По-прежнему тихонько скреблись, и, наверное по чистому совпадению, внизу
кто-то стоял у фонтана -- женщина, она стояла к нему спиной, длинные волосы,
бессильно упавшие руки, а сама поглощена созерцанием водяной струйки. Ночью,
да еще в темноте, она вполне могла оказаться Магой, или Талитой, или любой
из здешних сумасшедших и даже Полой, если взяться настойчиво думать о ней.
Никто не мешал ему смотреть на женщину, стоявшую к нему спиной, даже если бы
Тревелер решил войти в этот миг: оборонное сооружение сработало бы само и
хватило времени оторвать взгляд от окна и встретиться с Тревелером лицом к
лицу. И все-таки странно, что Тревелер продолжал скрестись в дверь, как
будто проверял, спит он или не спит (нет, это не Пола, у Полы шея покороче,
а бедра заметнее), если только он тоже не соорудил какой-нибудь особой
системы нападения (это может быть только Мага или Талита, они так похожи,
особенно ночью, да еще со второго этажа), имеющей целью вывести-его-из-себя
(во всяком случае, с часу ночи до восьми утра, едва ли сейчас больше восьми,
нет, никогда ему не добраться до Неба и не увидеть вовек его сообщества
желаний). "Чего ты ждешь, Ману, -- подумал Оливейра. -- К чему нам все это".
Ну конечно, это Талита, теперь она смотрела вверх и вновь замерла
неподвижно, когда он высунул голую руку в окно и устало помахал ей.
-- Подойди поближе, Мага, -- сказал Оливейра. -- Отсюда ты так похожа,
что имя вполне можно заменить.
-- Закрой окно, Орасио, -- попросила Талита.
-- Никак нельзя, жара страшная, а твой муж царапается в дверь так, что
страх берет. Как говорится, стечение неблагоприятных обстоятельств. А ты не
беспокойся, найди камешек и поупражняйся, как знать, может, когда-нибудь...
Ящик, пепельница и стул одновременно обрушились на пол. Чуть сжавшись,
ослепленный Оливейра смотрел на фиолетовый прямоугольник, оказавшийся на
месте двери, на черное шевелящееся пятно и слушал проклятия Тревелера. Шум,
должно быть, разбудил полсвета.
-- Беда с тобой, -- сказал Тревелер, остановившись в дверях. -- Ты что,
хочешь, чтобы Дир выкинул нас отсюда?
-- Наставляет на путь истинный, -- сообщил Оливейра Талите. -- Он
всегда мне был отцом родным.
-- Закрой окно, пожалуйста, -- сказала Талита.
-- Открытое окно мне нужно позарез, -- сказал Оливейра. -- Послушай
своего мужа, видно, попал ногой в воду. Убежден: лицо у него опутано нитками
и он не знает, что делать.
-- Мать твою... -- говорил Тревелер, размахивая в темноте руками и
стараясь освободиться от ниток. -- Зажги свет, черт тебя подери.
-- Пока еще не упал, -- сообщил Оливейра. -- Роллерманы подводят.
-- Не высовывайся, -- закричала Талита, вскидывая руки кверху. Сидя на
подоконнике спиной к ней, Оливейра поворачивал голову, чтобы видеть ее и
разговаривать с ней, и каждый раз наклонялся все больше и больше. Кука
Феррагуто выбежала во двор, и только тут Оливейра увидел, что уже не ночь:
халат на Куке был того же цвета, что и камни во дворе, что и стены у аптеки.
Поняв, что пора обратиться к фронту военных Действий, Оливейра вгляделся в
темноту и догадался, что, несмотря на все трудности наступления, Тревелер
все же решил запереть дверь. Он слышал, как среди проклятий лязгнула
щеколда.
-- Вот это -- по мне, че, -- сказал Оливейра. -- Одни на ринге, как
мужчина с мужчиной.
-- Наклал я на тебя, -- сказал разъяренный Тревелер. -- В тапке вода
хлюпает, ничего нет на свете противнее. Зажги свет хотя бы, ни черта не
видно.
-- В битве на Канча-Раяда все случилось, наверное, так же неожиданно,
-- сказал Оливейра. -- И запомни: я не собираюсь уступать преимуществ своей
позиции. Скажи спасибо, что я с тобой разговариваю, а не должен бы. Я тоже
ходил обучался стрельбе, братец.
