в спираль, и спираль та обернулась лабиринтом. Не было ни потолка, ни дна,
ни стен, не было обратной дороги. Одни только темы, которые повторялись и
повторялись с точностью до деталей.
Анаис Нин, "Winter of Artifice"310
(-48)
111
Эту историю ее героиня, Ивонн Гитри, рассказала Николасу Диасу, с
которым Карлос Гардель дружил в Боготе.
Моя семья принадлежала к венгерской интеллигенции. Мать была директором
женской гимназии, где обучались дети элиты одного замечательного города,
называть который я не хочу. Когда наступили тревожные послевоенные времена,
рушившие троны, социальные классы и состояния, я не знала, какой путь мне
избрать в жизни. Семья моя потеряла состояние, оказавшись жертвой изменения
границ (sic), как тысячи и тысячи других. Моя красота, моя молодость и
воспитание не позволяли мне превратиться в скромную пишбарышню. И тут в моей
жизни возник очаровательный принц, аристократ из высших космополитических
кругов, европейских resorts311. Я вышла за него замуж, питая все
свойственные юности иллюзии, вопреки возражениям моей семьи, основывавшимся
на том, что я слишком молода, а он -- иностранец.
Свадебнпе путешествие. Париж, Ницца, Капри. А потом -- крушение
иллюзий. Я не знала, что делать, и не решалась рассказать близким трагедию
моего замужества. Муж, который не в состоянии был подарить мне радость
материнства. И вот я, шестнадцатилетняя, точно паломница, путешествую просто
так, лишь бы развеять горе. Египет, Ява, Япония, Небесная империя, весь
Дальний Восток -- сплошной карнавал шампанского и притворного веселья, ибо
сердце мое разбито.
Годы идут. В 1927 году мы окончательно оседаем на Cote d'Azur312. Я --
женщина, принадлежащая к высшему свету и космополитическому обществу казино,
дансингов, ипподромов, мне оказываются почести.
В один прекрасный летний день я приняла окончательное решение
расстаться с мужем. Природа была в полном цвету: море, небо, поля
раскрывались в гимне любви и славили молодость.
Праздник мимозы в Каннах, цветочный карнавал в Ницце, улыбающаяся
парижская весна. Итак, я оставила очаг, богатство и роскошь, и ушла одна,
навстречу миру...
Мне было всего восемнадцать лет, и я одна жила в Париже, не зная, чем
заняться. Париж 1928 года. Париж оргий, шампанское течет рекой. Франки не
имеют никакой цены. Париж, рай для иностранцев. Битком набитый
американцами-янки, южноамериканцами, маленькими королями золота. Париж 1928
года, где каждый день рождается новое кабаре, новая сенсация, которая
опустошает карманы иностранцев.
Восемнадцатилетняя блондинка с голубыми глазами. Одна в Париже.
Чтобы подсластить беду, я с головой окунулась в удовольствия. В кабаре
я привлекала к себе внимание, потому что всегда появлялась одна, поила
шампанским танцоров и раздавала сказочные чаевые слугам. Я не знала цены
деньгам.
Как-то один из тех типов, что крутятся в поисках поживы в этой
космополитической среде, заметил мою тайную печаль и предложил средство от
нее... кокаин, морфий, наркотики. И я принялась искать экзотические места,
танцоров необычного вида, латиноамериканцев со смуглой кожей и пышной
шевелюрой.
В ту пору пользовался большим успехом и срывал аплодисменты слушателей
только что прибывший в Париж певец кабаре. Он дебютировал во "Флориде", он
пел необычные песни на необычном языке.
Выступал он в экзотическом костюме, какого там до сих пор не видывали,
и пел аргентинские танго, ранчеро и самбы. Худощавый молодой человек,
смуглый, белозубый, и все красивые женщины Парижа благоволили к нему. То был
Карлос Гардель. Его танго со слезой, в которые он вкладывал всю душу,
необъяснимым образом покорили публику. Такие его песни, как "Каминито",
"Ла-Чакарера", "Та горностаевая накидка", "Жалоба индеанки", "В мечтах",
были не современным танго, а песнями старой Аргентины, в которых звучала
чистая душа гаучо с бескрайних равнин. Гардель вошел в моду. Не было ни
одного элегантного обеда, не было ни одного шикарного приема, на который бы
не пригласили Гарделя. Его смуглое лицо, его белые зубы, его
непосредственная, ослепительная улыбка сверкали повсюду. В кабаре, в
театрах, в мюзик-холлах, на ипподромах. Он был постоянным гостем в "Отеиле"
и в "Лоншане".
