-- И, будьте любезны, немедленно заберите свои вещи.
-- Хорошо, сегодня или завтра, скорее завтра, чем сегодня.
-- Вот деньги. Распишитесь в получении, сделайте одолжение.
-- Без одолжения. Распишусь, и все. Ecco244.
-- Моя супруга страшно недовольна, -- сказал Феррагуто, поворачиваясь к
нему спиной и мусоля в зубах сигару.
-- Дамская чувствительность, климакс называется.
-- Это называется чувством достоинства, сеньор.
-- Я как раз об этом думал. Коль скоро речь зашла о достоинстве,
спасибо за то, что взяли в цирк. Занятно было, и дела немного.
-- Моя супруга никак не может понять, -- сказал Феррагуто, но Оливейра
был уже в дверях. Один из них открыл глаза или, наоборот, -- закрыл. И на
двери тоже было что-то вроде глаза, который открывался или закрывался.
Феррагуто снова зажег сигару и сунул руки в карманы. Он думал о том, что
скажет этому не знающему удержу несмышленышу, когда тот явится. Оливейра
позволил положить себе на лоб компресс (а может, именно он закрыл глаза) и
стал думать о том, что ему скажет Феррагуто, когда велит его позвать.
(-131)
78
Близость Тревелеров. Когда я прощаюсь с ними в подъезде или в кафе на
углу, внезапно возникает что-то вроде желания остаться вблизи них и
посмотреть, как им живется, voyeur245 без желаний, дружески расположенный и
немного грустный. Близость, какое слово, так и хочется в конце поставить два
мягких знака. Но какое другое слово могло бы всем своим эпителием вобрать и
объяснить причину, по которой Талита, Маиоло и я сдружились. Люди считают
себя друзьями потому лишь, что им случается по нескольку часов в неделю
вместе проводить на одном диване, в одном кинозале, в одной постели, или
потому, что по службе приходится делать Фдну работу. В юности, сидя в одном
кафе, бывало, от иллюзорного ощущения одинаковости с товарищами мы
чувствовали себя счастливыми. Мы ощущали себя сопричастными жизни мужчин и
женщин, которых знали только по их поведению, по тому, что они хотят
показать, лишь по очертаниям. В памяти отчетливо, совсем не пострадав от
времени, встают буэнос-айрееские кафе, где нам на несколько часов удавалось
освободиться от семьи и от обязанностей, и на этой продымленной территории
так верилось в себя и в друзей, что непрочное начинало казаться прочным, а
это сулило своего рода бессмертие. Мы, двадцатилетние, сказали там свои
самые истинные слова, познали самые глубокие привязанности, мы были подобны
богам над прозрачной поллитровой бутылью и рюмкой кубинского рома. О небо
тех кафе, ты -- небо рая. А улица потом была всегда как изгнание, и ангел с
огнедышащим мечом регулировал движение на углу Коррьентес и Сан-Мартин.
Изгнание -- домой, время позднее, к конторским бумагам, К брачной постели, к
липовому отвару, который тебе готовит твоя старуха, к послезавтрашнему
экзамену или к никчемушней невесте, которая читает Вики Баума и на которой
мы женимся, а что делать.
(Странная женщина эта Талита. Такое впечатление, будто она идет, держа
над головой горящую свечу, -- показывает путь. Да еще такая скромная, редкое
качество для аргентинки с дипломом, тут женщине довольно и жалкого звания
землемера, чтобы в такой раж войти, только держись. Надо же, целая аптека на
ее попечении, это же гигантское дело, зевать некогда. А как мило
причесывается.)
