хорошо, плохо, хорошо, плохо, вперед, назад, вперед, назад. Рука бродила по
спине, медленно ползла вниз, как паук перебирает лапками: один палец,
Другой, третий, Saint Fortune, Sainte Blandine, палец сюда, этот -- сюда,
этот сверху, тот снизу. Ласка проникла в нее медленно, словно из другого
измерения. Это была уже роскошь, surplus300, ну-ка, куснуть тихонько, мягко
преодолеть притворные колебания, упереться кончиком языка в кожу, медленно
впиться ногтем, прошептать: coucher 19 h. 24, Saint Ferdinand. Пола
приподняла голову и посмотрела на Орасио -- глаза его были закрыты. Она
подумала, таков ли он и со своей подругой, матерью мальчика. Он не любил
говорить о той, другой, словно требуя уважения -- не упоминать ее без
крайней необходимости. Когда она спросила его, двумя пальцами приоткрыв ему
глаз и яростно впиваясь поцелуем в рот, который отказывался отвечать,
единственным утешением было молчание, вот и лежать так, друг против друга,
слушая, как дышит другой, время от времени прогуливаясь рукой или ногою по
телу, что дышало рядом, ненастойчивые прогулки, без последствий, остатки
ласк, растраченных в постели, в воздухе, призраки поцелуев, крошечные
личинки ароматов или привычек. Нет, с подругой он этого не делал, такое
могла понять только Пола, только она умела так подчиняться его прихотям.
Просто поразительно, до чего она была по нему. Даже когда она жаловалась,
потому что однажды она стала жаловаться, он решил было освободиться, да
поздно, петля затянулась, и его мятеж только сделал еще глубже и
пронзительнее наслаждение и боль, двойное недоразумение, которое им надо
было преодолеть, потому что была ложь, нельзя же, в конце концов, чтобы одни
и те же руки обнимали, ну конечно, может быть, совсем иначе, если только, ну
да, совсем иначе.
(-144)
102
Вонг, муравей по натуре, раскопал наконец в библиотеке Морелли
экземпляр "Die Vervirrungen des Zoglings Torless" Музиля с дарственной
надписью, в котором одно место было жирно подчеркнуто:
-- Что это за вещи, которые кажутся мне странными? Самые обычные.
Прежде всего -- неодушевленные предметы. Что мне кажется в них странным?
Нечто, чего я не знаю. Именно это! Откуда, черт подери, я черпаю знание
этого "нечто"? Я чувствую, что оно там, оно существует. И вызывает у меня
ощущение, будто оно хочет высказаться. Я злюсь, как человек, который силится
читать по сведенным губам паралитика и не может. Такое впечатление, будто у
меня есть плюс еще одно к обычным пяти чувство, но только оно совершенно не
развито, оно есть, но не действует. Для меня мир полон безмолвных голосов.
Означает это, что я -- ясновидящий или что у меня галлюцинации?
Рональд нашел цитату из "Письма лорда Чандоса" Гофмансталя:
Точно так же, как один раз я увидел через лупу увеличенной кожу своего
мизинца, похожую на равнину, изборожденную полями и ложбинами, так же увидел
я и людей с их поступками. Я больше не могу глядеть на них просто и
привычно. Все разлагается на отдельные составные части, которые, в свою
очередь, тоже разлагаю гся на части; и ничто больше не удается заключить в
определенное понятие.
(-45)
103
Пола не догадалась бы, зачем он среди ночи вдруг задерживал дыхание
рядом с нею, спящей, вслушиваясь в звуки и шорохи ее тела. Лежа на спине, до
краев переполненная, она дышала тяжело и лишь иногда в непрочном сне двигала
руками или, чуть оттопырив нижнюю губу, отдувалась, и струйка дыхания била
ей в нос. Орасио застывал недвижно, чуть приподняв голову и опершись ею о
кулак, сигарета повисла в углу рта. К трем часам утра улица Дофин замолкала,
вдох, выдох, вдох, выдох, точно слабые приливы и отливы, но вдруг крошечный
водоворот, какое-то шевеление внутри, точно движение второй жизни, и тогда
Оливейра медленно приподнимался и прикладывал ухо к голой коже, прижимался к
крутому, тугому, теплому животу и слушал. Шумы, падения, спады, касания,
шорохи, точно раки и слизняки, ползают, цепляясь и задевая друг друга,
темный, приглушенный мир скользит по плющу, то тут, то там взрываясь
маленькими вспышками и снова приглушая их (Пола вздыхала, чуть шевелилась).