Но самому Гарделю нравилось развлекаться на свой лад в узком кругу.
Было тогда в Париже кабаре под названием "Палермо", на улице Клиши,
куда ходили почти исключительно южноамериканцы. Там я с ним и познакомилась.
Гарделя интересовали все женщины, но меня интересовал только кокаин... и
шампанское. Разумеется, моему женскому тщеславию льстило, что меня видели с
самым модным в Париже человеком, идолом женщин, однако мое сердце оставалось
холодным.
Дружба эта окрепла в последующие вечера, в последующих прогулках,
откровенных разговорах под бледной парижской луной в цветущих парках. Так
прошло много дней, наполненных чувством романтического интереса. Этот
человек проник мне в душу. Слова его были из шелка, речи его постоянно
дробили скалу моего равнодушия. Я потеряла голову. Моя роскошная, но
грустная квартирка теперь была залита светом. Я больше не ходила по кабаре.
В моей прелестной жемчужно-серой гостиной, в сиянии электрических ламп рядом
с белокурой головкой теперь виднелся четкий смуглый лик. Моя голубая
спальня, познавшая безмерную тоску неприкаянной души, стала истинным гнездом
любви. Это была моя первая любовь.
Дни бежали за днями, бурно и стремительно. Я не знаю, сколько времени
прошло. Экзотическая блондинка, изумлявшая Париж своими прихотями, своими
туалетами dernier cri313, своими пирами, на которых русская икра и
шампанское были непременными и обыденными вещами, исчезла бесследно.
А несколько месяцев спустя старинные завсегдатаи "Палермо", "Флориды" и
"Гарона" узнали из газет, что белокурая танцовщица с голубыми глазами,
двадцати лет от роду, сводит с ума золотую молодежь аргентинской столицы
своими воздушными танцами, исполненными неслыханной дерзости и неги, на
какую способна лишь юность в буйном расцвете.
То была ИВОНН ГИТРИ.
(И т. д. и т. п.)
"Школа Гарделя", издательство "Сисплатина", Монтевидео.
(-49)
112
Мореллиана.
Правлю рассказ, желая сделать его как можно менее литературным.
Предприятие безнадежное с самого начала, в правке тут же выскакивают
совершенно нетерпимые вещи. Персонаж подошел к лестнице: "Рамон начал
спуск..." Вычеркиваю и пишу: "Рамон стал спускаться..." Бросив править,
снова и снова задаю себе вопрос, каковы подлинные аргументы этого отвращения
к "литературному" языку. "Начал спуск" -- не так уж плохо, если бы не
чересчур просто; но "стал спускаться" -- это совершенно то же самое, разве
что погрубее, прозаичнее (то есть просто передает информацию, и ничего
более), в то время как другое выражение, кажется, все-таки сочетает полезное
с приятным. В форме "начал спуск" меня отталкивает декоративное
использование глагола с существительным, которые мы почти не употребляем в
обыденном языке; в целом же мне претит литературный язык (я имею в виду -- в
моих произведениях). Почему?
Если я буду и дальше держаться этой линии, невероятно обеднившей почти
все, что я написал за последние годы, то очень скоро окажусь совершенно
неспособным выразить простейшую мысль, описать самую незамысловатую вещь.
