свистнул -- не то чайник закипел, не то беззубый засипел деснами. Оливейре
нравилось восхищение и дух соревнования, которые возбуждал его свист, и он
не злоупотреблял своим умением, приберегая его для важных случаев. Сидя за
книгами, что, как правило, случалось между часом ночи и пятью часами утра,
однако не каждую ночь, он с замешательством сделал вывод, что свист вовсе не
являлся выдающейся темой в литературе. Очень немногие авторы заставляли
своих персонажей свистеть. Почти никто. Они обрекали их на довольно
однообразный репертуар (те говорили, отвечали, пели, кричали, бормотали,
цедили сквозь зубы, вещали, шептали, восклицали и произносили), но не было
героя или героини, которые венчали бы великий миг своих деяний настоящим
свистом, таким, от которого стекла вылетают. Английские сквайры свистом
подзывали своих ищеек, и некоторые диккенсовские персонажи свистели, чтобы
остановить кеб. В аргентинской же литературе свистели совсем мало, и это был
позор. И потому Оливейра склонен был считать мастером Камбасереса, хотя и не
читал его, исключительно за названия произведений; иногда он воображал день,
когда свист видимыми и невидимыми путями проникнет в Аргентину, окутает ее
своим свиристящим блеском и явит изумленному миру новый лик мясной державы,
не имеющий ничего общего с парадным представлением о стране, какое дают
посольства, воскресные выпуски, стряпня Гайнсы Митре Паса и уж конечно --
зигзаги "Бока-юниорс", некрофильский культ багуалы или квартал Боэдо. "Мать
твою так (обращаясь к гвоздю), спокойно нельзя подумать, черт подери".
Впрочем, подобные мысли претили ему, поскольку были слишком просты, хотя он
и был уверен, что Аргентину надо брать на стыд, отыскать ее совестливость,
прятавшуюся под целым веком всякого рода незаконных захватов, о чем
великолепно писали аргентинские эссеисты, следовало каким-то образом
показать, что ее нельзя принимать всерьез, как она того хотела. Но кто же
отважится стать тем шутом, который к чертовой матери развенчает ее
невиданную гордыню?
Кто осмелится засмеяться ей в лицо, чтобы она покраснела от стыда, а
глядишь, и улыбнулась бы понимающе и благодарно? Ну, парень, что за страсть
-- портить себе жизнь. Ну-ка, вот этот гвоздик, похоже, не такой упрямый,
как другие, кажется, он послушнее.
"Какой дьявольский холод", -- сказал себе Оливейра, поскольку верил в
силу самовнушения. Пот струился по лбу и заливал глаза, и никак не удержать
было гвоздь изгибом кверху, потому что даже от слабого удара он выскальзывал
из потных (от холода) пальцев, и прищемленные пальцы синели (от холода). На
беду, солнце лупило прямо в окно (это луна сияла над заснеженными степями, а
он свистел, понукая лошадей, которые несли по степи его тарантас), к трем
часам в комнате не осталось уголка, которого бы не заполонил снег, и
Оливейра медленно замерзал на снегу, скоро его окончательно сморит сон, так
прекрасно и даже вызывающе описанный в рассказах славянских писателей, и его
тело останется погребенным под губительной белизной мертвенно-белых цветов
бескрайних степей. Вот это хорошо: мертвенно-белых цветов бескрайних степей.
И он изо всех сил тяпнул молотком по большому пальцу. Его обдало таким
холодом, что пришлось покатиться по полу, чтобы не окоченеть совсем. Когда
он наконец сел, тряся рукою, пот лил с него в три ручья, но, возможно, то
был талый снег или легкая изморось, что порою приходит на смену
мертвенно-белым цветам бескрайних степей и освежает шкуру волков.
Тревелер подвязывал пижамные штаны и очень хорошо видел в окно, как
Оливейра сражался со снегом и степью. Он собирался было повернуться и
рассказать Талите, что Оливейра катается по полу и трясет рукой, но понял,
что положение серьезное и лучше, пожалуй, оставаться свидетелем суровым и
бесстрастным.
-- Выглянул наконец, пропади ты пропадом, -- сказал Оливейра. -- Я тебе
полчаса свищу. Смотри, всю руку размозжил.
-- Это тебе не отрезами торговать, -- сказал Тревелер.
-- А гвозди выпрямлять, че. Мне нужно несколько прямых гвоздей и
немного травы.
