мы так грустны, братья мои по тысяча девятьсот пятьдесят такому-то году?"
И еще одна запись, как видно, в дополнение:
"Положение читателя. Как правило, всякий писатель ждет от читателя,
чтобы тот его понял, приняв во внимание свой собственный опыт, или чтобы он
воспринял определенное послание и воплотил его в свой опыт.
Писатель-романтик хочет, чтобы поняли его самого непосредственно или через
его героев; писатель классического реализма хочет научить, оставить свой
след в истории.
Третья возможность: сделать читателя сообщником, товарищем в пути.
Соединить их одновременностью, поскольку чтение отбирает время у читателя и
передает его времени автора. Таким образом, читатель мог бы стать
соучастником, сострадающим тому опыту, через который проходит писатель, в
тот же самый момент и в той же самой форме. Все эстетические уловки в этом
случае бесполезны: материя должна вынашиваться и зреть, необходим
непосредственный жизненный опыт (переданный через посредство слова, однако
слово как можно меньше эстетически нагруженное: вот каков он, "комический"
роман, отличающийся иронией, антикульминациями и иными признаками,
указывающими на совершенно особые цели).
Для этого читателя, "mon semblable, mon frere"247, комический роман (а
что такое "Улисс"?) должен быть подобием сна, где за тривиальными событиями
улавливается более серьезный заряд, в сущность которого нам не всегда
удается проникнуть. В этом смысле комический роман должен являть собой
необычайную скромность: он не обольщает читателя, не взнуздывает эмоций или
каких-либо других чувств, но дает ему строительный материал, глину, на
которой лишь в общих чертах намечено то, что должно быть сформировано, и
которая несет в себе следы чего-то, что, возможно, является результатом
творчества коллективного, а не индивидуалистического. Точнее сказать, это
как бы фасад с дверями и окнами, за которыми творится тайна, каковую
читатель-сообщник должен отыскать (в этом-то и состоит сообщничество), но
может и не отыскать (в таком случае -- посочувствуем ему). То, чего автор
романа достиг для себя, повторится (многократно, и в этом -- чудо) в
читателе-сообщнике. Что же касается читателя-самки, то он остановится перед
фасадом, а фасады, как известно, бывают замечательно красивыми, чрезвычайно
trompe 1'oeil248, и на их фоне можно к полному удовольствию разыгрывать
комедии и трагедии honnete homme249. Ко всеобщему великому удовольствию, а
кто станет возражать, того пусть поразит бери-бери".
(-22)
80
Стоит мне остричь ногти, вымыть голову или просто, как теперь, взяться
писать, в желудке у меня поднимается урчание и снова возникает чувство,
будто мое тело осталось где-то там (я не повторяю ошибок дуализма, но просто
делаю разницу между собою и своими ногтями).
Чувство, будто с телом что-то неладно: его или не хватает, или слишком
много (в зависимости от ситуации).
Иначе: мы, наверное, все-таки заслуживаем лучшего механизма.
Психоанализ показывает, что чрезмерное внимание к телу порождает ранние
комплексы. (Сартр в том факте, что женщина "продырявлена", видит
экзистенциальные противоречия, накладывающие отпечаток на всю ее жизнь.)
Больно думать, что мы опережаем свое тело, но это опережение есть ошибка и
помеха, а может быть, и полная бесполезность, поскольку эти ногти, этот пуп,
я хочу сказать другое, почти неуловимое для понимания: что "душа" (мое
"я-не-ногти") является душой тела, которое не существует. Возможно, в свое
время душа подтолкнула человека к его телесной эволюции, но потом устала
тормошить его и теперь двигается вперед одна. Сделает два шага и --
душа рвется, потому что ее настоящее тело не существует, вот и дает ей
упасть, шлеп.
И бедняжка возвращается домой и т. д. и т. п. Но это не то, что я
собирался... В конце концов.
