шумно явилась верная Хекрептен, до зубов вооруженная множеством кулинарных
затей. И теперь мы находимся в кофейно-молочном секторе -- ничего не
поделаешь.
-- Ну и доводы, -- сказал Тревелер.
-- Это не доводы, это совершенные в своей объективности доказательства.
Ты тяготеешь к тому, чтобы двигаться к> непрерывности, как говорят физики, в
то время как я чрезвычайно чувствителен к головокружительной прерывистости
существования. В этот самый момент кофе с молоком вторгается, внедряется,
владычествует, распространяется и оседает в сотнях тысяч очагов. А мате
отброшен, спрятан, отменен. Временное владычество кофе с молоком
распростерлось на данной части американского континента. Подумай, что это
означает и что влечет за собой. Заботливые мамаши наставляют своих малолеток
по части молочной диеты, сидя за столом возле кухни, и над столом -- одни
улыбки, а под столом -- пинки и щипки до синяков. Кофе с молоком в это время
дня означает перемены, означает, что рабочий день наконец-то близится к
концу и пора подвести итоги всех добрых дел и получить за них все, что
причитается, -- это время мимолетных переговоров, задумок и предположений,
которые шесть часов вечера -- ужасный час, когда ключи гремят в замках и все
галопом несутся к автобусу, -- сразу сделают реальностью. В этот час почти
никто не занимается любовью, этим занимаются до или после. В этот час все
мысли о том, как бы принять душ (но примем мы его в пять часов), и люди
начинают пережевывать планы на вечер и на ночь, другими словами, пойти на
Паулияу Симгерман иди на Токо Тарантолу (пока еще не ясно, еще есть время
подумать). Разве можно сравнить это с питьем мате? Я не говорю о мате,
который пьется наспех или заодно с кофе на молоке, но о настоящем мате,
который я так любил, который пьют в определенное время, в самую стужу.
Этого, сдается мне, ты по-настоящему не понимаешь.
-- А портниха просто обманщица, -- сказала Хекрептен. -- Ты шьешь у
портнихи, Талита?
-- Нет, -- сказала Талита. -- Я сама немного крою и шью.
-- И правильно делаешь, детка. А я после зубного помчалась к портнихе
-- она живет в соседнем квартале от него, -- надо было забрать юбку, срок
был неделю назад. А она мне: "Ой, сеньора, у меня мама болела, и я просто,
как говорится, за иголку не бралась". А я ей: "Но сеньора, юбка-то мне
нужна". А она мне: "Поверьте, я очень сожалею. Вы такая у меня заказчица. Я
ужасно извиняюсь". А я ей: "Извинения вместо юбки не наденешь, сеньора.
Выполняли бы заказы в срок, и все бы довольны остались". А она мне: "Если вы
так, почему не пойдете к другой портнихе?" А я ей: "И пошла бы, да только
уже с вами сговорилась, так что лучше уж подожду, а вы, по-моему, просто
невежливая".
-- Именно так все было? -- сказал Оливейра.
-- Ну да, -- сказала Хекрептен. -- Разве не слышишь, я рассказываю
Талите?
-- Это совершенно разные вещи.
-- Опять за свое.
-- Ну вот, -- сказал Оливейра Тревелеру, который смотрел на него
сдвинув брови. -- Ну вот, видишь. Каждый полагает, что, если он
рассказывает, остальные должны разделять его чувства.
-- А это не так, разумеется, -- сказал Тревелер. -- Подумаешь, новость.
-- Повторенье -- мать ученья.
-- Ты готов повторять все, что против других.
-- Господь ниспослал меня на ваш город, -- сказал Оливейра.
-- А если не меня судишь, то цепляешься к Хекрептен.
-- Пощипываю вас, чтобы не дремали, -- сказал Оливейра.
-- У тебя закономания, как у Моисея. Пройдет, когда спустишься с Синая.
-- Я люблю, -- сказал Оливейра, -- чтобы все было как можно яснее.
Тебе, к примеру, безразлично, что мы разговариваем, а Хекрептен встревает со
своими россказнями насчет зубного и какой-то юбки. Похоже, ты не понимаешь,
что такое можно извинить, если человек прерывает, чтобы рассказать
прекрасное или хотя бы волнующее, и совершенно отвратительно, когда тебя
прерывают только затем, чтобы прервать и разрушить. Как я формулирую, а?
-- Кто о чем, а Орасио о своем, -- сказала Хекрептен. -- Не слушай его,
Тревелер.
