ни было личных обязательств и драматических переживании, по ту сторону
этической пытки сознавать себя связанным с какой-нибудь расой или по крайней
мере с каким-нибудь народом или языком. И оказавшись таким -- с виду
полностью свободным и не подотчетным никому -- выйти из игры, уйти с
перекрестка на какой-нибудь из окольных путей, провозгласив его необходимым
и единственным. Мага была одним из таких путей, литература была другим
(сжечь сейчас же тетрадку, даже если Хекрептен ста-нет-ло-мать-руки),
беззаботное распутство -- еще одним, и размышления над блюдом с великолепной
вырезкой -- тоже. Остановившись перед пиццерией на улице Коррьентес, дом
номер тысяча триста, Оливейра задавался великими вопросами: "Что же -- так и
оставаться, точно ступица в колесе, на перепутье? К чему тогда знать или
думать, будто знаешь, что всякий путь -- ложен, если не идти по нему с
единственной целью -- быть в пути? Мы не Будды, че, у нас тут нет деревьев,
под которыми можно рассесться в позе лотоса. Не успеешь: полицейский тут как
тут, и, будьте добры, штраф".
Идти с единственной целью -- быть в пути. Столько словесной хляби (ну и
буква эта "х": холява, халда, хреновина), а в результате -- одно смутное
ощущение. Да, эту мысль следовало обдумать. Итак, поход на Холм все-таки
имел смысл, поскольку Мага после этого перестала быть утраченным объектом и
вновь возник образ возможного соединения, -- однако теперь уже не с ней, по
ту или по ею сторону от нее; во имя нее, но без нее. И Ману, и цирк, и эта
невероятная идея насчет сумасшедшего дома, о которой они столько говорили в
последние дни, -- все это могло иметь свое значение, поскольку все это
экстраполировалось, неизбежная экстраполяция в метафизическом времени, а уж
это сладкозвучное словечко -- чуть что -- так и рвется с языка. Оливейра
стал есть пиццу, обжигая десны, как случалось всегда, когда он бывал
голоден, и сразу почувствовал себя лучше. Сколько раз таким образом
завершался цикл, на скольких углах, в скольких кафе скольких городов,
сколько раз он уже приходил к подобным выводам, и ему становилось лучше, и
он верил, что сможет начать жить по-новому, как например, в тот вечер, когда
его угораздило попасть на дурацкий концерт, а потом... Потом дождь лил как
из ведра, вот и все, зачем ворошить понапрасну. Это как с Талитой -- чем
больше ворошить, тем хуже. Эта женщина уже начинала страдать по его милости,
ничего страшного не произошло, просто появился он--и все у Талиты с
Тревелером, похоже, изменилось, и ворох всяких мелочей, которые полагались
надуманными и не в счет, вдруг обрели остроту, и то, что начиналось как
жаркое по-испански, обернулось селедкой под соусом а-ля Кьеркегор, если не
хуже. День, когда была переброшена через улицу доска, был возвращением к
порядку, однако Тревелер упустил случай сказать, что следовало, чтобы
Оливейра исчез из их квартала и из их жизни, он не только не сказал ничего,
но, наоборот, достал ему работу в цирке, что доказывает... А в таком случае,
сострадать было так же глупо, как и в тот раз: дождь как из ведра.
Интересно, Берт Трепа все еще играет на рояле?
