чернил: море языков, лижущих задницу мира. Мед и молоко под языком твоим...
Да, но есть и другое выражение -- насчет бочки меда и ложки дегтя и про
дохлых мух, от которых протухнет даже ведро духов. В вечной войне со
словами, в вечной войне, а всего-то и надо, даже если бы пришлось поступать
вопреки разуму, всего-то и надо, что согласиться с невинными просьбами
купить хрустящего картофеля, с телеграммами Агентства Рейтер, с письмам
благородного братца и с тем, о чем талдычат в кинофильмах. Как интересно,
Путтенхэм воспринимал слова как предметы и даже как живые существа, у
которых своя, отдельная жизнь. А мне иногда кажется, что они порождают
лавины свирепых муравьев, которые сожрут мир. Ах, если бы в молчании
вынашивалась птица Рух... Логос, faute eclatante262. Вот бы зачать расу,
которая могла объясняться при помощи рисунка, танца, макраме или абстрактной
мимики. Удалось ли бы им избежать словесной подтасовки, в которой коренится
обман? "Honneur des hommes"263 и тому подобное. Вот именно, честь, которая
обесчещивает каждую фразу, все равно что бордель из непорочных дев, если бы
такое было возможно.
От любви -- к филологии, ну и ну, Орасио. А виноват во всем Морелли, он
не дает тебе покою, его бессмысленная попытка заставляет тебя думать, будто
можно вернуть потерянный рай, бедный преадамит из снэк-бара, из золотого
века в целлофановой обертке. This is a plastic's age, man, a plastic's
age264. Забудь ты про этих сук. Ладно, черт с ними, нам надо подумать, то,
что называется подумать, а именно: почувствовать, обосноваться и понять, что
и как, прежде чем решиться на самое короткое главное или придаточное
предложение. Париж -- это центр, понимаешь, мандала, которую следует обойти
безо всякой диалектики, это лабиринт, где прагматические мулы годятся лишь
для того, чтобы заблудиться окончательно. А в таком случае cogito265 следует
так, словно ты вдыхаешь Париж, входишь в него и даешь ему войти в тебя,
короче, пневма, а не логос. Аргентинский парень переплыл океан, вооруженный
незатейливой культурой, где все ясно, как дважды два, знающий все, что
требуется на сегодняшний день, и с достаточно широкими вкусами,
осведомленный в области крупнейших событий из истории рода человеческого,
наслышанный о художественных направлениях, романском и готическом стилях,
философских течениях, политических веяниях, имеющий представление о том, что
такое "Шелл Мекс", действие и размышление, компромисс и свобода, Пьеро делла
Франческа и Антон Веберн, каталогизированная технология, "Леттера-22",
"Фиат-1600", Иоанн XXIII. Прекрасно, прекрасно. Но еще была книжная лавчонка
на улице Шерш-Миди, и был теплый вечер, налетавший порывами, и был вечер и
час, была пора цветенья, и было Слово (вначале было Слово), и был человек,
который считал себя человеком. Какая глупость, боже мой, какая глупость. Она
вышла из лавчонки (только теперь понимаю, что это -- почти метафора: она
выходит не откуда-нибудь, а из книжной лавки), мы перебрасываемся парою слов
и идем выпить по рюмочке pelure d'oignon в кафе на углу Севр-Вавилон (раз уж
дело дошло до метафор, то я -- только что прибывший хрупкий фарфор,
ОСТОРОЖНО, НЕ КАНТОВАТЬ, а она -- Вавилон: корень времен, первооснова,
primeval being266, страх и наслаждение всех начал, романтизм Аталы, только
за деревом притаился настоящий тигр). Итак, Севр с Вавилонией отправились
выпить по рюмке, но, по-моему, не успели мы взглянуть друг на друга, как в
нас родилось желание (нет, это случилось позже, на улице Реомюр), и
состоялся памятный разговор, я -- об одном, она -- о другом, отчего разговор
все время прерывался паузами, пока не заговорили наши руки, как сладко было
прикасаться, гладить друг другу руки, смотреть друг на друга и улыбаться,
потом мы закурили по сигарете "Голуаз", прикурили друг у друга и все
оглядывали, ощупывали глазами, согласные и готовые на все, так что даже
стыдно, а Париж плясал, поджидая нас, только что прибывших, только еще
начинавших жизнь, и все вокруг для нас еще не имело названия и не имело
истории (особенно для Вавилонии, а бедняга Севр изо всех сил старался
держать себя в руках: очарованный этой манерой Вавилонии смотреть на готику
просто так, не цепляя к ней ярлык, или бродить по берегу реки, не замечая
торчащих носов норманнских галер). Прощаясь, мы чувствовали себя детьми,
которые подружились на шумном дне рождения и никак не могут расстаться, а
родители уже тянут их за руки в разные стороны, и сладко щемит сердце, и
чего-то ждешь, и уже знаешь, что его зовут Тони, а ее -- Пулу, вот и все, а
сердце, как спелое яблоко, того и гляди оборвется...