-- Просто мы с тобой до невозможности мягкотелые, Ману. Миримся с тем,
что действительность все время проскальзывает у нас меж пальцев, как вода
паршивая. Вот, кажется, она у нас в руках, почти совершенная, точно радуга,
поднявшаяся с мизинца. И какого труда стоило заполучить ее, сколько времени
нужно, сколько умения... Но тут -- бац! -- по радио говорят, что генерал
Писотелли выступил с заявлением. И капут. Капут всему. "Наконец что-то
серьезное", -- решает служанка или эта вот, а может быть, и ты. Да и я,
потому что, не думай, я вовсе не считаю себя безгрешным. Откуда мне знать, в
чем заключается истина. Но что делать, нравилась мне эта радуга, все равно
как жабенка поймать на ладонь. А сегодня... Подумай, несмотря на стужу, мне
кажется, мы наконец-то занялись чем-то всерьез. Взять хотя бы Талиту: она
совершила беспримерный подвиг, не свалилась с моста вниз, и ты вот, и я...
Знаешь, некоторые вещи удивительно трогают, чертовски трогают.
-- Не знаю, правильно ли я тебя понимаю, -- сказал Тревелер. -- Насчет
радуги -- это совсем неплохо. Но почему ты такой нетерпеливый? Живи сам и
дай жить Другим, приятель.
-- Ну, поигрался -- и хватит, поднимай шкаф с постели, -- сказала
Хекрептен.
-- Видишь? -- сказал Оливейра.
-- Вижу, -- согласился Тревелер.
-- Quod erat demostrandum203, старик.
-- Quod erat, -- сказал Тревелер.
-- А хуже всего, что, по сути, мы еще и не начинали.
-- Как это? -- сказала Талита, отбрасывая волосы назад и оглядываясь,
достаточно ли придвинул к ней Тревелер шляпу.
-- Не нервничай, -- посоветовал Тревелер. -- Повернись тихонько и
протяни руку, вот так. Погоди, я еще чуточку пододвину... Ну, что я говорил?
Готово.
Талита схватила шляпу и рывком нахлобучила на голову. Внизу к служанке
присоединилась еще одна сеньора и двое мальчишек, они смотрели на мост и
переговаривались со служанкой.
-- Ну вот, бросаю кулек Оливейре, и конец, -- сказала Талита,
почувствовав себя в шляпе более уверенно. -- Держите крепче доски, это не
трудно.
-- Будешь бросать? -- сказал Оливейра. -- Не попадешь, я уверен.
-- Пусть попробует, -- сказал Тревелер. -- Но если кулек упадет не в
комнату, а на мостовую, то как бы не угодить по башке этой дуре Гутуззо,
этой мерзкой сове Гутуззо.
-- Ах, тебе она тоже не нравится, -- сказал Оливейра. -- Очень рад,
потому что я ее не выношу. А ты, Талита?
-- Я бы все-таки хотела бросить кулек, -- сказала Талита.
-- Сейчас, сейчас, по-моему, ты слишком спешишь.
-- Оливейра прав, -- сказал Тревелер. -- Как бы не испортить все под
конец, столько труда вложили.
-- Но мне ужасно жарко, -- сказала Талита. -- И я хочу вернуться, Ману.
-- Ты не так далеко забралась, чтобы жаловаться. Можно подумать, ты
шлешь мне письма из Мату-Гросу.
-- Это он из-за травы так говорит, -- пояснил Оливейра Хекрептен,
которая стояла и смотрела на опрокинутый шкаф.
-- Долго еще играть собираетесь? -- спросила Хекрептен.
-- Недолго, -- сказал Оливейра.
-- А, -- сказала Хекрептен. -- Ну, тогда ничего. Талита уже достала
кулечек из кармана халата и теперь примеривалась, раскачивая рукой. Доски
под ней задрожали, и Тревелер с Оливейрой вцепились в них что было сил.
Рука, видно, устала, и Талита потрясла ею, не отрывая другой руки от доски.
-- Не делай глупостей, -- сказал Оливейра. -- Спокойнее. Ты меня
слышишь? Спокойнее.
-- Держи! -- крикнула Талита.
-- Спокойнее, ты свалишься!
-- Пускай! -- крикнула Талита и бросила кулек. Кулек влетел в окно,
шмякнулся о шкаф, и все рассыпалось по комнате.