Долгая беседа с Тревелером о безумии. Заговорив о снах, мы почти
одновременно обратили внимание на то, что во сне нам иногда снится такое,
что наяву выглядело бы обычной формой безумия. Во сне нам дано безвозмездно
упражнять наши способности к безумию. И мы заподозрили, что всякое безумие
есть закрепившийся в яви сон.
Народная мудрость: с ума сошел или тебе приснилось...
(-46)
81
Софистам свойственно, согласно Аристофану, сочинять новые рассуждения.
Попробуем же сочинить новые страсти или же воспроизвести старые с
равной силою.
Еще раз анализирую это заключение, корнями уходящее к Паскалю:
подлинная вера лежит между суеверием и вольнодумством.
Хосе Лесама Лима, "Писано в Гаване"
(-74)
82
Мореллиана
Почему я пишу? У меня нет ясных идей и вообще нет никаких идей. Есть
отдельные лоскута, порывы, блоки, и все это ищет формы, но вдруг в игру
вступает РИТМ, я схватываю ритм и начинаю писать, повинуясь ритму, движимый
этим ритмом, а вовсе не тем, что называют мыслью и что творит прозу,
литературную или какую-либо другую. Сперва есть только неясная ситуация,
которую можно определить лишь в словах; от этих потемок я отталкиваюсь, и
если то, что я хочу сказать (если то, что хочет высказаться), обладает
достаточной силой, то незамедлительно возникает swing, ритмическое
раскачивание, которое вызволяет меня на поверхность, освещает все, сопрягает
эту туманную материю, и свинг, выстрадав ее, перелагает в третью, ясную и
чуть ли не роковую, ипостась: во фразу, в абзац, в страницу, в главу, в
книгу. Это раскачивание, этот свинг, в который переливается туманная
материя, для меня -- единственна верное и необходимое, ибо едва
прекращается, как я тотчас же понимаю, что мне нечего сказать. А также
единственная награда за труды: чувствовать, что написанное мною подобно
кошачьей спине под рукой -- оно сыплет искрами и музыкально-плавно
выгибается. Я пишу и, таким образом, спускаюсь в вулкан, приближаюсь к
материнским Истокам, прикасаюсь к Центру, чем бы он ни был. Писать для меня
означает нарисовать свою мандалу и одновременно обойти ее, измыслить
очищение, очищаясь. Занятие вполне достойное белого шамана в нейлоновых
носках.
(-99)
83
Человек склонен придумывать душу всякий раз, едва начинает ощущать свое
тело как паразита, как червя, присосавшегося к его "я". Достаточно ощутить,
что живешь (и не просто ощутить жизнь как допущение, как
ну-и-хорошо-что-так), и самая близкая и любимая часть тела, к примеру правая
рука, становится вдруг предметом, отвратительным в силу двойственности ее
положения: с одной стороны, это я, а с другой -- нечто к тебе прицепившееся.
Я глотаю суп. И вдруг, отрываясь от чтения, думаю: "Суп во мне, он у
меня в мешке, которого я никогда не увижу, в моем желудке". Двумя пальцами я
ощупываю себя, чувствую под пальцами вздутие и как там, внутри, еда бродит.
И получается, что я -- это менюк с пищей.
Тут и рождается душа: "Нет, я -- не это".
Да нет же (будем хоть раз честны) --
я -- именно это. С небольшой оговоркой, для слишком нежных натур: "Я --
и это тоже". Или еще одна ступенька: "Я -- в этом".
Я читаю "The Waves"250, это пышное литературное плетение с сюжетом
словно из пены. А внизу, в тридцати сантиметрах от моих глаз, в
мешке-желудке медленно ворочается суп, на ноге растет волосок, и непременный
жировик набрякает на спине.
Как-то к концу того, что Бальзак назвал бы оргией, один тип, совершенно
чуждый метафизики, сказал мне, думая пошутить, что, когда он испражняется, у
него возникает ощущение ирреальности. Хорошо помню его слова: "Встаешь,
оборачиваешься, смотришь и думаешь: неужели это сделал я?"