Ах, Орасио, Орасио.
Merde, alors. Ну и что? Я говорю о тех временах, о временах Севра и
Вавилонии, а не об элегическом финале, когда ясно, что игра сыграна.
(-68)
94
Мореллиана
Проза может разлагаться точно так же, как бифштекс из вырезки. Я уже
несколько лет наблюдаю признаки распада в том, что пишу. Как и у меня, у
моей прозы случаются ангины, желтухи, аппендициты, с той разницей, что
следствия ее недугов сказываются на ней гораздо серьезнее. После того как
все сгниет, нечистых соединений не остается, и в свои права вступают
химически чистые натрий, магний, углерод. Моя проза подгнивает с точки
зрения синтаксиса и движется -- сколько для этого требуется труда! -- к
простоте. Думаю, что поэтому я уже не могу писать "гладко", с первых шагов
слова начинают дыбиться, и -- конец. "Fixer des vertiges"267 -- как славно.
Но я чувствую, что надо бы делать упор на элементы. Для того существует
стихотворение, некоторые ситуации в романах, рассказах или пьесах. Остальное
же -- просто заполнить, а это у меня получается плохо.
-- Что же, значит, в элементах суть? Но углерод как таковой достоин
меньшего внимания, нежели история Германтов.
-- Я подозреваю, что элементы, о которых я толкую, пожалуй, всего лишь
термин, имеющий отношение к композиции, составлению. В смысле,
противоположном школьному химическому термину. Когда этот процесс достигает
крайнего предела, то открывается область простейших элементов.
Сосредоточиться на них и, если возможно, стать ими.
(-91)
95
То в одной, то в другой записи Морелли любопытно обнаруживает свои
намерения. Проявляя странный анахронизм, он интересуется научными или
антинаучными изысканиями вроде дзэн-буддизма, которые в эти годы были
свойственны beat generation268 не меньше, чем крапивница. Анахронизм его
заключался не в этом, а в том, что Морелли казался гораздо более радикальным
и более молодым в своих духовных запросах, нежели те калифорнийские юнцы,
что одинаково пьянели от слов в санскрите и от консервированного пива. В
одной из своих заметок он на манер Судзуки определил язык как своеобразный
возглас или крик, идущий непосредственно от внутреннего опыта. Засим
следовали несколько примерных диалогов между учителем и учеником, совершенно
невразумительных для рационального уха и любой дуалистической или двузначной
логики; ответы учителей на вопросы учеников заключались, как правило, в том,
чтобы дать палкой по башке, вылить на голову кувшин холодной воды, пинком
вышвырнуть за дверь или, в лучшем случае, глядя им в лицо, повторить их же
вопрос. Морелли, похоже, с полным удовольствием вращался в этом с виду
совершенно безумном мире, полагая, что подобные стереотипы поведения
представляют собой в высшей степени наглядный урок, единственный способ
открыть духовное зрение ученика и явить ему истину. Эта насильственная
иррациональность казалась ему естественной, поскольку она уничтожала
структуры, представляющие собой характерную особенность Запада, оси, на
которых вращается историческое сознание человека и у которых дискурсивное
мышление (а также эстетическое и даже поэтическое чувство) являются
инструментом выбора.