-- Проще простого, -- сказал Тревелер. -- Подожди.
-- Сверни кулек и брось.
-- Ладно, -- сказал Тревелер. -- Только, по-моему, сейчас в кухню не
пройти.
-- Почему? -- сказал Оливейра. -- Она не так далеко.
-- Недалеко, но там веревки протянули и белье развесили.
-- Пролезь под ним, -- посоветовал Оливейра. -- Или обрежь веревку.
Знаешь, как мокрая рубашка шлепается на плиточный пол, потрясающе. Хочешь,
брошу тебе перочинный ножик. Спорим, я брошу -- и он воткнется прямо в раму.
Я мальчишкой попадал ножичком во что угодно с десяти метров.
-- Знаешь, что в тебе плохо, -- сказал Тревелер, -- ты все, что ни
возьми, прикидываешь на свое детство. Мне надоело говорить тебе: почитай
Юнга, че. Что ты к этому ножичку привязался, это же межпланетное оружие,
спроси кого угодно. Слова тебе не скажи, ты сразу за ножичек хватаешься. И
какое он имеет отношение к гвоздям и к мате.
-- Ты не следишь за нитью моей мысли, -- сказал Оливейра обиженно. --
Сперва я сказал, что размозжил палец, потом сказал про гвозди. Ты мне
возразил, что, мол, веревки мешают тебе попасть на кухню, и совершенно
естественно веревки навели меня на мысль о перочинном ножике. Ты наверняка
читал Эдгара По. Веревки у тебя есть, а связать мысли ты не умеешь.
Тревелер облокотился на подоконник и оглядел улицу. Скупая тень вжалась
в мостовую, и на уровне первого этажа уже свирепствовало солнце, желтое
солнечное вещество перло во все стороны и буквально расплющивало лицо
Оливейры.
-- Да, днем тебе достается от солнца как следует, -- сказал Тревелер.
-- Это не солнце, -- сказал Оливейра. -- Мог бы сообразить, что это
луна и что жуткий мороз. А палец синий потому, что я его отморозил. Теперь
начнется гангрена, и через пару недель ты понесешь мне гладиолусы к приюту
Курносой.
-- Луна? -- сказал Тревелер, поднимая глаза кверху. -- Да, как бы мне
не пришлось навещать тебя в психушке "Виейтес".
-- Там любят платных больных, но не очень хворых, -- сказал Оливейра.
-- Какую ты чепуху городишь, Ману.
-- Сто раз говорил: не называй меня Ману.
-- Талита называет тебя Ману, -- сказал Оливейра, тряся рукой так,
словно хотел, чтобы она оторвалась.
-- Разница между тобой и Талитой, -- сказал Тревелер, -- заметна даже
на ощупь. Не понимаю, зачем тебе пользоваться ее словечками. Мне противны
раки-отшельники, но и симбиоз во всех его формах, мне отвратительны лишаи и
прочие паразиты.
-- Твоя тонкость просто рвет мне душу на части, -- сказал Оливейра.
-- Благодарю. Вернемся лучше к гвоздям и заварке. Зачем тебе гвозди?
-- Пока не знаю, -- смутился Оливейра. -- Просто я достал жестянку с
гвоздями, открыл и вижу -- все они погнутые. Начал их выпрямлять, а тут
такой холод, и вот... Мне кажется, как только у меня будут прямые гвозди, я
сразу пойму, зачем они мне.
-- Интересно, -- сказал Тревелер, пристально глядя на него. -- Иногда с
тобой творится странное. Сперва достать гвозди, а потом понять, зачем они.
-- Ты меня всегда понимал, -- сказал Оливейра. -- А трава, ты, конечно,
догадываешься, нужна мне, чтобы заварить мате покрепче.
-- Ладно, -- сказал Тревелер. -- Подожди немного. Если я задержусь,
можешь посвистеть, Талите страшно нравится, как ты свистишь.
Тряся рукой, Оливейра пошел в туалет, плеснул себе воды в лицо и на
волосы. Облился так, что намокла майка, и вернулся к окну проверить теорию,
согласно которой солнечные лучи, падая на мокрую ткань, должны вызывать
ощущение холода. "Подумать только, -- сказал себе Оливейра, -- умереть, не
прочитав на первой странице газет новость новостей: "ПИЗАНСКАЯ БАШНЯ УПАЛА!
ПИЗАНСКАЯ БАШНЯ! Грустно подумать".