(Как в стихотворении у Лорки: "Не поможет, малыш, извергайся. Ничто не
поможет". И у Свифта тоже, будто сумасшествие: "Но Селия, Селия, Селия --
испражняется").
О физической боли как метафизическом жале тоже есть целая литература.
На меня любая боль действует двояко: заставляет почувствовать, как никогда,
что мое "я" и мое тело -- две совершенно разные вещи (и что это разделение
фальшиво и придумано утешения ради), и в то же время мое тело становится мне
ближе, оно ко мне приходит с болью. Боль я чувствую более своей, чем
удовольствие или даже ощущение синестезии. Это подлинная связь. Если бы я
умел рисовать, я бы аллегорически изобразил, как боль изгоняет душу из тела,
чтобы при этом создавалось впечатление ложности всего, ибо это стороны
одного и того же комплекса, единство которых состоит как раз в отсутствии
единства между ними.
(-142)
84
Бродя по набережной Селестэн, я наступаю на сухие листья, и когда
поднимаю один и приглядываюсь к нему хорошенько, то вижу, что весь он
заполнен пыльцою старого золота, а под нею -- земные недра с мшистым
Дыханием, которое пристает к моей ладони. Потом я приношу листья к себе в
комнату и прикрепляю к плафону лампы. Был Осип, просидел часа два, а на
лампу даже не взглянул. На следующий день является Этьен и, не выпустив еще
из рук берета, dis donc, c'est epatant, ca251, поднимает лампу, разглядывает
листья, приходит в волнение: Дюрер, прожилки и все такое прочее.
Одна и та же ситуация и два варианта... Я задумываюсь обо всех этих
листьях, которых я не вижу, я, собиратель сухих листьев, и еще о стольких
вещах, которые, наверное, есть тут, вокруг, а их не видят эти глаза, бедные
летучие мыши, мечущиеся между книг, фильмов и засушенных цветов. Повсюду,
наверное, лампы, повсюду, наверное, листья, и я их не увижу.
Итак, des feuilles en aiguille252 я перехожу мыслью к исключительным
состояниям, в которых, бывает, мы вдруг догадываемся о невидимых глазу
лампах и листьях, чувствуем их присутствие в воздухе запредельного
пространства. Все очень просто, любое возбуждение или депрессия подталкивают
меня к состоянию, благоприятному для --
назову его паравидением, --
а лучше сказать (беда как раз в том, что надо сказать) --
внезапно является способность воспринять себя вне себя, извне или
изнутри, но как бы в другом плане --
как если бы я был кем-то, кто смотрит на меня --
(и даже лучше -- потому что на деле я себя не вижу -- как если бы
кто-то проживал вместо меня мгновения).
Это не длится во времени, я едва успеваю сделать шаг-другой по улице,
глубоко вдохнуть (порою и пробуждение длится дольше, но тогда это --
сказочное ощущение),
и в этот миг я знаю, чем я являюсь, потому что я точно знаю, чем я не
являюсь (потом я лукаво перестану это понимать). Однако нет слов для
обозначения той материи, что находится между словами и чистым видением, этой
очевидной перемычкой. Невозможно выразить точно и предметно ущербность,
которую я уловил в тот миг и которая являла собой явное отсутствие, или
явную ошибку, или явную недостаточность, но --
не знаю, каким образом -- как?
Другая попытка сказать то же самое: когда случается такое, уже не я
смотрю на мир, из себя -- на другое, но на мгновение я сам становлюсь миром,
тем, что находится вне меня, а все остальное смотрит на меня. Я вижу себя
так, как могут видеть меня другие. Это бесценный миг; а потому он почти не
имеет длительности. Я измеряю всю свою ущербность, замечаю все, что мы
никогда в себе не видим. Вижу то, чем я не являюсь. Например (это я
выстраиваю по возвращении, но идет это оттуда): есть обширные зоны, до
которых я никогда не добирался, а то, чего я не узнал, как бы не существует
вовсе. И нападает желание броситься со всех ног, вбежать в этот дом, в ту