Тон этих записей (заметки сделаны в расчете на мнемотехнику или еще с
какой-то целью, необъясненной), похоже, указывает на то, что Морелли
пустился в авантюру, аналогичную предпринятой им в работе, на написание и
издание которой, как раз в эти годы, он положил немало труда. Некоторых его
читателей (и его самого) позабавила попытка написать своего рода роман, где
без внимания оставлялся логический ряд повествования. И в конце концов в
результате сложных взаимодействий он угадал метод (хотя по-прежнему нелепым
выглядит выбор повествовательной манеры для целей, которые, судя по всему,
не требуют повествования)*.
* А почему нельзя так? Этот вопрос задает себе Морелли на страничке в
клеточку, где на полях -- список овощей, по-видимому, memento buffandi269.
Пророки, мистики, потемки души: часто употребляемые элементы в
повествовании, написанном в форме притчи или видения. Разумеется, роман...
Однако этот возмутительный разлад порожден скорее манией, присущей Западной
обезьяне все раскладывать по полочкам, классифицировать, нежели подлинными
внутренними противоречиями **.
** К тому же чем яростнее внутренние противоречия, тем действеннее
могла бы оказаться техника (назовем ее так) по типу дзэн. Взамен удара
палкой по башке -- роман, полностью антироманный, вызывающий недовольство и
возмущение, а наиболее проницательным, возможно, открывающий новые пути ***.
*** Как бы в надежде на это последнее еще одна цитата (из Судзуки) о
том, что, поняв необычный язык учителя, ученик поймет себя самого, а не
смысл, заключенный в высказывании. В противоположность выводу, к которому
мог бы прийти хитромудрый европейский философ, язык учителя дзэн передает
идеи, а не чувства или намерения. И потому он играет не ту роль, какую
обычно играет язык; поскольку выбор фраз исходит от учителя, то чудо
свершается в той области, которая ему присуща, и ученик раскрывается сам
себе, понимает себя, и таким образом обычная фраза становится ключом ****.
**** Этьену, который анализировал приемы Морелли (Оливейра считал это
верной гарантией провала), казалось, что некоторые абзацы книги, а иногда и
целые главы являются своеобразными гигантскими дзэн-пощечинами ad usum homo
sapiens270. Эти места из книги Морелли он назвал "архезацы" и "абзатипы" --
нелепые слова-гибриды, почти совсем джойсовские. А зачем они, "архетипы", --
эта тема не давала покою Вонгу и Грегоровиусу *****.
***** Наблюдение Этьена: Морелли ни в коем случае не собирался
карабкаться на дерево бодхи, на Синай или еще на какую-нибудь дарующую
откровение высоту. Он не задавался великой целью начертать магистральный
путь, который вывел бы читателя к новым, цветущим просторам. Без угодливости
(старик был итальянцем по происхождению и, надо признать, не пыжился взять
верхнее до) писал он так, словно отчаянно и трогательно пытался вообразить
себе учителя, долженствующего просветить его. Он выпускал дзэн-фразу и
слушал ее -- порою на протяжении целых пятидесяти страниц, чудовище эдакое,
-- и нелепо, да и злонамеренно было бы подозревать, будто эти страницы
адресованы одному лишь читателю. И публиковал их Морелли отчасти потому, что
был итальянцем ("Ritorna vincitor"271), а отчасти потому, что бы очарован
тем, какие они у него получались красивые ******.
****** Этьен видел в Морелли совершенного представителя западного мира,
колониста. Собрав свой скромный урожай буддийского мака, он привез его
семена в Латинский квартал. И если конечное откровение заключается в том,
что он, возможно, обнадеживал гораздо больше, чем следовало, то надо
