снова рвануться вперед, к метафизике. Однако гигиенический отход назад
какого-нибудь Декарта представляется нам сегодня частичным и даже
несущественным, поскольку в этот самый момент некий сеньор Уилконс из
Кливленда при помощи электродов и прочих приспособлений доказывает
эквивалентность мыслительного процесса и процесса, происходящего в
электромагнитной цепи (явления, которые, по его мнению, он прекрасно знает,
поскольку прекрасно знает язык, их определяющий и т. д. и т. п.). Но мало
того, недавно один швед выступил с чрезвычайно яркой теорией химических
процессов, происходящих в головном мозгу. Оказывается, мышление есть
результат взаимодействия кислот, названия которых мне неохота припоминать. Я
окисляю, ergo sum294. Капаешь каплю на оболочку мозга -- и пожалуйста вам:
Оппенгеймер или доктор Петио, знаменитый убийца. Видишь, как это cogito295,
операцию, свойственную преимущественно человеку, сегодня относят к довольно
туманной области, где-то на грани между электромагнитной физикой и химией, и
очень может быть, что она не слишком отличается, как нам казалось, от вещей
вроде северного сияния или фотографирования в инфракрасных лучах. Вот оно,
твое cogito, звено головокружительного тока сил, ступени которого в 1950
году называются inter alia296 электрическими импульсами, молекулами,
атомами, нейтронами, протонами, позитронами, микропульсаторами,
радиоактивными изотопами, крупицами киновари, космическими лучами -- words,
words, words297, "Гамлет", акт второй, кажется. Не говоря уже о том, --
добавил Оливейра, вздыхая, -- что, может статься, все наоборот и выяснится,
что северное сияние -- явление, свойственное духу, а значит, мы и на самом
деле такие, какими хотим быть...
-- При таком нигилизме один путь -- харакири, -- сказал Этьен.
-- Ну конечно, -- сказал Оливейра. -- Однако вернемся к старику: если
то, что он преследует, -- абсурд, поскольку это все равно что бить бананом
Шугара Рэя Робинсона, другими словами, это совершенно чепуховое нападение в
обстановке кризиса и полного крушения классической идеи homo sapiens, не
следует забывать, что все-таки ты -- это ты, а я -- это я или по крайней
мере нам так кажется и что, хотя у нас нет ни малейшей уверенности
относительно всего, что наши гиганты-предки признавали в качестве
неопровержимого, нам все-таки остается приятная возможность жить и поступать
самим, самим выбирать рабочую гипотезу, самим нападать, как Морелли, на то,
что представляется нам фальшивым, пусть даже во имя туманного ощущения,
которое, возможно, окажется столь же ненадежным, как и все остальное, но,
однако, заставляет нас задирать голову кверху и считать козляток в созвездии
Возничего или еще раз отыскивать Плеяды, этих зверушек нашего детства, этих
непостижимых светляков. Коньяку!
-- Кончился, -- сказала Бэпс. -- Пошли, я засыпаю.
-- А в конце, как всегда, остается лишь акт веры, аутодафе, -- сказал
со смехом Этьен. -- Это по-прежнему -- лучшее определение человека. А теперь
вернемся к вопросу об яичнице...
(-35)
100
Он опустил жетончик в щель, медленно набрал номер. В это время Этьен,
наверное, пишет, он терпеть не может, когда телефон отрывает его от работы,
но звонить все равно надо. Телефон зазвонил на том конце провода, в
мастерской, неподалеку от площади Италии, в четырех километрах от почтового
отделения на улице Дантон. Старуха, смахивающая на крысу, встала на караул у
стеклянной будки и украдкой поглядывала на Оливейру, который сидел на
скамье, прижавшись лицом к телефонному аппарату; Оливейра чувствовал, что
старуха смотрит на него и уже начала вести счет минутам. Стекла в будке были
чистыми, довольно редкая вещь; люди выходили из почтового отделения, другие
входили, и все время слышался глухой (и почему-то мрачный) стук штемпеля,
гасившего марки. Этьен ответил на том конце, и Оливейра нажал никелированную
кнопку, которая дала соединение, раз и навсегда проглотив жетончик за
двадцать франков.
-- Нет от тебя покоя, -- проворчал Этьен, видно, сразу узнав его. -- Ты
же знаешь, я в это время работаю как сумасшедший.