Мироздание жидкое, текучее, вызревающее в ночи, плазмы поднимаются и
опускаются, непроницаемо-закрытая, медленная машина нехотя движется, и вдруг
-- скрип, стремительный бег почти под самой кожей, пробежит и забулькает
где-то у препятствия или фильтра: чрево Полы, черное небо с крупными,
редкими звездами, с летучими кометами и вращением бесчисленных вопящих
планет, море со своим шепчущим планктоном, шелестящими медузами,
Пола-микрокосмос, Пола -- итог вселенской ночи в своей маленькой ночи,
забродившей и вызревающей, где кефир и белое вино мешаются с мясом и зеленым
салатом, химический центр, бесконечно богатый, таинственный, далекий и такой
тебе близкий.
(-108)
104
Жизнь -- как комментарий к чему-то другому, до чего мы не добираемся:
оно совсем рядом, только сделать прыжок, но мы не прыгаем.
Жизнь -- балет на историческую тему, а история -- о прожитом факте, а
факт прожит над реальным событием.
Жизнь -- фотография ноумена, обладание в потемках (женщиной,
чудовищем?), жизнь -- сводня смерти, блистательная колода, карты таро,
значение которых забыто и которые чьи-то узловатые подагрические руки
раскидывают в грустном одиночестве.
(-10)
105
Мореллиана.
Я думаю о забытых движениях, о многочисленных жестах и словах наших
дедов, постепенно утрачиваемых, которые мы не наследуем, и они, один за
другим, опадают с дерева времени. Сегодня вечером я нашел на столе свечу,
играючи зажег ее и вышел в коридор. Движением воздуха ее чуть было не
задуло, и я увидел, как моя левая рука сама поднялась и ладонь согнулась,
живой ширмочкой прикрывая пламя от ветра. Огонек снова сторожко выпрямился,
а я подумал, что этот жест когда-то был у всех нас (я так и подумал у нас, я
правильно подумал или правильно почувствовал), он был нашим жестом тысячи
лет, на протяжении всей Эпохи Огня, пока ему на смену не пришло
электричество. Я представил себе и другие жесты: как женщины приподнимали
край юбки или как мужчины хватались за эфес шпаги. Словно утраченные слова
детства, которые старики в последний раз слышат, умирая. Теперь у меня в
доме не слышно слов: "камфарный комод", "треножник". Это ушло, как уходит
музыка того или иного времени, как ушли вальсы двадцатых годов или польки,
приводившие в умиление наших бабушек и дедов.
Я думаю о вещах: о шкатулках, о предметах домашней утвари, что
объявляются иногда в сараях, на кухнях, в потайных уголках и назначения
которых уже никто не способен объяснить. Какое тщеславие полагать, будто мы
понимаем, что делает время: оно хоронит своих мертвых и стережет ключи. И
только в снах, только в поэзии и игре случается такое: зажжешь свечу,
пройдешь с ней по коридору -- и вдруг заглянешь в то, чем мы были раньше, до
того как стали тем, чем, неизвестно еще, стали ли.
(-96)
106
Джонни Темпл:
Between midnight and dawn, baby, we may ever have to part,
But there's one thing about it, baby, please remember
I've always been your heart301.
"The Yas Yas Girl":
Well it's blues in my house, from the roof to the ground,
And it's blues everywhere since my good man left town.
Blues in my mailbox 'cause I can't get no mail,
Says blues in my bread-box 'cause my bread got stale.
Blues in my meal-barrel and there's blues upon my shelf
And there's blues in my bed, 'cause I'm sleepin'by myself302.
