-- А ей ты про нас рассказываешь?
-- Нет. Только в общих чертах, что я могу ей рассказать? Пола не
существует, ты же знаешь. Где она? Покажи мне ее.
-- Софизмы, -- сказала Мага, ухватившая кое-какие термины из его споров
с Рональдом и Этьеном. -- Здесь ее, может, и нет, а на улице Дофин она есть
наверняка.
-- А где эта улица Дофин? -- сказал Оливейра. -- Tiens, la clocharde
qui s'amene305. Че, она ослепительна.
Бродяжка спускалась по лестнице, пошатываясь под тяжестью огромного
тюка, из которого вылезали рукава расползшихся пальто, рваные шарфы, штаны,
найденные в мусорных бачках, лоскуты и даже моток почерневшей проволоки;
бродяжка добралась до нижней ступеньки, шагнула на набережную и испустила не
то мычание, не то глубокий вздох. Поверх не разобрать каких одежек, должно
быть, совсем приклеившихся к коже ночных рубашек, подаренных кофточек,
лифчика, способного удержать самый роковой бюст, были напялены еще два, три,
четыре платья, целый гардероб, а сверху -- мужской пиджак с полуоторванным
рукавом, шарф, заколотый жестяной брошкой с зеленым и красным камнем, и в
волосах, крашенных под невероятную блондинку, зеленая тюлевая повязка,
спущенная на одну сторону.
-- Она изумительна, -- сказал Оливейра. -- Собралась соблазнять этих,
из-под моста.
-- Сразу видно, она влюблена, -- сказала Мага. -- А как накрасилась,
посмотри на губы. Банку румян извела, не меньше.
-- Похожа на Грока. И у Энсора иногда можно такое встретить. Она
возвышенна. А вот интересно, как эти двое устраиваются в интимные моменты?
Ты же не станешь меня уверять, будто они занимаются любовью на расстоянии.
-- Я знаю один закуток возле отеля "Сане", который бродяги облюбовали
специально для этого. И полиция не трогает их. Мадам Леони рассказывала мне,
что среди них всегда находится хоть один стукач, в такие минуты секреты не
держатся. А клошарам, говорят, известно немало о воровских малинах.
-- Малина, какое слово, -- сказал Оливейра. -- Ну конечно, известно.
Они у самого края общества. На грани этой воронки. Они должны порядком знать
и о рантье, и о священниках. С их места хорошо просматривается самое дно
помойки...
-- А вот и он. Пьяный, как никогда. Бедняжка, как она его ждет, смотри,
даже тюк бросила на землю, знаки ему делает, волнуется.
-- Предположим, возле отеля "Сане", но как они все-таки устраиваются,
-- прошептал Оливейра. -- С таким ворохом одежек, че. Ведь она и в теплую
погоду расстается с одной-двумя, не больше, а под ними еще пять или шесть,
не говоря уже о так называемом нижнем белье. Представляешь, как это все
выглядит, да еще на пустыре? Ему-то проще, со штанами управится всякий.
-- Они не раздеваются, -- предположила Мага. -- Не то полиция их
зацапала бы. Да и дождь, представь себе. Они забиваются в какой-нибудь угол,
на пустыре много ям в полметра глубиною, рабочие сбрасывали в них
строительный мусор и бутылки. И, наверное, стоя.
-- Прямо в одежде? Ты хочешь сказать, что он никогда не видел ее
обнаженной? Ну, тогда это просто скотство.
-- Смотри, как они любят друг друга, -- сказала Мага. -- Как смотрят.
-- Это у него вино через глаза выливается. Нежность в одиннадцать
градусов с хорошей дозой танина.
-- Нет, Орасио, они любят, любят. Ее зовут Эммануэль, она была
проституткой где-то в провинции. Приплыла сюда на peniche306 и осталась в
порту. Однажды вечером мне было грустно, и мы с ней заговорили. Вонь от нее
-- ужасная, и я очень скоро ушла. Знаешь, что я ее спросила? Я спросила,
когда она меняет белье. Какая глупость -- спросить такое. Она очень хорошая,
довольно сумасшедшая, а в этот вечер ей показалось, что она видела на
брусчатке полевые цветы, она шла и называла их по именам.