-- Я тоже, -- сказал Оливейра. -- Я звоню тебе как раз потому, что
работал и мне приснился сон.
-- Во время работы?
-- Ну да, часа в три утра. Приснилось, что я иду на кухню за хлебом и
отрезаю ломоть. А хлеб не здешний, это французская булка, какие продают в
Буэнос-Айресе, знаешь, ничего в нем французского нет, но называется он
почему-то французской булкой. Представь, толстенький такой хлебец, белый и
крошится. Такой обычно едят с маслом и джемом, понимаешь.
-- Знаю, -- сказал Этьен. -- Я ел такой в Италии.
-- Ты что, с ума сошел. Ничего похожего. Как-нибудь я тебе нарисую его,
чтобы ты представил. Он по форме похож на рыбу, широкий и короткий,
сантиметров пятнадцати, а посередине утолщается. Буэнос-айресская
французская булка.
-- Буэнос-айресская французская булка, -- повторил Этьен.
-- Да, но во сне все происходило на кухне, на улице Томб-Иссуар, где я
жил до того, как переехал к Маге. Мне хотелось есть, и я взял хлеб, чтобы
отрезать ломоть. И тогда я услыхал, что хлеб плачет. Конечно, это был сон,
но хлеб заплакал, когда я вонзил в него нож. Какая-то французская булка, а
плакала. Я проснулся и не знал, что будет, а нож, по-моему, все еще торчал в
хлебе.
-- Tiens, -- сказал Этьен.
-- Теперь понимаешь: после такого сна просыпаешься, идешь в коридор,
суешь голову под кран, снова ложишься и куришь всю ночь напролет...
Почему-то я решил, что лучше позвонить тебе, может, сходим навестить
старика, который попал под машину, помнишь, я тебе рассказывал.
-- Правильно сделал, что позвонил, -- сказал Этьен. -- Сон какой-то
детский. Только дети могут видеть во сне или выдумать такое. Мой племянник
рассказал мне однажды, что побывал на луне. Я спросил, что он там видел. Он
ответил: "Там был хлеб и сердце". Ну и пекарня ему пригрезилась, я после
этого на детишек без страха смотреть не могу.
-- Хлеб и сердце, -- повторил Оливейра. -- Да, но я видел только хлеб.
Вот так. Тут старуха ждет и уже поглядывает на меня недобро. Сколько минут
можно разговаривать по телефону-автомату?
-- Шесть. А потом тебе начнут стучать в стекло. Ждет только одна
старуха?
-- Старуха, косоглазая женщина с ребенком и какой-то, судя по всему,
торговый агент. Наверняка торговый агент, потому что в руках у него
книжечка, он листает ее как бешеный, а из верхнего кармашка у него
выглядывают три ручки.
-- А может, сборщик налогов.
-- Вот еще двое подошли, парнишка лет четырнадцати, стоит и ковыряет в
носу, а старуха в необычной шляпке, как с картины Кранаха.
-- Ну, тебе уже лучше, -- сказал Этьен.
-- Да. В этой будочке неплохо. Жаль, правда, что столько народу ждет.
По-твоему, мы уже проговорили шесть минут?
-- Ни в коем случае, -- сказал Этьен. -- От силы три, и то едва ли.
-- Значит, старуха не имеет права стучать в стекло?
-- Пусть катится к черту. Конечно, не имеет. У тебя законные шесть
минут, и ты можешь рассказать мне все свои сны.
-- Мне приснился только этот, -- сказал Оливейра. -- Но сон -- еще не
самое страшное. Самое страшное то, что называется пробуждением... А тебе не
кажется, что на самом деле я сплю как раз сейчас и вижу сон?
-- Кто его знает. Это заезженная тема, помнишь, философ и бабочка,
всякий знает.
-- Ты прости, но я еще немного на эту же тему. Мне бы хотелось, чтобы
ты представил себе мир, где можно разрезать хлеб и чтобы он не стонал.
-- И в самом деле трудно представить, -- сказал Этьен.
-- Да нет, я серьезно. С тобой не бывало, чтобы ты проснулся с четким
ощущением, что в этот самый момент и начинается невероятное заблуждение?