(-13)
107
Морелли написал в больнице:
"Самое лучшее в моих предках то, что они уже умерли; скромно, но с
достоинством я ожидаю момента, когда унаследую это их качество. У меня есть
друзья, которые не преминут изобразить меня в скульптуре: я буду лежать на
земле, ничком, и вглядываться в лужу с настоящими лягушатами. А если бросить
в щель монетку, то можно будет увидеть, как я плюю в воду и лягушата
беспокойно двигаются и квакают целых полторы минуты -- время вполне
достаточное, чтоб к статуе пропал всякий интерес".
(-113)
108
-- La cloche, le clochard, la clocharde, clocharder. Знаешь, в Сорбонне
была даже диссертация о психологии клошаров.
-- Очень может быть, -- сказал Оливейра. -- И все-таки у них нет Хуана
Филлоя, который написал бы им "Толпу". Интересно, что стало с Филлоем?
Разумеется, Мага знать этого не могла, хотя бы потому, что понятия не
имела о существовании такового. И надо было объяснять ей, что за Филлой и
что за "Толпа". Маге ужасно понравилось содержание книги -- мысль о том, что
креольские linyeras одной ветви с клошарами. Она была твердо убеждена, что
оскорбительно путать linyeras с нищим, и доводы, на которых основывалась ее
симпатия к бродяжке с моста Дез-ар, теперь ей казались научными. Но главное,
в те дни, когда они, гуляя по набережной, обнаружили, что бродяжка влюблена,
родилась приязнь и желание, чтобы все кончилось хорошо, и это стало для Маги
чем-то вроде арок моста, которые всегда ее волновали, или же тех кусочков
латуни и проволоки, которые Оливейра находил на улице во время удачных
прогулок.
-- Филлой, черт возьми, -- говорил Оливейра, глядя на башни Консьержери
и думая о Картуше. -- Как далеко моя родина, просто не верится, что в этом
мире безумцев нашлось столько соленой воды.
-- Зато воздуха меньше, -- говорила Мага. -- По воздуху -- тридцать два
часа лета, только и всего.
-- Ну да. А как насчет звонкой монеты?
-- И желания тащиться туда. У меня лично -- никакого.
-- И у меня. Однако же, что поделаешь, бывает.
-- Ты никогда не говорил о том, чтобы вернуться, -- сказала Мага.
-- Об этом не говорят, грозовой ты мой перевал303, об этом не говорят.
Просто чувствуют; для тех, у кого в кармане пусто, здесь сплошное похмелье.
-- "Париж -- задаром", -- процитировала Мага. -- Ты сам сказал это в
день, когда мы познакомились. Смотреть на бродяжку -- бесплатно, заниматься
любовью -- бесплатно, говорить тебе, что ты плохой, -- бесплатно, не любить
тебя... Почему ты спишь с Полой?
-- Все дело в запахах, -- сказал Оливейра, садясь на железный брус у
самой воды. -- Мне почудилось, что от нее веет ароматами "Песни песней",
корицей, миррой, чем-то в этом роде. Оказалось -- так и есть.
-- Бродяжка сегодня не придет. А то бы уже была здесь. Она почти всегда
приходит.
-- Иногда их забирают в тюрьму, -- сказал Оливейра. -- От вшей
почистить, наверное, и чтобы город поспал спокойно на берегах своей
бесстрастной реки. Бродяга -- это еще неприличней, чем разбойник, каждому
ясно; однако с ними ничего не могут поделать, и приходится оставить в покое.
-- Расскажи мне про Полу. А там, глядишь, и бродяжка появится.
-- Ночь на носу, американские туристы уже вспомнили о своих отелях,
ноги у них гудят, они успели накупить кучу всякой муры, обзавестись
сочинениями Сада, Миллера, а заодно и "Onze mille verges"304,
художественными фотографиями и неприличными открытками, всеми Саган и всеми
Бюффе. Смотри, как безлюдно стало у моста. А Полу не трогай, это не в счет.
Ну вот, художник складывает мольберт, никто уже не останавливается
посмотреть, что он там рисует. Как невероятно четко все видно, воздух
промыт, словно волосы у девушки, что бежит там, вон, посмотри, она в
красном.
-- Расскажи мне про Полу, -- повторила Мага, постучав его по плечу
тыльной стороной ладони.
-- Голая порнография, -- сказал Оливейра. -- Тебе не понравится.