-- Как Офелия, -- сказал Орасио. -- Природа подражает искусству.
-- Офелия?
-- Прости, я -- зануда. Так что она ответила, когда ты спросила ее про
белье?
-- Она расхохоталась и залпом выпила пол-литра. И сказала, что
последний раз снимала что-то через низ, чтобы не путалось в ногах. Одежка
истлела на ней. Зимой они страшно мерзнут и поэтому натягивают на себя все,
что попадется.
-- Не хотелось бы мне заболеть и чтобы меня ночью выносили на носилках.
Такой у меня предрассудок. Предрассудки -- столпы, на которых держится
общество. Мне хочется пить, Мага.
-- Иди к Поле, -- сказала Мага, глядя на бродяжку, как она милуется со
своим дружком под мостом. -- Смотри-ка, собирается танцевать, по вечерам в
это время она всегда танцует.
-- А он похож на медведя.
-- Какая она счастливая, -- сказала Мага, подбирая с земли белый
камешек и оглядывая его со всех сторон.
Орасио взял у нее камешек и лизнул. У камня был соленый привкус.
-- Это мой, -- сказала Мага и хотела взять его назад.
-- Твой, но посмотри, какого цвета он становится у меня. У меня он весь
светится.
-- А у меня ему спокойно. Отдай, это мой. Они посмотрели друг на друга.
Пола.
-- Ну и ладно, -- сказал Орасио. -- Все равно, теперь или в другой раз.
Дурочка ты, дурочка, если бы ты знала, как спокойно ты можешь спать.
-- Спать одной, тоже мне удовольствие. Ну, видишь, я не плачу. Можешь
продолжать, я не буду плакать. Я -- как она, посмотри, как она танцует;
посмотри, она, как луна, весит не меньше горы, а танцует; вся паршой
заросла, а танцует. Вот с кого пример брать. Отдай мой камешек.
-- Возьми. Знаешь, как трудно сказать тебе: я тебя люблю. Так трудно
сейчас.
-- Да, мне бы это показалось копией, копией, отпечатанной под копирку.
-- Мы разговариваем, как два орла, -- сказал Орасио.
-- Смех, да и только, -- сказала Мага. -- Хочешь, я дам тебе камешек на
минутку, пока бродяжка танцует.
-- Давай, -- сказал Орасио, беря камешек, и снова лизнул его. -- Зачем
нам говорить о Поле? Она больна и одинока, я пойду навещу ее, мы все еще
спим с ней, ну все, хватит, не хочу превращать ее в слова, даже с тобой.
-- Эммануэль сейчас упадет в воду, -- сказала Мага. -- Она еще пьянее,
чем он.
-- Все кончится, как всегда, мерзостью, -- сказал Оливейра, поднимаясь
с бруса. -- Видишь того благородного представителя власти, что подходит к
ним? Пошли, это слишком грустно. Бедняжке хотелось танцевать, а...
-- Какая-нибудь старуха-пуританка оттуда, сверху, подняла скандал. Если
попадется нам на дороге, пни ее как следует в зад.
-- Ладно. А ты за меня извинишься, скажешь, что случайно, нога у меня
так стреляет, мол, снарядом ранило.
-- А тут вступишь ты и извинишься.
-- Это у меня здорово получается, че, научился в квартале Палермо.
Пошли, выпьем чего-нибудь. Не хочу оглядываться, и так слышу: полицейский
кроет ее на чем свет стоит. В этом весь вопрос. Разве я не должен вернуться
и наподдать ему? О Арджуна, дай совет. И под униформой -- запах бесчестья
штатских. Но detto. Пошли, убежим еще раз. Я грязнее, чем твоя Эммануэль,
моя короста нарастает уже много веков, Persil lave plus blanc307, тут нужно
такое моющее средство, деточка, такая космическая стирка. Ты любишь красивые
слова? Salut, Гастон.
-- Salut messieurs dames, -- сказал Гастон. -- Alors, deux petits blanc
secs comme d'habitude, hem?
-- Comme d'habitude, mon vieux, comme d'habitude. Avec du Persil
dedans308.