А теперь пора сказать, что Маноло зовется Ману, поскольку имеет место
близость. Талита считает совершенно естественным называть Маноло Ману, она
не понимает, что друзей это приводит в волнение, что для них это все равно,
как соль на рану. Но у меня-то какое право... Какие могут быть права у
блудного сына. К славу сказать, блудному сыну надо искать работу, последняя
ревизия оставшихся средств выглядела почище спелеологических поисков. Если я
сдамся заботам бедняжки Хекрептен, которая на все готова, лишь бы спать со
мной, то у меня будет крыша над головой, чистые рубашки и т. д. и т. п. Идея
ходить по домам и продавать отрезы -- не более дурацкая, чем любая другая,
надо просто потренироваться, но, конечно, интереснее было бы пробиться в
цирк вместе с Маноло и Талитой. Пробиться в цирк -- прекрасная формулировка.
Вначале был цирк, это стихотворение Камингса, и в нем говорится, что при
сотворении мира Старик надул легкие и купол цирка. По-испански так не
скажешь. Да нет, можно, только, пожалуй, иначе: надул купол цирка воздухом.
А мы примем дар Хекрептен, она замечательная девушка, и это позволит нам
жить рядом с Маноло и с Талитой, поскольку, переходя на язык топографии, нас
будут разделять всего лишь две стены и тоненькая воздушная прослойка. И дом
свиданий под рукой, и лавчонка по соседству, и рынок под боком. Подумать
только, Хекрептен меня ждала. Невероятно, что подобные вещи случаются и с
другими. Все героические события должны были бы происходить в одной семье,
вот вам, пожалуйста; девушка слышит в доме Тревелеров о моих заморских
поражениях и тем не менее, не переставая, ткет и распускает один и тот же
фиолетовый пуловер в ожидании своего Одиссея, а заодно работает в лавке на
улице Майпу. Неблагородно отказывать Хекрептен, устраниться от ее
разнесчастной доли. "Тебе с цинизмом не расстаться // и навсегда собой
остаться". Ненавистный Одиссей!
И все-таки, откровенно говоря, самое нелепое в жизнях, которые мы, как
нам кажется, проживаем, это фальшивость контакта. У каждого своя орбита,
лишь время от времени случайное пожатие рук, пятиминутный разговор, день --
в беготне по улицам, ночь -- в опере, и вдруг -- бдение над телом, и все
неожиданно чувствуют себя немного более едиными (так оно и есть, но только
это кончается, едва все вернется в свою колею). И тем не менее живешь в
уверенности, что друзья здесь, что контакт существует и что согласие и
разногласия глубоки и прочны. Как мы друг друга ненавидим и не знаем, не
ведаем, что нежность -- живая форма той же ненависти и что причина глубокой
ненависти коренится в нашем выпадении из центра, в том, что непреодолимое
пространство пролегает между "я" и "ты", между "это" и "то". А любовь и
нежность -- суть онтологическая грязь из-под колес, че, попытка овладеть
неовладеваемым, и я хочу сблизиться с Тревелерами вроде бы затем, чтобы
узнать их получше, стать им настоящим другом, а на самом деле -- чтобы
завладеть маной Ману, чарами Талиты, их манерой смотреть на вещи, их
настоящим и будущим, совсем не похожими на мои. Откуда эта мания духовных
захватов, Орасио? Откуда эта тоска-ностальгия по аннексиям у тебя, который
только что обрубил концы и посеял смятение и разочарование (а может быть,
мне следовало остаться в Монтевидео чуть подольше и поискать чуть получше) в
славной столице духовного владычества латинян? И вот пожалуйста: не успел ты
совершенно сознательно распроститься с яркой страницей своей жизни,
отказывая себе даже в праве думать на сладкозвучном языке, который тебе так
нравилось мусолить всего несколько месяцев назад, как тут же, о,
запутавшийся в противоречиях идиот, ты буквально из кожи лезешь, норовя
сблизиться с Тревелерами, войти в семью Тревелеров, влезть к Тревелерам даже
в цирк (но директор, наверное, не пожелает дать мне работу, так что придется
всерьез думать о том, как бы нарядиться матросом и пойти предлагать
добропорядочным сеньорам отрезы габардина). О дубина. А ты не боишься и
здесь посеять смятение и нарушить покой добрых людей? Как тот тип, что
считал себя Иудой, и по этой причине жизнь его в высшем буэнос-айресском
обществе была хуже собачьей. Не надо тщеславиться. Кто ты такой -- в конце
концов, всего лишь ласковый инквизитор, как правильно заметили однажды.
