по склону, я слышала, как кто-то из них прошмыгнул мимо в смятении. Да, они
робкие -- очень робкие, даже меня дичатся. -- Она обернулась через плечо и
крикнула снова: -- Дети, ау, дети! Поглядите только, что тут такое!
-- Надо думать, они бегали гурьбой по своим делам, -- предположил я,
потому что позади нас начали перешептываться невнятные голоса, а потом вдруг
раздался тоненький детский смех.
Я снова занялся починкой, а она наклонилась вперед, подперев ладонью
подбородок, и с любопытством прислушивалась.
-- Сколько же их всего? -- спросил я наконец.
Работа была закончена, но я не видел необходимости уезжать.
Она слегка наморщила лоб в задумчивости.
-- Сама точно не знаю, -- сказала она просто. -- Иногда их больше,
иногда -- меньше. Понимаете, они приходят и живут со мной, потому что я их
люблю.
-- Похоже, у вас тут весело, -- сказал я, ставя на место ящик с
инструментами, и едва эти слова сорвались у меня с языка, я почувствовал всю
их неуместность.
-- Вы... вы ведь не станете надо мной смеяться! -- вскричала она. -- У
меня... у меня нет своих детей. Я никогда не была замужем. Иногда люди
смеются надо мной из-за них, потому... потому...
-- Потему что это не люди, а дикари, -- возразил я. -- Не обращайте
внимания. Такие ничтожества смеются надо всем, чему нет места в их сытой
жизни.
-- Я, право, не знаю. Откуда мне знать? Я не хочу только, чтобы надо
мной смеялись из-за них. Это тяжко. А кто лишен зрения... Я не хотела бы
показаться глупой... -- При этих словах подбородок у нее задрожал, как у
ребенка. -- Но, по-моему, мы, слепые, особенно чувствительны. Все извне
ранит нас прямо в душу. Иное дело вы. Глаза служат вам такой надежной
защитой... вы можете увидеть заранее... прежде чем кто-нибудь действительно
ранит вас в душу. Все забывают об этом при общении с нами.
Я молчал, размышляя об этой неисчерпаемой теме -- о жестокости
христианских народов, не просто унаследованной от предков (потому что ее к
тому же старательно воспитывают), жестокости, рядом с которой простое
языческое варварство негра с Западного Берега выглядит чистым и безобидным.
Размышляя, я целиком углубился в себя.
-- Не надо этого! -- сказала она вдруг и закрыла глаза ладонями.
-- Чего?
Она повела рукой в воздухе.
-- Вот этого! Оно. . оно сплошь лиловое и черное. Не надо! Этот цвет
причиняет боль
-- Но позвольте, откуда вы знаете цвета? -- воскликнул я, потому что
это было для меня истинным откровением.
-- Цвета вообще? -- спросила она.
-- Нет. Те Цвета, которые вы сейчас себе представили.
-- Вы сами знаете не хуже меня, -- отвечала она со смехом, -- иначе вы
не задали бы такого вопроса. В мире их вовсе не существует. Оно внутри вас
-- когда вы испытываете такую злобу.
-- Вы говорите про тусклое лиловатое пятно, будто портвейн смешан с
чернилами? -- спросил я.
-- Я никогда не видела ни чернил, ни портвейна, но цвета эти не
смешанные. Они отдельны -- совершенно отдельны
-- Вы говорите про черные полосы и зубцы на лиловом фоне9
Она кивнула.
-- Да... если они вот такие,-- тут она снова нарисовала пальцем зигзаг
в воздухе, -- но преобладает не лиловый, а красный -- этот зловещий цвет.
-- А какие цвета сверху... ну, того, что вы видите?
Она медленно наклонилась вперед и описала на коврике очертания самого
Яйца.
-- Вот как я их вижу, -- сказала она, указывая травяным стебельком, --
белый, зеленый, желтый, красный, лиловый, а когда человека, как вот сейчас
вас, охватывает злоба или ненависть, -- черный на красном.
-- Кто рассказал вам про это -- в самом начале? -- спросил я.
-- Про цвета? Никто. В детстве я часто спрашивала, какие бывают цвета
-- скажем, на скатертях, и занавесях, и коврах, -- потому что одни цвета
причиняют мне боль, а другие приносят радость. Мне объясняли. А когда я
подросла, то стала видеть людей вот такими.