Гастон поглядел на него и отошел, покачав головой. Оливейра взял руку
Маги в свою и внимательно пересчитал пальцы. Потом положил камешек ей на
ладонь, один за другим загнул ее пальцы и сверху припечатал поцелуем. Мага
видела, что он закрыл глаза как бы с отсутствующим видом. "Комедиант", --
подумала она с нежностью.
(-64)
109
В одном месте Морелли пытается оправдать разорванность своего
повествования, утверждая, что жизнь других людей, какой она предстает нам в
так называемой реальности, не кинофильм, а фотография, другими словами, мы
не можем воспринять всего действия, но лишь отдельные его фрагменты в духе
представлений элеатов. Лишь отдельные моменты, и не более, которые мы
проживаем вместе с человеком, чью жизнь, как нам кажется, мы понимаем, или
когда нам рассказывают о нем, или он сам говорит о себе, или излагает свои
намерения. В результате как бы остается альбом с фотографиями отдельных,
застывших моментов; становление никогда не происходит на наших глазах, от
нас скрыт и переход из вчера в сегодня, и первый стежок забывания. А потому
неудивительно, что о своих персонажах Морелли рассказывал судорожно,
связывать воедино серию фотографий, превращать их в кинофильм (на радость
тому читателю, которого он называл читателем-самкой) означало бы заполнять
зияния между фотографиями, литературой, домыслами, гипотезами и
измышлениями. Порою на фотографии видна только спина или рука, опирающаяся о
дверь, конец полевой дороги, рот, открытый для крика, башмаки в шкафу, люди
на Марсовом поле, погашенная марка, аромат духов "Ма грифф" и тому подобное.
Морелли полагал, что представленный на фотографиях жизненный опыт, который
он старался показать во всей возможной остроте, должен был заставить
читателя вникнуть, стать почти что участником судьбы его персонажей. То, что
он постепенно узнавал о них с помощью воображения, тотчас же
конкретизировалось в действии, но при этом он не использовал приемов
мастерства с тем, чтобы включить это в ранее написанное или как-то выписать.
Мостики между различными кусками этих довольно туманно представленных и
слабо охарактеризованных жизней должен был достроить или домыслить сам
читатель, начиная с прически, если Морелли ничего о ней не сказал, и кончая
причинами поступков или непоступков, если они оказывались необычными и даже
чудными. Книга должна была походить на картинки гештальтпсихологов, где
некоторые линии побуждали бы человека, на них смотрящего, провести в
воображении те, которых недостает для завершения фигуры. Однако случалось,
что недостающие линии бывали как раз наиболее важными и теми единственными,
которые следовало принимать во внимание. Кокетству и тщеславию Морелли в
этой области не было предела.
При чтении книги временами создавалось впечатление, будто Морелли
ожидал, что, накопившись в достаточном количестве, отрывки вдруг сами
выкристаллизуются в целостную реальность. И не надо будет придумывать
соединительных мостиков или сшивать отдельные куски ковра, чтобы вдруг
возник город, возник ковер, возникли мужчины и женщины в абсолютной
перспективе становления, и Морелли, автор, оказался бы первым изумленным
созерцателем этого мира, который на его глазах сплавлялся воедино.
Однако слишком доверяться этому способу не следовало, потому что этот
сплав, по сути, означал ассимиляцию пространства и времени, упорядочение на
потребу читателя-самки. Морелли никогда бы на это не пошел, он стремился к
такой кристаллизации, которая, не нарушая беспорядочного движения тел в
маленькой планетарной системе, дала бы полное и всеохватное понимание смысла
их существования, будь то сам беспорядок, его ничтожность или тщета.
Кристаллизация, внутри которой ничто не осталось бы незамеченным, дабы
зоркий глаз, приникнув к калейдоскопу, мог понять великий многоцветный узор,
воспринять его единство, imago mundi309, который вне калейдоскопа мог стать
гостиной в провансальском стиле или дамским собранием за чаем с галетами
"Бэгли".
(-27)
110
Сон был подобен башне, состоявшей из многих слоев, без конца и края,
которая поднималась ввысь и терялась в бесконечности или же опускалась
кругами вниз, уходя во чрево земли. Он увлек меня на своих волнах, закрутил