(-111)
49
Талита с Тревелером без конца говорили о сумасшедших, которые стали
знаменитыми, и о тех, которые остались в тени, говорили теперь, когда
Феррагуто решил наконец купить клинику, а цирк с котом и со всем прочим
передать некоему Суаресу Медиану. Им, особенно Талите, смена цирка на
клинику казалась своего рода шагом вперед, хотя Тревелеру причины этого
оптимизма были не вполне понятны. Ожидая, пока это понимание придет, они,
взбудораженные, то и дело подходили к окну или к двери на улицу обменяться
впечатлениями с сеньорой Гутуззо, с доном Бунче, доном Креспо и даже с
Хекрептен, если она оказывалась поблизости. Беда в том, что как раз в эти
дни все вокруг говорили о революции, о том, что Кампо-де-Майо, того гляди,
восстанет, и это казалось людям гораздо более важным, чем приобретение
клиники на улице Трельес. Под конец Талита с Тревелером, чтобы успокоиться,
взялись за учебник психиатрии. Как всегда, любая малость приводила их в
возбуждение, а в утиный день почему-то споры так накалялись, что Сто-Песо
бесновался в клетке, а дон Креспо только и ждал появления кого-нибудь из
знакомых, чтобы приставить к левому виску указательный палец левой руки и
выразительно покрутить им. В этих случаях густые облака утиных перьев
вырывались из окна кухни, хлопали двери, затевались ожесточенные споры,
стихавшие лишь к обеду, и в этой обстановке утка съедалась вся, до последней
хрусткой кожицы.
Когда же наступал час кофе с каньей "Марипоса", тихая умиротворенность
склоняла их к почтенным книгам, к эзотерическим журналам, раскупающимся в
мгновение ока, этим космологическим сокровищам, которые они теперь считали
необходимым усваивать в качестве своего рода прелюдии к новой жизни. И не
переставая говорили о психах, Тревелер с Оливейрой даже снизошли до того,
что достали старые бумаги и показали часть своей коллекции раритетов,
которую они начали собирать вместе, еще в те дни, когда набегами посещали
факультет, давно и прочно забытый, а потом продолжали ее пополнять каждый по
отдельности. За изучением этих документов они коротали послеобеденное время,
и Талита завоевала себе право участвовать в этих посиделках благодаря
нескольким номерам "Реновиго" (двуязычная газета на испаноамериканском
языке, выпускаемая в Мексике издательством "Люмен", и в этой газете огромное
число сумасшедших работали поразительно успешно). От Феррагуто лишь время от
времени поступали сведения, поскольку цирк практически перешел в руки к
Суаресу Мелиану, и клинику, судя по всему, должны были передать им в
середине марта. Раза два Феррагуто появился в цирке посмотреть на
кота-считальщика, с которым, по-видимому, ему трудно было расставаться, и
каждый раз говорил о грядущей великой покупке и
о-большой-ответственности-которая-падала-на-всех (тяжелый вздох). Почти
наверняка Талите собирались доверить аптеку, и бедняжка ужасно нервничала,
листала старые записи, сделанные в те времена, когда она осваивала искусство
растирок. Оливейра с Тревелером потешались над ней как могли, однако,
приходя в цирк, сами вдруг грустнели и начинали глядеть на людей и на
кота-считальщика с таким видом, будто цирк-то и был самым что ни на есть
странным заведением, только этого еще не поняли.
-- Да тут все, как один, сумасшедшие, и почище прочих, -- говорил
Тревелер. -- Никакого сравнения, че.
Оливейра пожимал-себе-плечами, не решаясь сказать, что в глубине души
думал то же самое, и, устремив взгляд вверх, под купол, лениво предавался
туманным раздумьям.
-- Тебя, конечно, не удивишь, ты мотался по свету, -- ворчал Тревелер.
-- Я тоже поездил, но все больше тут, по округе.
И он простирал руку, как бы очерчивая контуры Буэнос-Айреса.
-- Как я мотался, ты знаешь... -- отвечал Оливейра. Стоило заговорить
таким образом, как на них нападал смех, и публика, которой они мешали,
начинала поглядывать в их сторону.
В минуты откровенности они признавались друг другу, что все трое вполне
готовы к новым обязанностям. Так, например, воскресный выпуск "Ла Насьон"
наводил на них тоску, сравнимую лишь с той, какую вызывал вид длинных
очередей у кинотеатров или в киосках за "Ридер Дайджест".
-- Чем дальше, тем бесповоротнее рвутся контакты, -- пророчествовал
Тревелер. -- Хоть криком кричи.
-- Вот полковник Флаппа вчера вечером и крикнул, -- отвечала Талита. --
А в результате -- осадное положение.
