жизни.
Ибо я -- всего лишь это тело, уже подгнивающее в той или иной точке
будущего времени, эти кости, что являют собой анахронизм, и я чувствую, что
тело мое требует, взывая к сознанию, требует операции, покуда еще
непостижимой, в результате которой оно бы перестало быть гниющей плотью. Это
тело, которое есть я, предчувствует состояние, в котором, отказавшись от
себя самого как такового и от объективного коррелята как такового, его
сознание примет такое состояние вне тела и вне мира, которое будет подлинным
приближением к бытию. Мое тело будет жить, но это будет не тело Моррелли, не
я, который к тысяча девятьсот пятидесятому году прогнил так, словно на дворе
тысяча девятьсот восьмидесятый, мое тело будет жить, ибо там, за дверью из
света (как назвать ту достоверность, что облепляет мое лицо), бытие станет
совсем иным, не просто телом, и не просто телом и душой, и не просто мною и
другим, и не просто вчера и завтра. Все зависит от... (Далее фраза
зачеркнута).
Механический финал: внезапное satori222 -- и все разрешается. Но для
этого пришлось бы пройти вспять историю, и внешнюю, и внутреннюю -- свою.
Trop tard pour moi. Crever en italien, voir en occidental, c'est tout ce qui
me reste. Mon petit cafe-creme le matin, si agreable...223
(-33)
62
Когда-то Морелли задумал книгу, которая так и осталась в виде
разрозненных записей. Вот одна из них, которая выражает его замысел
наилучшим образом: "Психология, само слово похоже на старуху. Один швед
разрабатывает химическую теорию мышления224. Химия, электромагнетизм,
таинственные потоки живой материи -- все это, как ни странно, вызывает в
памяти понятие маны; таким образом, за пределами социального поведения можно
было бы предположить взаимодействие совсем иной природы, подобное
взаимодействию бильярдных шаров, которыми кто-то играет, драма без Эдипа,
без Растиньяка, без Федры, драма безличная постольку, поскольку сознание и
страсти персонажей оказываются вовлеченными лишь a posteriori225. Как если
бы сублиминальные слои сами завязывали и развязывали клубок отношений между
участниками драмы. Или как если бы -- на радость шведу -- некие индивидуумы,
безо всякого намерения, включались бы в глубинные химические процессы других
людей, и наоборот, и, таким образом, возникли бы чрезвычайно любопытные и
будоражащие цепные реакции расщепления и преобразования.
А в таком случае, достаточно скромной экстраполяции, чтобы предположить
группу людей, которые полагают, что реагируют психологически в классическом
смысле этого старого, старого слова, но что на деле является не чем иным,
как потоком духовной материи, бесчисленных взаимодействий того, что в старые
времена называлось желаниями, симпатиями, волей, убеждениями, которые тут
выступают как нечто неподвластное пониманию и описанию: чужеродные силы,
обитающие в нас, наступают, стараясь завоевать права на жительство;
устремляются к поиску чего-то более высокого, чем мы сами, и используют нас
как средство, проявляя смутную необходимость уйти от состояния homo
sapiens... к какому homo? Ибо sapiens -- это еще одно старое, старое слово,
из тех, что надо сперва отмыть как следует, а уж потом пытаться использовать
со смыслом.
Если бы я писал такую книгу, стандартные формы поведения (включая самые
необычные, позволим себе и такую роскошь) невозможно было бы объяснить при
помощи обычного психологического инструментария. Действующие лица выглядели
бы больными или попросту идиотами. Дело не в том, что они оказались бы
неспособными к обычным challenge and response226: любви, ревности,
состраданию со всеми вытекающими из этого последствиями, а просто в них то,
что homo sapiens хранит в сублиминальной области, с трудом пробивало бы себе
путь, как если бы третий глаз227 стал напряженно смотреть из-под лобовой
кости. И все обернулось бы беспокойством, тревогой, непрерывным
искоренением, Другими словами, на этой территории психологическая
случайность отступила бы в замешательстве и марионетки раздирали бы, любили
бы или узнавали бы друг друга, не подозревая даже, что жизнь пытается
изменить ключ -- в них, посредством них и ради них -- и что в человеке
зарождается, пока еще едва различимая, новая попытка, как в иные времена
зародились в нем ключ-разум, ключ-чувство, ключ-прагматизм. И что человек
есть не что иное, как то, чем он хочет быть, чем намеревается быть,
барахтаясь в словах, в поступках, в забрызганной кровью радости и в прочем
тому подобном".