Он услыхал, как тяжело дышит Тревелер. В доме хлопали двери, доносился
голос Феррагуто, кто-то спрашивал, что-то отвечали. Силуэт Тревелера
становился все более четким; все вещи до одной стали на свои места -- пять
тазов, три плевательницы, десятки роллерманов. И можно было почти как в
зеркало смотреться в этот фиолетовый свет, так похожий на голубя в ладонях у
сумасшедшего.
-- Ну, вот, -- сказал Тревелер, поднимая упавший стул и без охоты
усаживаясь на него. -- Может, объяснишь мне все-таки, что за бардак.
-- Довольно трудно объяснить, че. Разговаривать, сам знаешь...
-- Ты чего только не придумаешь, лишь бы поговорить, -- сказал Тревелер
в ярости. -- Если тебе не удается для этого усадить нас обоих верхом на
доску при сорока пяти градусах в тени, то суешь меня в таз с водой и
опутываешь мерзкими нитками.
-- Однако наше положение всегда симметрично, -- сказал Оливейра. -- Как
два близнеца на качелях или будто перед зеркалом. Заметил, Doppelganger?
Не отвечая, Тревелер достал из кармана пижамы сигарету и закурил.
Оливейра достал свою и тоже закурил почти одновременно с ним. Они поглядели
друг на друга и рассмеялись.
-- Совершенно чокнутый, -- сказал Тревелер. -- Ты -- чокнутый, и думать
нечего. Надо же вообразить, будто я...
-- Оставь в покое слово "воображение", -- сказал Оливейра. -- Просто
обрати внимание, что я принял меры предосторожности, а ты пришел. Не
кто-нибудь. А ты. В четыре часа утра.
-- Талита сказала мне, я подумал, что... А ты что и правда решил,
будто...?
-- А может, без этого не обойтись, Ману. Тебе кажется, будто ты встал,
чтобы пойти успокоить меня, поддержать. Если бы я спал, ты вошел бы безо
всякого, как любой может подойти к зеркалу просто так, разумеется, подходишь
спокойненько к зеркалу с булавкой в руке и втыкаешь ее, только вместо
булавки ты бы держал в руке то, что носишь вон там, в кармане пижамы.
-- Я ношу его всегда, че, -- сказал Тревелер возмущенно. -- Что за
детский сад. А ты ходишь невооруженный потому, что не соображаешь,
-- Так вот, -- сказал Оливейра, снова садясь на подоконник и
приветственно махнув рукой Талите и Куке, -- все, что я думаю на этот счет,
очень мало значит в сравнении с тем, что должно быть на самом деле, нравится
нам это или не нравится. Вот уже некоторое время мы с тобой как тот пес, что
крутится на месте, пытаясь укусить себя за хвост. Нельзя сказать, что мы
ненавидим друг друга, наоборот. Просто нас с тобой использовали в игре, мы с
тобой вроде белой пешки и черной пешки. Как, скажем, в игре: одна из двух
сторон непременно должна одержать верх.
-- Я не испытываю к тебе ненависти, -- сказал Тревелер. -- Просто ты
загнал меня в угол и я не знаю, что делать.
-- Mutatis mutandis219: ты встретил меня в порту вроде как перемирием,
белым флагом, этим печальным призывом забыть все. Я тоже не питаю к тебе
ненависти, брат, но я говорю тебе правду в глаза, а ты называешь это
загонять в угол.
-- Я жив, -- сказал Тревелер, глядя ему в глаза. -- А за то, что
живешь, я полагаю, надо расплачиваться. А ты платить не хочешь. И никогда не
хотел. Эдакий катар-экзистенциалист в чистом виде. Или Цезарь, или никто --
у тебя радикальный подход к делу. Думаешь, я по-своему не восхищаюсь тобой?
Думаешь, твое самоубийство, случись такое, не вызвало бы у меня восхищения?
Подлинный Doppelganger -- ты, потому что ты, похоже, бесплотен, ты --
сгусток воли, принявший вид флюгера, что там, наверху. Хочу это, хочу то,
хочу север, хочу юг -- и все сразу, хочу Магу, хочу Талиту, и вот -- сеньор
на минуточку заходит в морг и там целует жену лучшего своего друга. А все
потому, что у него смешалась реальность и воспоминания совершенно не
по-эвклидовски.