-- Это был не крик, лапочка, а предсмертный хрип. Я же говорю о вещах,
которыми грезил Иригойен, о вещах, имеющих историческое значение, о том, что
предсказывали и прорицали, о чаяниях рода человеческого, чего, как видно,
здесь нам ждать не следует.
-- Ты стал говорить совсем как тот, -- сказала Талита, глядя на него с
беспокойством, однако стараясь скрыть свой изучающий взгляд.
А тот все продолжал ходить в цирк, напоследок посильно помогал Суаресу
Мелиану и только удивлялся, насколько ему самому все было безразлично. Такое
ощущение, словно остаток своей маны он отдал Талите с Тревелером, которые
приходили все в большее возбуждение, думая о клинике; для него единственным
настоящим удовольствием в эти дни было играть с котом-считальщиком, который
питал к нему особую нежность и считал, исключительно чтобы доставить ему
удовольствие. Поскольку Феррагуто строго-настрого приказал выносить кота на
улицу только в корзине и с опознавательным ошейником, точь-в-точь таким,
какие использовались в битве при Окинаве, Оливейра прекрасно понимал чувства
кота и, отойдя немного от цирка, оставлял корзину в какой-нибудь
заслуживающей доверия лавчонке, снимал с несчастного животного ошейник, и
они оба отправлялись разглядывать пустые консервные банки на мостовых или
жевать печенье -- особо любимое занятие. После этих оздоровительных прогулок
Оливейра мог уже почти безболезненно выносить посиделки во дворике у дона
Кресло, равно как и нежность Хекрептен, которая во что бы то ни стало желала
связать ему к зиме побольше теплых вещей. В тот вечер, когда Феррагуто
позвонил в пансион, чтобы сообщить Тревелеру славную дату великой покупки,
они втроем сидели и совершенствовали свои знания в области
испаноамериканского языка, каковые, от души веселясь, извлекали из
экземпляра "Реновиго". Они почти загрустили о том, что в клинике их ожидала
серьезность, наука, самоотверженность и тому подобное.
-- Што за жисъ бис трагедий? -- прочитала Талита на великолепном
испаноамериканском языке.
Так все и продолжалось, пока не пришла сеньора Гутуззо с последними
радионовостями насчет полковника Флаппы и его танков -- наконец-то нечто
реальное и конкретное, отчего всю троицу разом как ветром сдуло, к изумлению
носительницы новостей, опьяненной патриотическими чувствами.
(-118)
50
От остановки автобуса до улицы Трельес было два шага, точнее, надо было
пройти три квартала и еще немножко. Феррагуто с администратором уже были на
месте, когда появились Талита и Тревелер. Великая покупка свершалась в зале
на первом этаже, два окна которого выходили во дворик-сад, где прогуливались
больные вокруг струйки воды, взлетавшей и падавшей над небольшим
фонтанчиком. Прежде чем попасть в залу, Талите с Тревелером пришлось пройти
через коридоры и комнаты нижнего этажа, и по дороге несколько дам и
кавалеров на правильном кастильском наречии подвергли их расспросу с целью
склонить к тому, чтобы они добровольно вручили им пачку-другую сигарет.
Сопровождавший их санитар, похоже, считал эту интермедию совершенно
нормальной, но обстоятельства не благоприятствовали первому
разговору-знакомству. В залу, где должна была свершиться великая покупка,
они прибыли почти без сигарет, и там Феррагуто, не жалея красивых слов,
представил их администратору. Когда недоступный пониманию документ был
дочитан до середины, появился Оливейра, и пришлось полушепотом и хитрыми
жестами объяснять ему, что все идет прекрасно и никто ни шиша не понимает.
Талита коротко поведала ему, как они добирались до этой залы, тшш-тшшшш,
Оливейра поглядел на нее удивленно, потому что он сразу попал в вестибюль,
где была только одна дверь, а именно -- в эту залу. Что же касается
директора, то он был в строгом черном костюме.
Жара стояла такая, что совсем задавленно звучали голоса дикторов,