-- Именно в таком заблуждении, -- сказал Этьен, -- я пишу замечательные
картины, и мне безразлично, кто я -- бабочка или Фу-Манчу.
-- Ошибка, заблуждение -- какая разница. Кажется, благодаря заблуждению
Колумб добрался до Гуанаани или как он там называется, этот остров. Разве
обязателен этот греческий критерий истины и заблуждения?
-- Я такого не говорил, -- сказал Этьен досадливо. -- Ты сам говорил о
заблуждениях и ошибках.
-- Это был просто образ, -- сказал Оливейра. -- А можно назвать его и
сном. Трудно определить, заблуждение как раз и есть то, о чем нельзя сказать
даже, что это заблуждение.
-- Старуха разобьет тебе стекло, -- сказал Этьен. -- Даже мне слышно.
-- Пусть катится к черту, -- сказал Оливейра. -- Не может быть, чтобы
шесть минут уже прошли.
-- Приблизительно. Кроме того, не забудь про знаменитую
латино-американскую любезность, которую все превозносят.
-- Нет, шести не прошло. Я рад, что рассказал тебе сон, и когда мы
увидимся...
-- Приходи, когда хочешь, -- сказал Этьен. -- Сегодня я уже не буду
писать, ты перебил мне желание.
-- Слышишь, как стучат? -- сказал Оливейра. -- И не только старуха с
крысиным лицом, но и парнишка, и косая. Того гляди, служащий прибежит.
-- Чувствую, тебе придется отбиваться.
-- Да нет, зачем. Я знаю великий способ -- притвориться, будто ни слова
не понимаешь по-французски.
-- А ты и на самом деле не много понимаешь, -- сказал Этьен.
-- Да. Грустно только, что для вас это -- шуточки, в то время как
ничего смешного нет. Просто я не хочу понимать: раз поняв, ты должен принять
то, что мы называем заблуждением. Че, дверь открыли, какой-то тип стучит мне
по плечу. Ну, спасибо, что выслушал меня, чао.
-- Чао, -- сказал Этьен.
Поправив пиджак, Оливейра вышел из будки. Служащий выкрикивал ему прямо
в ухо правила пользования автоматом. "Если бы у меня в руке был нож, --
подумал Оливейра, доставая сигареты, -- возможно, этот тип закукарекал бы
или превратился в букет цветов". Но вещи имели свойство каменеть и такими
оставаться ужасно долго, надо было закурить сигарету, стараясь не обжечься,
потому что руки здорово дрожали, и слушать, слушать вопли служащего, который
уходил и через каждые три шага оглядывался, чтобы еще раз бросить взгляд на
Оливейру и подкрепить свое негодование жестами, и косая с торговым агентом
тоже смотрели на него одним глазом, потому что другим уже следили за
старухой, как бы она не проговорила больше шести минут, а старуха в будке
была точь-в-точь кечуанская мумия из Музея человека, мумия, которая
освещается, если нажмешь кнопочку рядом. Но все было наоборот, как столько
раз случалось во сне: старуха внутри нажала кнопочку и завела разговор с
другой старухой, засунутой в какую-нибудь мансарду этого бескрайне огромного
сна.
(-76)
101
Приподняв голову, Пола сразу же видела календарь: розовая корова на
зеленом поле, а в глубине -- фиолетовые горы под синим небом, четверг -- 1,
пятница -- 2, суббота -- 3, воскресенье -- 4, понедельник -- 5, вторник --
6, Saint Mamert, Sainte Solange, Saint Achille, Saint Servais, Saint
Boniface, lever 4 h. 12, coucher 19 h. 23, lever 4 h. 10, coucher 19 h. 24,
lever coucher, lever coucher, levercoucher, coucher, coucher, coucher298.
Прижавшись лицом к плечу Оливейры, она поцеловала кожу, дышащую потом,
табаком и сном. Рукой, словно издалека, из свободы, она гладила его живот,
проводила по ногам, играла пушистыми волосками -- запускала в них пальцы и
тихонько дергала, чтобы Орасио рассердился и, шутя, укусил ее. На лестнице
кто-то шаркал тапочками, Saint Ferdinand, Sainte Petronille, Saint Fortune,
Sainte Blandine, un, deux, un, deux299, правая, левая, правая, левая,