Оливейра пожал плечами, но при этом посмотрел на Тревелера, чтобы тот
понял: этот жест не означает презрения. Как передать, как объяснить ему: то,
что на территории напротив называется поцелуем, что у них называется
поцеловать Талиту, поцеловать Магу или Полу, -- это еще одна игра образов
вроде той, какую он ведет сейчас, оборачиваясь в окне, чтобы посмотреть на
Магу, застывшую у черты классиков, в то время как Кука, Реморино и Феррагуто
сгрудились у двери и, как видно, ждут, когда наконец Тревелер покажется в
окне и объявит им, что все в порядке, спасибо таблетке намбу-тала, а может,
и смирительной рубашечке, но ненадолго, всего на несколько часов, пока
парень не выйдет из своего заскока. Стук в дверь не облегчил взаимного
понимания. Если бы Ману сообразил: то, о чем он думает, не имеет никакого
смысла тут, у окна, а ценно только там, где тазы с водой и роллерманы, -- и
если бы хоть на минуту перестали колотить в дверь обоими кулаками, тогда,
может быть... Но не было сил оторвать глаз от Маги, такой красивой, там, у
черты классиков, и хотелось только одного: чтобы она подбивала камешек из
одной клетки в другую, от Земли к Небу.
-- ...совершенно не по-эвклидовски.
-- Я ждал тебя все это время, -- сказал Оливейра устало. -- Сам
понимаешь, я не мог дать себя прирезать за здорово живешь. Каждый сам знает,
как ему поступать, Ману. А если ты хочешь объяснений насчет того, что
произошло внизу... скажу одно: это совершенно не то, ты сам прекрасно
знаешь. Ты знаешь это, Doppelganger. Для тебя этот поцелуй ровным счетом
ничего не значит и для нее тоже. В конце концов, все дело в вас самих.
-- Откройте! Откройте сейчас же!
-- Забеспокоились всерьез, -- сказал Тревелер, поднимаясь. -- Откроем?
Это, наверное, Овехеро.
-- Что до меня...
-- Он собирается сделать тебе укол, видно, Талита переполошила всю
психушку.
-- Беда с этими женщинами, -- сказал Оливейра. -- Видишь, вон там стоит
около классиков такая скромница из скромниц... Нет, лучше не открывай, Ману,
нам и вдвоем хорошо.
Тревелер подошел к двери и прижался ртом к замочной скважине. Стадо
кретинов, отвяжитесь вы, в самом деле, перестаньте орать, это вам не фильм
ужасов. Они с Оливейрой в большом порядке и откроют, когда нужно будет.
Лучше бы приготовили кофе на всех, житья нет в этой клинике.
Было отчетливо слышно, что Феррагуто не удовлетворился этим сообщением,
однако голос Овехеро перерокотал его мудро и настойчиво, и дверь оставили в
покое. Единственным признаком неунявшегося беспокойства были стоявшие во
дворе люди и свет на третьем этаже, который все время то зажигался, то гас
-- такой обычай развлекаться завел себе Сорок третий. Через минуту во двор
снова вышли Овехеро с Феррагуто и снизу посмотрели на сидящего в окне
Оливейру, который махнул им рукой, мол, приветствую и извиняюсь за то, что в
одной майке. Восемнадцатый подошел к Овехеро и объяснил ему что-то насчет
бум-пистоля, после чего Овехеро, похоже, стал смотреть на Оливейру с гораздо
большим интересом и профессиональным вниманием, словно это не его соперник
по покеру, что Оливейру позабавило. На первом этаже были раскрыты почти все
окна, и несколько больных принимали чрезвычайно живое участие в
происходящем, хотя ничего особенного не происходило. Мага подняла правую
руку, стараясь привлечь внимание Оливейры, как будто это было нужно, и
попросила позвать к окну Тревелера. Оливейра четко и ясно объяснил, что ее
просьба невыполнима, поскольку все пространство около окна -- зона обороны,
но, возможно, удастся заключить перемирие. И Добавил, что воздетая кверху
рука напоминает ему актрис прошлого и в первую очередь -- оперных певиц,
таких, как Эмми Дестин, Мельба, Маржори Лоуренс, Муцио, Бори, да, а также
Теду Бара и Ниту Нальди, -- он с удовольствием сыпал в нее именами, Талита
опустила руку, а потом снова подняла ее, умоляя, -- Элеонору Дузе, конечно,
Вильму Банки, ну и, разумеется, Гарбо, само собой, по фотографии, Сару