Она снова очертила то Яйцо, видеть которое дано лишь немногим из нас.
-- И все это сами? -- переспросил я.
-- Все сама. Некому было мне помочь. И только потом я узнала, что
другие не видят Цвета.
Она прислонилась к древесному стволу, сплетая и расплетая случайно
сорванные травинки. Дети, прятавшиеся в лесу, подкрались ближе. Краем глаза
я видел, как они резвятся там, словно бельчата.
-- Теперь я уверена, что вы никогда не станете надо мной смеяться,--
заговорила она после долгого молчания. -- И над ними тоже.
-- Боже упаси! Нет! -- воскликнул я, резко оборвав нить своих
размышлений -- Человек, который смеется над ребенком -- если только сам
ребенок не смеется тоже, -- это варвар!
-- Право, я говорила не о том. Вы никогда не стали бы смеяться над
детьми, но я думала -- думала раньше, -- что, возможно, вы способны смеяться
из-за них. А теперь прошу извинения... Над чем вам хочется смеяться?
Я не издал ни звука, но она все поняла.
-- Над тем, что вы еще вздумали просить у меня прощения. Если бы вы
пожелали исполнить свой долг, будучи опорой государства и владелицей здешних
земель, вам пришлось бы притянуть меня к суду за то, что я вторгся в чужие
владения, еще на днях, когда я вломился в ваши леса. С моей стороны это было
постыдно... непростительно.
Прижавшись затылком к стволу, женщина эта, которая умела видеть
обнаженную душу, посмотрела на меня долгим, пристальным взглядом.
-- До чего забавно, -- произнесла она полушепотом. -- До чего же это
забавно.
-- Но что я такого сделал?
-- Вам не понять... и все же вы понимаете Цвета. Ведь понимаете?
Она говорила со страстью, решительно ничем не оправданной, и, когда она
поднялась, я уставился на нее в замешательстве. Дети собрались в кружок за
кустом куманики. Одна головка склонилась над чем-то совсем крошечным, и по
движениям худеньких плеч я понял, что они приложили пальчики к губам. У них
тоже была своя потрясающе важная детская тайна. Один лишь я, безнадежно
чужой, стоял на солнцепеке.
-- Нет, -- сказал я и покачал головой, как будто мертвые глаза могли
это видеть. -- Что бы там ни было, я еще не понимаю. Быть может, пойму потом
-- если вы позволите мне приехать еще.
-- Вы приедете еще, -- отозвалась она. -- Непременно приедете и
побродите по лесу.
-- Надеюсь, дети тогда уже привыкнут ко мне и позволят с ними поиграть
-- в виде особой милости. Вы же знаете, каковы дети.
-- Тут требуется не милость, а право, -- отвечала она, и я стал
размышлять над смыслом ее слов, как вдруг из-за поворота дороги показалась
женщина, вся встрепанная, простоволосая, раскрасневшаяся, она испускала на
бегу жалобные вопли, подобные мычанию. Это была уже знакомая мне языкастая
толстуха, торговка сластями. Слепая женщина услышала ее и шагнула навстречу.
-- Что случилось, миссис Мейдхерст? -- спросила она.
Толстуха закрыла лицо передником и начала буквально ползать в пыли,
вопя, что ее внук смертельно заболел, а местный доктор уехал на рыбалку, и
Дженни, мать ребенка, с ума сходит, и прочее в том же роде, с повторами и
причитаниями.
-- Где здесь поблизости есть другой доктор? -- спросил я между
приступами отчаяния.
-- Мэдден вам покажет. Обогните дом и захватите его с собой. А я
останусь здесь. Скорее!
Она отвела толстуху в тень. Через две минуты я уже трубил во все
иерихонские трубы у Дворца Красоты, и Мэдден, выйдя из буфетной, изъявил
готовность помочь беде и как дворецкий, и как человек.
За четверть часа мы, беззастенчиво превышая скорость, покрыли пять миль
и добрались до доктора. Он проявил большой интерес к автомобилям, и через
полчаса мы высадили его у дверей торговки сластями и остановились у дороги в
ожидании приговора.