(-23)
63
-- Не дергайся, -- сказала Талита. -- Я же тебе холодный компресс
ставлю, а не известь негашеную прикладываю.
-- Как током бьет, -- сказал Оливейра.
-- Не говори глупости.
-- И в глазах чего только не мелькает, как в фильмах Нормана
Мак-Ларена.
-- Подними-ка немного голову, подушка очень маленькая, я дам тебе
другую.
-- Оставь подушку, дай лучше другую голову, -- сказал Оливейра. --
Хирургия у нас еще из пеленок не вышла, надо признать.
(-88)
64
Однажды, когда они, по обычаю, встретились в Латинском квартале, Пола
стояла и смотрела на асфальт, и уйма народу тоже смотрела на асфальт.
Пришлось остановиться и тоже осмотреть портрет Наполеона в профиль, рядом
великолепное изображение Шартрского собора, а чуть поодаль -- кобылицу с
жеребенком на зеленом лугу. Авторами рисунков были двое светловолосых парней
и молоденькая девушка индокитайского облика. Ящик из-под мелков был полон
монет по десять и двадцать франков. Время от времени один из художников
наклонялся и добавлял штрих на рисунке, и тотчас же заметно возрастали
пожертвования.
-- Взяли на вооружение систему Пенелопы, с одной разницей -- не
распускают все до конца, -- сказал Оливейра. -- Вот эта сеньора, например, и
не думала лезть в карман, пока крошка Цонг-Цонг не бросилась на землю
подрисовывать свою голубоглазую блондинку. Ясно как день -- их возбуждает
процесс работы.
-- Ее зовут Цонг-Цонг? -- спросила Пола.
-- Понятия не имею. Щиколотки у нее красивые.
-- Столько труда, а ночью придут дворники -- и всему конец.
-- В этом-то и вся прелесть. Цветные мелки как эсхатологический образ,
чем не тема для диссертации? А если муниципальные уборщицы к утру не
покончат со всем этим, то Цонг-Цонг сама придет с ведром воды. По-настоящему
кончается только то, что заново начинается каждое утро. Люди бросают монетки
и не догадываются, что их обманывают, потому что на самом деле эти рисунки
не стираются. Они возникают на другом тротуаре или в другом цвете, но
рука-то уже набита, и другими будут только мелки, а все движения и штрихи те
же самые. Строго говоря, если один из ребят все утро будет водить руками в
воздухе, он точно так же заслужит свои десять франков, как если бы нарисовал
Наполеона на асфальте. Но нам нужны доказательства. И вот они. Брось им
десять франков, не жадничай.
-- Я уже бросила, до твоего прихода.
-- Замечательно. По сути дела, эти монетки мы вкладываем в рот умершим,
все тот же искупительный обол. Воздаем почести эфемерному, чтобы этот собор
был всего лишь рисунком мелками, который струя воды смоет мгновенно. Монету
в ящик -- и собор завтра возродится снова. Мы платим за бессмертие, платим
за то, чтобы удержать мгновение. No money, no cathedral228. A ты сама не
мелками нарисована?
