Бернар -- ее фото было приклеено у него в школьной тетради, -- и Карсавину,
и Баронову, -- все женщины непременно воздевают руку кверху, как бы
увековечивая власть судьбы, однако ее любезную просьбу, к сожалению,
выполнить невозможно.
Феррагуто с Кукой громко чего-то требовали, и, судя по всему, разного,
но тут Овехеро, слушавший с сонным лицом, сделал им знак замолчать, чтобы
Талита смогла поговорить с Оливейрой. Но хлопоты оказались напрасными,
потому что Оливейра, в седьмой раз выслушав просьбу Маги, повернулся к ним
спиной и заговорил (хотя те, внизу, и не могли слышать диалога) с невидимым
Тревелером:
-- Представляешь, они хотят, чтобы ты выглянул.
-- Может, выглянуть на секунду, не больше. Я могу пролезть под нитками.
-- Какая чушь, -- сказал Оливейра. -- Это последняя линия обороны, если
ты ее прорвешь, мы встретимся в инфайтинге.
-- Ладно, -- сказал Тревелер, садясь на стул. -- Продолжай городить
пустые слова.
-- Они не пустые, -- сказал Оливейра. -- Если ты хочешь подойти сюда,
тебе не надо просить у меня позволения. По-моему, ясно.
-- Ты мне клянешься, что не бросишься вниз? Оливейра посмотрел на
Тревелера так, словно перед ним была гигантская панда.
-- Ну вот, -- сказал он. -- Раскрыл свои карты. И Мага внизу думает то
же самое. А я-то считал, что вы меня чуть-чуть знаете.
-- Это не Мага, -- сказал Тревелер. -- Ты прекрасно знаешь, что это не
Мага.
-- Это не Мага, -- сказал Оливейра. -- Я прекрасно знаю, что это не
Мага. И что ты -- знаменосец, поборник капитуляции и возвращения к домашнему
очагу и к порядку. Мне становится жаль тебя, старик.
-- Забудь про меня, -- сказал Тревелер с горечью. -- Я хочу одного: дай
мне слово, что не натворишь глупостей.
-- Обрати внимание: если я брошусь, -- сказал Оливейра, -- то упаду
прямо на Небо.
-- Отойди-ка Орасио, в сторонку и дай мне поговорить с Овехеро. Я сумею
все так устроить, что завтра никто об этом и не вспомнит.
-- Не зря читал учебник психиатрии, -- сказал Оливейра почти
восхищенно. -- Смотрите, какая память.
-- Послушай, -- сказал Тревелер. -- Если ты не дашь мне выглянуть в
окно, я вынужден буду открыть им дверь, а это хуже.
-- Мне все равно, пусть входят, войти -- это одно, а подойти сюда --
совсем другое.
-- Хочешь сказать, если тебя попробуют схватить -- выбросишься?
-- Возможно, там, на твоей стороне, это означает именно такое.
-- Послушай, -- сказал Тревелер, делая шаг вперед. -- Тебе не кажется,
что это просто кошмар какой-то? Они подумают, что ты и вправду сумасшедший и
что я на самом деле хотел убить тебя.
Оливейра откинулся немного назад, и Тревелер остановился у второго ряда
тазов. И только пнул пару роллерманов, но вперед идти не пытался.
Под тревожные вопли Куки и Талиты Оливейра медленно выпрямился и
успокаивающе махнул им рукой. Словно признавая себя побежденным, Тревелер
подвинул немного стул и сел. Снова заколотили в дверь, но на этот раз не так
громко.
-- Не ломай больше голову, -- сказал Оливейра. -- Зачем искать
объяснений, старик? Единственная кардинальная разница между нами в этот
момент состоит в том, что я -- один. А потому лучше тебе спуститься к своим
и продолжим разговор через окно, как добрые Друзья. А часов в восемь я думаю
перебраться отсюда, Хекрептен ждет меня не дождется, и пончиков нажарила, и
мате заварила.
-- Ты не один, Орасио. Тебе хочется быть одному из чистого тщеславия,
выглядеть этаким буэнос-айресским Мальдорором. Ты говорил -- Doppelganger,
не так ли? И пожалуйста, на самом деле другой человек следует твоим
поступкам, и он такой же, как и ты, хотя находится по ту сторону проклятых
ниток.