-- Полезная штука эти автомобили, -- сказал Мэдден, теперь уже просто
как человек, а не как дворецкий.-- Будь у нас автомобиль, когда заболела моя
малышка, ей не пришлось бы умереть.
-- Что же у нее было? -- спросил я.
-- Круп. Миссис Мэдден отлучилась из дому. Я поехал в повозке за восемь
миль и привез доктора. Когда мы приехали, она уже задохнулась. А такой
автомобиль спас бы ее. Сейчас ей было бы без малого десять лет.
-- Это очень печально. Из нашего разговора на днях, когда вы провожали
меня до перекрестка, я понял, что вы очень любите детей.
-- Сэр, вы видели их опять... сегодня утром?
-- Да, но они ужасно боятся автомобилей. Мне не удалось подманить ни
одного ближе чем на двадцать шагов.
Он посмотрел на меня настороженно, как разведчик рассматривает чужого
-- отнюдь не как слуга своего господина, который ниспослан ему богом.
-- Не знаю, в чем тут дело, -- сказал он тихо, со вздохом.
Мы все еще ждали. Легкий ветерок с моря колыхал леса, простиравшиеся
далеко окрест, а придорожные травы, за лето запорошенные белесой пылью,
клонились и шелестели, как волны на отмели.
Из соседней хижины выбежала женщина, вытирая с рук мыльную пену.
-- Я подслушивала на заднем дворе,-- сказала она оживленно.-- Он
говорит, Артур безнадежно плох. Слыхали, как он сейчас кричал? Безнадежно
плох. Мое такое мнение, мистер Мэдден, что на той неделе придет черед Дженни
бродить по лесу.
-- Простите, сэр, но как бы ваш плащ не упал, -- сказал Мэдден
почтительно.
Женщина вздрогнула, поклонилась и поспешно ушла.
-- Она сказала "бродить по лесу", как это понимать?
-- Вероятно, это какое-то местное выражение. Я родом из Норфолка,--
ответил Мэдден. -- А здесь люди живут сами по себе. Она приняла вас за
шофера, сэр.
Я увидел, как доктор вышел из двери, и следом появилась молодая женщина
в отрепьях, которая цеплялась за его руку так, будто он мог вести за нее
переговоры с самой Смертью.
-- Какой уж есть,-- выла она,-- мы их все одно любим, как ежели б они
законными родились. Это все одно -- все одно! И ежели вы его спасете,
доктор, бог одинаково возрадуется. Не отымайте его у меня. Мисс Флоренс
подтвердит мои слова. Не уходите, доктор!
-- Знаю, знаю, -- сказал врач, -- но теперь ребенок на время
успокоился. А мы как можно скорей привезем сиделку и лекарство.
Он сделал мне знак подъехать, и я старался не смотреть на дальнейшее;
но я видел лицо молодой женщины, покрытое пятнами и окаменевшее от горя, а
когда мы тронулись, почувствовал, как рука без обручального кольца стиснула
мне колено.
Доктор не был лишен чувства юмора и, помнится, сказал, что теперь мой
автомобиль должен верно послужить Эскулапу, и гонял меня и его безо всякой
пощады. Первым делом мы доставили миссис Мейдхерст и слепую женщину к
больному ребенку, чтобы они позаботились о нем, пока не прибудет сиделка.
Затем мы вторглись в чистенький городок, центр графства, чтобы добыть
лекарства (доктор сказал, что у ребенка воспаление головного и спинного
мозга), а когда в местной клинике, окруженной и осажденной перепуганным
скотом, который пригнали на ярмарку, нам объявили, что свободных сиделок
сейчас нет, мы буквально пролетели насквозь все графство. Мы вступали в
переговоры с владельцами огромных особняков, куда вели аллеи, над которыми
смыкались кроны вековых деревьев, -- и пышнотелые супруги этих влиятельных
господ вставали из-за чайного стола, чтобы выслушать неугомонного доктора.
Наконец белокурая дама, которая восседала под ливанским кедром в окружении
целой свиты борзых собак -- все они люто ненавидели автомобили, -- вручила
доктору, а он принял, словно милость от какой-нибудь принцессы, письменное
распоряжение, и мы помчались на предельной скорости через парк, за много