Если бы мои аргументы были теми же, что у гофмансталевского лорда Чандоса,
причин для жалоб не было бы, но ежели это отвращение к риторике (а это, по
сути дела, так) вызвано только лишь словесной высушенностью, соответствующей
и параллельной высушенности моего существа, в таком случае лучше отказаться
раз и навсегда от всякого писания. Перечитывать написанное теперь мне
сделалось скучно. Но в то же время за этой нарочитой бедностью, за этим
"стал спускаться", заменившим "начал спуск", я улавливаю нечто меня
ободряющее. Я пишу плохо, и все-таки что-то сквозь это пробивается. Прежний
"стиль" был вроде зеркал для читателя-жаворонка; читатель смотрелся в него,
находил в этом отраду, узнавал себя, как та публика, что ждет, узнает и
получает удовольствие от реплик персонажей какого-нибудь Салакру или Ануя.
Гораздо легче писать так, чем складывать повествование (почти
"раскладывать") так, как хотелось бы мне теперь, потому что теперь не
происходит диалога или встречи с читателем, а есть лишь надежда на диалог с
неким далеким читателем. Разумеется, проблема лежит в плане нравственном.
Возможно, артериосклероз, возраст усиливают эту тенденцию -- боюсь,
несколько мизантропического свойства -- превозносить ethos и открывать (у
меня это открытие сильно запоздало), что эстетические стили -- скорее
зеркало, нежели доступ к метафизическим метаниям.
Я и теперь, как в двадцать лет, жажду абсолюта; сладкий спазм
удовольствия, острая и едкая радость творческого процесса или просто
созерцание красоты теперь уже не кажутся мне наградой, подступом к
абсолютной и удовлетворяющей реальности. Есть только одна красота, которая
пока еще может дать мне этот подступ, она есть цель, а не средство и
является такой потому, что в сознании ее творца человеческая сущность и его
художническая суть тождественны. Напротив, сторона эстетическая
представляется мне только эстетической, и ничем больше. Яснее объяснить я не
могу.
(-154)
113
Пешком от улицы Гласьер до улицы Соммерар:
-- До каких пор мы будем продолжать датировать "после Р. X."?
-- Литературные документы через двести лет -- окаменевшие экскременты.
-- Клагес был прав.
-- Морелли и его урок. Порою отвратительный, страшный, жалкий. Столько
слов для того, чтобы отмыться от других слов, сколько грязи ради того, чтобы
забить ароматы "Пиве", "Карон", "Карвен" -- всего этого, что наслоилось
"после Р.Х.". Быть может, сквозь все это надо пройти, чтобы обрести
утраченное право и заново научиться пользоваться словами в их изначальном
смысле.
-- В их изначальном смысле (?). Боюсь, это пустая фраза.
-- Гробик маленький, как коробка из-под сигарет, Харон только дунул --
и он уже переплыл лужу, колыхаясь, как в люльке. Лодка -- только для
взрослых. Дамы и дети -- бесплатно, легонький толчок -- и уже на другом
берегу. Смерть по-мексикански, сахарная голова: "Totenkinder Lieder"...314
-- И Морелли увидит Харона. Два мифа, лицом к лицу. Какое
непредугаданное путешествие по черным водам!
-- Клеточки классиков на тротуаре: красная клеточка, зеленая клеточка.
НЕБО. Тротуар там, в Бурсако, и камешек, любовно выбранный, надо точно
подбить носком ботинка, тихонько, тихонько, хотя Небо совсем близко, вся
жизнь еще впереди.
-- Шахматная доска без конца и края, легко представить. Но холод входит
через оторванную подметку, в гостиничном окне лицо, похожее на клоуна,
строит за стеклом рожи. Тень голубая коснулась собачьей какашки: Париж.
-- Пола -- полюс Парижа. Пола? Пойти к ней, faire 1'amour. Carezza315.
Точно ленивые личинки. Но слово "личинка" еще означает и "маска", Морелли
где-то писал об этом.
(-30)
114
4 мая 195... года (Агентство АП). Несмотря на все усилия адвокатов и на
последнюю апелляцию, направленную 2 числа текущего месяца, Луи Винсент был
казнен сегодня утром в газовой камере тюрьмы Сан-Кинтин, штат Калифорния.
...руки и щиколотки ног привязаны к стулу. Тюремщик отдает приказ
четверым помощникам выйти из камеры и, похлопав Винсента по плечу, выходит