Но Пола не ответила; он положил ей руку на плечи, и они сначала
прошлись вниз по Буль-Мишу и вверх по Буль-Мишу, а потом медленно
направились к улице Дофин. Мир, нарисованный цветными мелками, крутился
вокруг и втягивал их в свою пляску: жареный картофель -- желтыми мелками,
вино -- красными, бледное, нежное небо -- небесно-голубыми с прозеленью там,
над рекою. Еще раз бросить монетку в ящичек из-под сигар, чтобы удержать, не
дать исчезнуть собору, вернее, обречь его на исчезновение лишь с тем, чтобы
он потом вернулся вновь, и исчез под струей воды, и снова -- штрих за
штрихом, черный мелок, синий, желтый -- возвратился бы сюда. Улица Дофин --
серыми мелками, лестница -- густо-черными; комната с ее ускользающими
очертаниями хитро вычерчена зелеными; шторы -- белыми; на постели пончо --
всеми цветами радуги -- да здравствует Мексика; любовь -- мелками, жаждущими
фиксатора, который закрепил бы ее в непрочном сегодняшнем мгновении, любовь
выписана душистыми мелками, губы -- оранжевыми, тоска и пресыщение --
бесцветными мелками, кружащимися в неуловимой пыльце, что оседает на спящие
лица, на тела, подобные спрессованному тоской мелу.
-- Ты чего ни коснешься -- все распадается, даже если просто
посмотришь, -- сказала Пола. -- Ты -- будто страшная кислота, я тебя боюсь.
-- Слишком близко принимаешь к сердцу некоторые метафоры.
-- Дело не в словах, а в самом взгляде на вещи... Не знаю, как
объяснить, но ты -- словно засасывающая воронка. Порой у меня такое чувство,
будто я вот-вот выскользну из твоих рук и упаду в колодец. А это еще хуже,
чем во сне падать в пустоту.
-- Может быть, -- сказал Оливейра, -- ты еще не совсем пропала.
-- О, пожалуйста, не мучай меня. Пойми, я знаю, как мне жить. Живу как
живется, и мне хорошо. Здесь, среди моих вещей и с моими друзьями.
-- Перечисли, перечисли. Привяжи себя к названиям -- и тогда не
упадешь. Вот он -- стол, нераздвинутая штора на окне, Клодетт идет под тем
же номером, Дантон -- 34 или какой он там, и твоя мама, которая пишет тебе
письма из Экс-ан-Прованса. Все в порядке.
-- Я боюсь тебя, латиноамериканское чудовище, -- сказала Пола,
прижимаясь к нему. -- Мы же договорились, в моем доме не говорить о...
-- О разноцветных мелках.
-- Обо всем этом.
Оливейра закурил "Голуаз" и посмотрел на сложенную вдвое бумажку на
ночном столике.
-- Направление на анализы?
-- Да, хотят, чтобы я сделала срочно. Потрогай вот здесь, хуже, чем
неделю назад.
Почти совсем стемнело, и Пола казалась моделью Боннара, раскинувшейся
на постели, последний свет из окна ложился на нее желтовато-зеленым
отсветом.
"Зарю-подметальщицу бы сюда, -- думал Оливейра, наклоняясь и целуя ее в
грудь, в то самое место, на которое она только что указывала нетвердым
пальцем. -- Но они на четвертый этаж не поднимаются, не слыхал я, чтобы
подметальщицы или поливальщицы лазали на четвертый этаж. Разве только завтра
придет художник и в точности повторит рисунок, эту нежную выпуклость, на
которой что-то...". Он заставил себя не думать, и ему удалось на миг
поцеловать ее так, чтобы был только поцелуй -- и ничего больше.
(-155)
65
Образец карточки для клубной картотеки.
Грегоровиус, Осип.
Без родины.
Видимая сторона луны (противоположная сторона, в те, доспутниковые,
времена еще скрыта от глаз): кратеры? моря? прах?
Имеет склонность одеваться в черное, серое, темное. Никогда не видели
его в костюме. Некоторые утверждают, что у него их три, но на нем всегда
пиджак от одного, а брюки -- от другого. Убедиться в этом нетрудно. Возраст:
говорит, что сорок восемь. Профессия: интеллигент. Двоюродная бабушка
посылает ему скромное содержание.
Carte de sejour229 AC 3456923 (временное, сроком на шесть месяцев.
Продлевалось девять раз, каждый раз все с большими трудностями).
Место рождения: Боржок (метрическая запись, по-видимому, фальшивая,
судя по заявлению, сделанному Грегоровиусом парижской полиции. Основания для
этого предположения содержатся в полицейской картотеке).