-- Великолепно, -- сказал Тревелер, глядевший на Талиту так, словно
желал удержать ее на мостике одной лишь силой взгляда. -- Превосходно,
дорогая. Говоря яснее -- невероятно. Вот и demostrandum.
Мостик постепенно успокаивался. Талита взялась за доски обеими руками и
нагнула голову. Теперь Оливейра видел только шляпу да волосы, рассыпавшиеся
по плечам. Он поднял глаза и поглядел на Тревелера.
-- Так полагаешь, -- сказал он. -- Я тоже считаю, что яснее невероятно.
"Наконец-то, -- подумала Талита, глядя на плитку мостовой, на тротуар.
-- Что угодно, только не торчать между двух окон".
-- Ты можешь сделать одно из двух, -- сказал Тревелер. -- Продолжать
двигаться вперед, что легче, и войти к Оливейре или пятиться назад, что
труднее, но зато минуешь лестницы и не надо будет идти через улицу.
-- Лучше сюда, бедняжка, -- сказала Хекрептен. -- У нее все лицо в
поту.
-- Ну чистые дети или психи, -- сказал Оливейра.
-- Погодите, я передохну минутку, -- сказала Талита. -- у меня,
по-моему, голова кружится.
Оливейра налег грудью на окно и протянул ей руку. Талите оставалось
продвинуться всего на полметра, чтобы дотянуться до него.
-- Настоящий кабальеро, -- сказал Тревелер. -- Сразу видно, читал
правила поведения в обществе профессора Майданы. Одним словом, граф. Не
промахнись, Талита!
-- Это он от мороза, -- сказал Оливейра. -- Отдохни немножко, Талита, и
последний бросок. А на него внимания не обращай, известное дело, в мороз,
перед тем как заснуть беспробудным сном, всегда бредят.
Талита уже медленно распрямилась и теперь, опершись обеими руками о
доску, сантиметров на двадцать переместилась назад. Снова оперлась -- и еще
на двадцать сантиметров назад. А Оливейра все тянул руку, словно пассажир с
палубы корабля, который медленно отчаливает от пристани.
Тревелер вытянул руки и ухватил Талиту под мышки. Она замерла и вдруг
откинула голову назад, да так резко, что шляпа планером полетела на тротуар.
-- Как на корриде, -- сказал Оливейра. -- Глядишь, Гутуззо вздумает
принести ее.
Талита, не открывая глаз, дала оторвать себя от доски и втащить в
комнату. Она почувствовала на своем затылке рот Тревелера, его жаркое,
частое дыхание.
-- Вернулась, -- шептал Тревелер. -- Вернулась, вернулась.
-- Да, -- сказала Талита, подходя к кровати. -- А как же иначе? Бросила
ему кулек и вернулась, бросила ему кулек и вернулась, бросила...
Тревелер сел на край кровати. Он думал о радуге между пальцами, о
вещах, которые всегда приходят в голову Оливейре. Талита опустилась рядом и
тихо заплакала. "Нервы, -- подумал Тревелер. -- Переволновалась". Пойти бы
сейчас принести ей большой стакан воды с лимоном, дать бы ей аспирину и
сидеть бы обмахивать ей лицо журналом, а потом заставить поспать немного. Но
сначала надо было снять энциклопедию по самообразованию, поставить на место
комод и втащить в комнату доску. "Какой кавардак, -- подумал он, целуя
Талиту. -- Как только перестанет плакать, надо попросить ее навести порядок
в комнате". Он гладил ее и говорил ласковые слова.
-- Наконец-то, наконец-то, -- сказал Оливейра.
Он отошел от окна и сел на край кровати, не занятый шкафом. Хекрептен
кончила собирать ложкой траву с пола.
-- В ней полно гвоздей, -- сказала Хекрептен. -- Странно.
-- Очень, -- сказал Оливейра.
-- Наверное, надо спуститься подобрать шляпу. Сам знаешь, какие дети.
-- Здравая мысль, -- сказал Оливейра, поднимая гвоздь и вертя его в
пальцах.
Хекрептен спустилась на улицу. Дети уже подобрали шляпу и теперь
обсуждали случившееся со служанкой и сеньорой Гутуззо.
-- Дайте-ка сюда, -- сказала Хекрептен с гордой улыбкой. -- Это шляпа
моей знакомой сеньоры, что живет напротив.
-- Она всем знакомая, милочка, -- сказала сеньора Гутуззо. -- Ну и