-- Жаль, -- сказал Оливейра, -- что у тебя такое упрощенное
представление о тщеславии. В этом-то все и дело: составить себе
представление, чего бы это ни стоило. А ты способен хоть на секунду
допустить мысль, что все, может быть, и не так?
-- Представь, что допускал. Но ты все равно сидишь на раскрытом окне и
раскачиваешься.
-- Если бы ты на самом деле допустил, что все не так, если бы ты и
вправду способен был добраться до сердцевины проблемы... Никто не просит
тебя отрицать того, что ты видишь, однако ты даже пальцем не пошевельнул...
-- Если бы так просто, -- сказал Тревелер, -- если бы только и было что
эти дурацкие нитки по всей комнате... -- Ты-то пошевельнул пальцем, но
погляди, что из этого вышло.
-- А что плохого, че? Сидим при открытом окошке и вдыхаем сказочную
утреннюю свежесть. А внизу все гуляют по двору, просто замечательно, сами
того не подозревая, занимаются зарядкой. И Кука, посмотри-ка на нее, и Дир,
этот изнеженный сурок. И твоя жена, а уж она-то -- сама леность. Да и ты
сам, виданное ли дело: ни свет ни заря, а ты уже на ногах и в полной боевой
готовности. И когда я говорю: в полной боевой готовности, ты понимаешь, что
я имею в виду?
-- А я, старик, думаю, не наоборот ли все?
-- О, это слишком просто, такое бывает только в фантастических
рассказах из популярных антологий. Если бы ты был способен видеть оборотную
сторону вещей, ты бы, может, и захотел отсюда уйти. Если бы ты мог выйти за
пределы территории, скажем, так: перейти из первой клеточки во вторую или из
второй в третью... Это так трудно, Doppelganger, я всю ночь напролет бросал
окурки, а попадал только в восьмую клетку, и никуда больше. Нам бы всем
хотелось тысячелетнего царства, некой Аркадии, где, возможно, счастья было
бы еще меньше, чем здесь, потому что дело не в счастье, Doppelganger, там по
крайней мере не было бы этой подлой игры в подмену, которой мы занимаемся
пятьдесят или шестьдесят лет, там можно было бы протянуть друг другу руку, а
не повторять этот жест из страха или затем, чтобы узнать, не сжимает ли тот,
другой, в ладони нож. Что же касается подмен, то меня ничуть не удивляет,
что мы с тобой -- одно и то же, одинаковы, только ты по одну, а я -- по
другую сторону. А поскольку ты говоришь, что я тщеславен, то, сдается мне, я
выбрал лучшую сторону, но как знать, Ману. Ясно только одно: на той стороне,
где ты, я не могу находиться, там у меня все лопается прямо в руках, с ума
можно сойти, если бы с ума сойти было так просто. Ты -- в гармонии с
территорией и не хочешь понять моих метаний: вот я предпринимаю усилие, со
мной что-то происходит, и тогда гены, пять тысяч лет копившиеся для того,
чтобы погубить меня, отбрасывают меня назад, и я снова оказываюсь на
территории и барахтаюсь там две недели, два года, пятнадцать лет... В один
прекрасный день я сую палец в привычку, и просто невероятно, но палец
увязает в привычке, проходит насквозь и вылезает с другой стороны, кажется:
вот-вот доберусь наконец до последней клеточки, но тут женщина топится, на
тебе, или со мной случается приступ, приступ никому не нужного сострадания,
ох уж это сострадание... Я говорил тебе о подменах? Какая мерзость, Ману.
Почитай у Достоевского про эти самые подмены. И вот пять тысяч лет снова
тянут меня назад, и надо опять начинать все сызнова. И потому я сожалею, что
ты мой Doppelganger, я все время только и делаю, что мечусь с твоей
территории на свою, и после очередной злополучной перебежки, оказавшись на
своей, я гляжу на тебя, и ты представляешься мне моей оболочкой, которая
осталась там и смотрит на меня с жалостью, и мне кажется, что это пять тысяч
лет человеческого существования, сбившиеся в теле ростом в метр семьдесят,
смотрят на ничтожного паяца, пожелавшего выпрыгнуть из своей клеточки. Вот
так.
-- Перестаньте нервы мотать, -- крикнул Тревелер стучавшим в дверь. --
В этой психушке, че, поговорить спокойно не дадут.
-- Ты настоящий человек, брат, -- сказал растроганный Оливейра.