Посмотрите, сеньора, какой отрез. Шестьдесят пять песо за метр, только для
вас. Ваш муж... Простите, ваш супруг страшно обрадуется, когда придет из
публичного... простите, из публичной библиотеки. На стенку полезет от
радости, поверьте, даю вам слово матроса с "Рио Белен". Что поделаешь,
маленькая контрабанда, ради приработка, у малыша моего рахит, а же... а
супруга шитьем зарабатывает в лавке, надо ей помочь, бедняжке, вы меня
понимаете.
(-40)
79
Крайне педантичная запись Морелли: "Пытаться написать "roman comique"
таким образом, чтобы текст предполагал иные ценности и содействовал
антропофаническим целям, что мы продолжаем считать возможным. Казалось бы,
обычный роман не дает возможностей для такого рода поиска, ограничивая
читателя своим кругом, тем более определенным, чем лучшим писателем является
автор. Неизбежны остановки и тупики на различных ступенях драматического,
психологического, трагического, сатирического или политического. Попытаться
создать такой текст, который не захватывал бы читателя, но который бы
непременно делал его собеседником, нашептывая ему под прикрытием условного
развивающегося повествования иные эзотерические пути. Демотическое письмо,
рассчитанное на читателя-самку, потребителя (который, впрочем, не
продвинется дальше начальных страниц, совершенно запутается, будет шокирован
и станет клясть себя за напрасно выброшенные деньги), с некоторыми
свойствами иератического письма.
Провоцировать, написать текст непричесанный, где узелки не будут
тщательно завязаны, текст, ни на что не похожий, абсолютно антироманный по
форме (хотя и не антироманический по духу). Не запрещая себе пользоваться
лучшими приемами этого жанра, когда того требует дело, всегда помните совет
Андре Жида: "Ne jamais profiter de 1'elan acquis"246. Как и все избранные
творения Запада, роман довольствуется замкнутой структурой. Решительно в
противовес этому отыскать возможности раскрыть структуру, для чего подрубить
под корень систематическую конструкцию характеров и ситуации. Метод: ирония,
постоянный критический взгляд на себя, инконгруэнтность, воображение, никому
не подчиненное.
Попытка создания подобной структуры зиждется на отказе от литературы
как таковой; отказе частичном, поскольку и он, в свою очередь, опирается на
слово, хотя должен присутствовать в каждой операции, предпринимаемой автором
и читателем. Короче говоря, использовать роман так, как используют револьвер
для защиты мира, меняя тем самым его смысл и знак. Взять у литературы то,
что является живым мостом от человека к человеку и чем научный трактат или
эссе могут быть только для специалистов. Повествование, которое не было бы
предлогом для передачи послания (не существует послания самого по себе, есть
посланцы, они-то и являются посланием, равно как любовь -- это тот, кто
любит); поветствование, которое действовало бы подобно веществу,
коагулирующему прожитые человеческие жизни, подобно катализатору туманных и
труднодоступных понятий и в первую очередь сказывалось бы на том, кто пишет,
-- вот что такое антироман, в то время как любая закрытая структура будет
систематически оставлять за своими пределами все, что способно превратить
нас в посланцев, приблизить нас к нашему пределу, нас, таких еще далеких от
того, чтобы встретиться с ним лицом к лицу.
Странное самотворчество претерпевает автор со стороны своего
произведения. Если из этой магмы, каковой является день, погружение в
существование, мы хотим извлечь и пустить в ход ценности, которые наконец-то
явят антропофанию, что в таком случае делать с чистым разумом, с разумным
разумом? Со времен элеатов у диалектического мышления было достаточно
времени, чтобы дать плоды. И мы едим эти плоды, они необычайно вкусны, но
сочатся радиоактивностью. И почему же, присутствуя на завершении этого пира,