Он принялся сочинять заголовки, это всегда помогало ему скоротать
время. "ШЕРСТЯНАЯ НИТЬ" ОПУТЫВАЕТ ЕЕ, И ОНА УМИРАЕТ, ЗАДУШЕННАЯ "ЗАПАДНОЙ
ШЕРСТЬЮ". Он сосчитал до двухсот, но заголовки больше не придумывались.
-- Придется съехать отсюда, -- пробормотал Оливейра. -- Комната ужасно
маленькая. Мне бы надо поступить в цирк к Ману и жить с ними. Травы!
Никто не ответил.
-- Травы, -- тихо сказал Оливейра. -- Дай же травы, че. Не надо так,
Ману. А ведь мы могли бы поболтать у окна с тобой и с Талитой, глядишь, и
сеньора Гутуззо подошла бы или служанка снизу, и мы сыграли бы в "кладбище
слов" или еще во что-нибудь.
"В конце концов, -- подумал Оливейра, -- в "кладбище слов" я могу
сыграть и один".
Он пошел за словарем, выпущенным Королевской академией Испании (слово
"Королевская" на обложке было зверски изрезано бритвой), открыл словарь,
наугад и приготовил для Ману задание по "кладбищу слов":
"Устав от клиентов с их клептоманиями, клаустрофобиями и климаксами, он
вывел их на клуню, велел обнажить клоаку анального отверстия и всему клиру
вкатил огромную, как клиппер, клизму".
-- Ну и бардак, -- с долей восхищения сказал Оливейра. И подумал, что
слово "бардак" тоже могло бы стать отправным для игры, но с разочарованием
обнаружил, что в словаре его не было; но зато были "бордель", "бордюр",
плохо только, что из-под байдана баканно сочилась байруда, так что никакого
блазения, оставалось одно -- бузыкать.
"И в самом деле некрополь, -- подумал он. -- Не понимаю, как эту
мерзость обложка выдерживает".
Он принялся за новое задание, но оно не получалось. Тогда он решил
составлять типичные диалоги и стал искать тетрадку, куда их записывал после
того, как получал заряд вдохновения в подвальчиках, кафе и тавернах. Там уже
был почти законченный типичный диалог испанцев, и он подправил его немного,
прежде вылив себе на майку еще один кувшин воды.
Типичный диалог испанцев
Лопес. Я целый год прожил в Мадриде. Знаете, это было в 1925 году, и...
Перес. В Мадриде? Я как раз вчера говорил доктору Гарсиа...
Лопес. С 1925 по 1926 я был профессором литературы в университете.
Перес. Вот и я сказал: "Понимаете, старина, каждый, кто жил в Мадриде,
знает, что это такое".
Лопес. Специально для меня открыли кафедру, чтобы я мог читать курс
литературы.
Перес. Вот именно, вот именно. Как раз вчера я говорил доктору Гарсиа,
это мой близкий друг...
Лопес. Ну конечно, когда проживешь там больше года, то начинаешь
понимать, что уровень преподавания оставляет желать лучшего.
Перес. Он сын Пако Гарсиа, который был министром торговли и разводил
племенных быков.
Лопес. Это просто позор, поверьте, просто позор.
Перес. Ну, конечно, старина, о чем говорить. Так вот, доктор Гарсиа...
Оливейра немного устал от диалога и закрыл тетрадь. "Шива, -- подумал
он вдруг. -- О космический танцор, как бы сверкал ты бесконечною бронзой под
этим солнцем. Почему я подумал о Шиве? Буэнос-Айрес. И ты живешь тут. Как
странно. Кончится тем, что заведу энциклопедию. Что тебе проку от лета,
соловей. Безусловно, учиться еще хуже, пять лет изучать поведение зеленого
кузнечика. Ну-ка, что это за список, длинный такой, поглядим, что это..."
Пожелтевший листок, похоже, был вырван из международного издания.
Издания ЮНЕСКО или другого в этом же духе, и на нем значились имена членов
какого-то Бирманского Совета. Оливейре захотелось получить полное
удовольствие от списка, и он не удержался, достал карандаш и вывел следующую
хитанафору-абракадабру:
U Nu,
U Tin,
Mya Bu,
Thado Thiri Thudama U Е Maung,
Sithu U Cho,
Wunna Kyaw Htin U Khin Zaw,
Wunna Kyaw Htin U Thein Han,
Wunna Kyaw Htin U Myo Min,
Thiri Pyanchi U Thant,