-- И все-таки, -- сказал Тревелер, еще немного придвигая стул, -- ты не
станешь отрицать, что на этот раз дал осечку. Переподмены оболочек и прочие
штучки-дрючки -- все это хорошо, но за твою милую шутку мы заплатим местом,
и больше всего мне жаль Талиту. Ты можешь сколько душе угодно говорить тут
про Магу, но свою жену кормлю я.
-- Ты глубоко прав, -- сказал Оливейра. -- Иногда забываешь обо всем на
свете, не говоря уж о месте. Хочешь, я поговорю с Феррагуто? Он тут, у
фонтана. Пролети меня, Ману, вот уж чего не хотел, так это чтобы вы с
Магой...
-- Кстати, зачем ты называешь ее Магой? Не лги, Орасио.
-- Я знаю, что это Талита, но недавно она была Магой. Их две, как и мы
с тобой.
-- Это называется сумасшествие, -- сказал Тревелер.
-- Все на свете как-нибудь называется, надо только подобрать название.
А теперь, если позволишь, я бы хотел поговорить с теми, кто внизу, они
просто вне себя, дальше некуда.
-- Я ухожу, -- сказал Тревелер, вставая.
-- Так будет лучше, -- сказал Оливейра. -- Лучше тебе уйти, а я через
окно буду разговаривать с тобой и с остальными. Лучше тебе уйти и не
унижаться, как ты унижаешься, а я объясню тебе прямо и ясно, что будет, ты
же обожаешь объяснения, ты -- истинное дитя этих пяти тысяч лет. Если ты,
поддавшись чувству дружбы и диагнозу, который мне поставил, бросишься на
меня, я отпрыгну в сторону -- не знаю, помнишь ли ты еще, как мы мальчишками
на улице Анчорена упражнялись в дзюдо, -- а ты продолжишь свою траекторию,
вылетишь в окно и шлепнешься на четвертую клетку, так что только мокрое
место останется, но это в лучшем случае, потому что скорее всего ты упадешь
не дальше второй.
Тревелер смотрел на него, и Оливейра видел, как глаза у него
наполняются слезами. И как рукой, издали, он словно погладил его по волосам.
Тревелер подождал еще секунду, а потом подошел к двери и открыл ее.
Реморино хотел было войти (из-за спины у него выглядывали еще два санитара),
но Тревелер сгреб его за плечи и вытолкнул в коридор.
-- Оставьте его в покое, -- приказал он. -- Скоро он будет в полном
порядке. Его надо оставить одного, сколько можно донимать человека.
Отключившись от диалога, который быстро разросся в квадролог, секстилог
и додекалог, Оливейра закрыл глаза и подумал, что ему здесь очень хорошо, а
Тревелер и в самом деле ему словно брат. Он услыхал, как дверь закрылась и
голоса стали удаляться. Потом дверь снова открылась в тот самый момент,
когда веки Оливейры с трудом начали подыматься.
-- Закройся на щеколду, -- сказал Тревелер. -- Я им не очень-то
доверяю.
-- Спасибо, -- сказал Оливейра. -- Ступай во двор, Талита ужасно
беспокоится.
Он пролез под немногими уцелевшими нитями и задвинул щеколду. Но
прежде, чем вернуться к окну, опустил лицо в умывальник и стал пить, как
животное, жадно глотая и отфыркиваясь. Слышно было, как внизу распоряжался
Реморино, отсылая больных по комнатам. Когда он снова выглянул в окно,
освеженный и успокоившийся, он увидел, что Тревелер стоит рядом с Талитой,
положив ей руку на талию. После того, что Тревелер только что сделал, все
вокруг заполнилось чудесной умиротворенностью, и невозможно было нарушить
эту гармонию, пусть она нелепа, но она тут и такая осязаемая, зачем кривить
душой, по сути, Тревелер есть то, чем бы должен быть он, просто у Тревелера
немного меньше этого треклятого воображения, он -- человек территории, он --
непоправимая ошибка целого рода, пошедшего по ложному пути, однако как
прекрасна эта ошибка, сколько красоты в этих пяти тысячах лет, в этой
неверной и ложной территории, как прекрасны эти глаза, минуту назад
наполнившиеся слезами, и этот голос, посоветовавший ему: "Закройся на
щеколду, я им не очень-то доверяю", сколько любви в этой руке, обнявшей
