поставить ему
пластинку Марио Дель Монако, чтобы знал; как жаль, у меня ее нет. Кретин,
ненавижу мерзкого гада.
-- Не надо, -- нежно срифмовал Грегоровиус. -- Уже за полночь, Лусиа.
-- Музыка всегда ко времени, -- проворчала Мага. -- Съеду с этой
квартиры. Тише сделать нельзя, и так ничего не слышно. Погодите, давайте
послушаем еще раз последний кусочек. Не обращайте внимания.
Стук прекратился, и квартет спокойно двинулся дальше, какое-то время не
слышно было даже посапывания Рокамадура. Мага вздохнула, прижимаясь ухом к
динамику. Снова раздался стук.
-- Ну что за негодяй, -- сказала Мага. -- И все -- так.
-- Не упрямьтесь, Лусиа.
